Королева теней

      Эвелин силком тащилась каждое воскресенье в церковь вот уже пятый год. Эвелин было тошно даже думать о высшей жизни, и то ли в ней играл юношеский максимализм, дающий пинок под мягкое место для действ всего наперекор старшим, то ли ей просто не хотелось снова видеть на паперти обездоленных побирушек, у которых алчный блеск глаз выдавал их непостижимую тягу к чужому кошельку… С протянутой рукой и комьями грязи под ногтями, они вытрясывали одним только затравленным звериным взглядом мелочь жалостливых подающих, что могли отстегнуть четверть водящихся в кармане денег из своей добросердечной натуры.       Эвелин ни разу в жизни не подавала и не хотела нарушать сего порядка, однако всё лихо переменилось в один день. После занятий в воскресной школе, она быстро слетела со ступенек, как и всякий раз вихрем проносясь мимо беспорточников, на ходу дожёвывая прихваченную просвиру. Эвелин бы и проскочила мимо, не обратив на облепивших всю паперть оборванцев никакого внимания, но одна особенно выделанная вдруг схватилась за подол её плаща, марая тот своими изгвазданными руками. Эвелин тут же выдернула его, и сама чуть не слетела кубарем с лестницы, проскочив несколько ступеней вниз, но всё же вернулась к нахалке, злостно кусая просвиру.       Девочка, или женщина, а может, всё-таки девочка — под чумазой накидкой неясно — подняла свой крохотный подбородочек и вообразила на лице особую мину жалкости. В узких глазках читался заледеневший голод. Эвелин угрожающе возвысилась, дабы лучше разглядеть мерзавку, посмевшую дотронуться до кожаного плаща, и оттолкнула простолюдина в шляпе, отстёгивающего в тот момент другой голодранке мелочь. Недолго думая, сплюнула всем сжёванным куском просвиры в побирушку, жалея только, что та подавиться им не сможет.       Эвелин потянули за шиворот, да так резво, что просвира проворно выпала из руки. Эвелин забила руками по обладателю знакомого запаха ладана позади, завидев, как выпавший кусок тотчас оказался в руках той самой побирушки.       — Отпустите! А ну уберите руки! — вопила она на всю улицу, привлекая внимание сонных полицейских, совершающих утренний обход.       Прохожие боязно расступались перед дьяконом, выбежавшем из церкви на холод в одном своём чёрном облачении. Он не мог позволить себе поднять руку на шумевшую воспитанницу, только чуть с большим рвением, чем стоило, втолкнул её в причтовый дом. Эвелин едва удержалась на ногах, оперевшись о каменную кладку и рвано выдохнула пар в обогретом, разве что оставшимися воспитанниками и их дыханием, помещении. Их немногочисленные голоса затихли, стоило дьякону захлопнуть двери и громко заговорить:       — Что ты себе позволяешь, дочерь Циммерман?!       Эвелин быстро разогнулась, смахивая капюшон и растрепавшиеся из косы волосы назад. На высоком лбу проступила морщинка, а брови быстро сдвинулись к переносице. Одно польстило — дьякон по-прежнему обращался к ней по фамилии отца. Он отвлёкся, взмахивая рукой и длинным, смешно болтающимся рукавом, и обращаясь к другим:       — Идите, занятия окончены.       Через пару минут, оставшись без зевак и свидетелей, дьякон медленно склонился на одно колено перед Эвелин. Та перекрестила руки, ничуть не смущённая суровым и немного отчуждённым, горестным взглядом, обратившимся к ней исподлобья. Она терпеливо ждала, когда же дьякон извинится за то, что посмел её задержать, да ещё таким унизительным образом, но вслух проговорить свои ожидания не смогла — взрослый должен начинать разговор первым.       — Дочерь Циммерман, — с нескрываемым разочарованием в голосе, обратился он, — ты повела себя крайне неподобающим образом, — качнул своей серебристой головой. — Почему ты не подала обездоленному?       — Она не просила.       — Не ври мне, дщерь Циммерман, — его голос огрубел и звучал со слышимой шероховатостью, будто он вот-вот разразится кашлем, как при простуде, но Эвелин знала — дьякон Строцюк не болел и его голос звучал обычно, как и всегда, когда отчитывал нарушителей святого слова. И сейчас он вещал особенно холодно. — Сначала ты врёшь ближнему, потом пускаешь эту ложь себе в сердце…       — …А тёмное сердце не нужно святым, — торопливо закончила за него Эвелин.       Дьякон не расслышал в том пренебрежения и только расслабил мышцы лица, чуть отодвигаясь от Эвелин.       — Да, дщерь Циммерман. Теперь скажи мне, — он заговорил более знакомым мягким тоном, — почему ты ответила непомерной жестокостью к ближнему, что попросил меньшего — куска просвиры?       — Она мне не ближняя.       Дьякон вновь напряжённо посмотрел на неё и вскоре опустил голову, качая той и бормоча самому себе что-то под нос.       — Неважно… — тихо проговорил он. — Неважно, кто у тебя просил, если просил — значит нуждался, так что тебе помешало проявить снисхождение? Что, дочерь Циммерман? — дьякон снова заглянул ей в глаза, и в его взгляде промелькнула ясность.       Эвелин долго мялась с ответом, щёлкая костяшками за спиной и стараясь смотреть поверх дьякона. Поджав замёрзшие пальцы ног, она чуть качнулась на месте, скороговоркой проговорив:       — Это был мой последний кусок, — и тут же со злостью дополнила: — Я не обязана делиться своим последним куском не пойми с кем!       Дьякон нахмурился.       — Ты ведь не просто не поделилась. Ты сплюнула им ей в лицо, — на его старческом лице отразилось отторжение, да такое явственное, что Эвелин стало больше не по себе, чем пару мгновений назад. Она едва отшатнулась, а дьякон резко поднялся. — Тебе дарована всевышняя благодать, как разум, что посилен только нам, людям. Почему же, почему же ты его так извращаешь? — он обратился к ней одним острым словом, заставляя снова ёжиться от нехороших мыслей и, как назло, так близко к святым ликам. Они окружали, запечатанные в скульптурах, и, сложив руки, укоризненно смотрели в самую душу. А дьякон продолжал: — Почему ты даёшь борозды этой черни внутри себя? Ты способна сделать добро из зла вокруг, потому что его больше не из чего сделать… Дети на то и невинны, нежели взрослые. Ты можешь оставаться чистой до самой старости, но… но почему ты отрекаешься от дара святых, страстишься к животной жестокости?       Он замолк, видимо, ожидая услышать хоть какой-то ответ. Эвелин же стояла, как вкопанная, не зная, что и сказать, чтобы дьякон не отвесил ей оплеуху. Хоть он никогда и не бил девочек, но она отчётливо уловила всю угрозу в его надрывистом голосе. Он мог вот-вот сорваться. Но молчать более не могла — любой ответ сейчас казался лучшим, чем смиренное молчание.       — Я не хочу быть невинной до смерти, а потом подохнуть агнцем в клетке из вымышленных правил, что якобы удерживают человечество на светлом пути и не дают ему сбиться и утопнуть во мраке грехов. Лучше я буду плохим, очень плохим человеком, но хоть чего-то буду стоить, чем эти помойные крысы, кромушники и надоедалы, возомнившие себя абы кем, что будто им кто-то что-то должен только за то, что их угораздило уродиться ублюдками… Никому я ничего не должна, и вам я, дьякон, обязана только вызубренным словом, и ничем больше! — Эвелин распалялась от каждого мига своей тирады, чувствуя отчаянное раскрепощение от поднимающихся вверх бровей дьякона Строцюка. — Невинны только святые, даже младенцы не в счёт, они же могут уродиться незаконно, или у тех же подзаборников… А будь я невинной, то была бы святой, а будь я святой — то как устроила бы каменный град, чтоб все ваши церкви перебило и вы не пудрили нормальным людям мозги со своими добродетелями! И не говорите мне сейчас, что я буду гореть в аду за такие слова после смерти — это тоже неправда! Я после смерти буду гнить в земле, а моё тело сожрут черви, но и тогда мне будет плевать, меня просто не будет! А душу свою я продам дьяволу, если вы про неё сейчас хоть заикнётесь, — на выдохе завершила она.       Секунда повисшего молчания. Эвелин быстро-быстро дышала, норовя выпустить из себя всё дурное перед близившейся расплатой — как меньшее: горящим следом пощёчины на щеке, но переосмыслив всё сказанное, давно вертевшееся на языке, поняла, что мягче розг её ничего не ждёт.       Однако дьякон поступил мудрее; он только указал на массивную дверь, никак не изменившись в лице, и гулко проговорил:       — Церковь — моё сердце. Я не впускаю в него тьму.       Эвелин быстро проскользнула мимо него в приоткрытую щель, из которой безостановочно хлестал ветер. Тот взметал в воздух крупные хлопья снега, что таяли, коснувшись земли, но до своего падения, нещадно били по лицу, обнажённым рукам. Эвелин скользнула ими под плащ, отогревая в меховых карманах, и, нащупав в одном из них ещё один кусок просвиры, криво усмехнулась.       На той же паперти толпилось ещё больше народа. Среди них были всё те же нищие, которых разгоняли полицейские к обедне, а выскочившие насельницы пытались их безуспешно выгородить. Эвелин замедлила шаг, вглядываясь в серо-болотную массу тел, и не увидела среди той, теперь уже знакомую, голодранку.       «Никто не может быть признан виновным, иначе как по приговору суда и в соответствии с законом. А побирушничество, как вид неоформленного заработка, у нас запрещён законом. В отличии от насильственного подавления преступной деятельности».       Завыл протяжный ветер. Возвращаться домой не имело никакого смысла и Эвелин свернула на знакомую безлюдную тропу, благо погода позволяла походить ещё немного.       Запрыгнула на невысокий поребрик перемёрзшей клумбы; на ней сверкал иней, и чахлые кусты прибились к нему и к посеревшей земле, бесстыдно оголённой игольником. Пригнувшись под могучей ветвью ели, накренившейся к узкой дорожке, Эвелин прошмыгнула в любимую часть сада — хвойную аллею. В тёплое время года она постоянно сбегала в названное убежище от жары; еловые ветви надёжно укрывали как от надоедливого солнца, так и от ненужных глаз, можно было с лёгкостью проносить сюда книги и вдоволь начитываться ими. Однажды Эвелин забыла любимый роман, единственную книгу, принадлежащую отцу и не пришедшую в утиль, на ночь в ельнике — и как назло, в ту же ночь прорвалась могучая гроза, и на утро Эвелин обнаружила уже пришедшую в негодность, набухшую книгу. Долго переживать не пришлось — умная мысль пришла в голову раньше, чем скорбь по потере — Эвелин забрала книгу домой и, вырвав уцелевшие листы, просушивала по несколько часов на солнце, а когда под вечер приходила мама, прятала под кровать. Однако в один день она вернулась намного раньше обычного и, обнаружив инсталляцию газетной редакции на подоконнике, сразу же выбросила в топку весь долгий труд. Эвелин огорчалась недолго — большая часть содержания была известна ей наизусть: что-то про похождения легкомысленной девицы, которая в самом конце умерла от сифилиса. И тем не менее она была уверена, что мама сожгла сей труд вовсе не из-за непристойного содержания, а только из-за подписанного вверху полуразмытого почерка, который она бы узнала из тысячи — «моему давнему другу и коллеге — Г.Й…»       «Сомнительный презент», — думала давно Эвелин, ведь не может же быть, чтобы взрослого мужчину, учёного, мог интересовать подобный сюр! Но роман ей понравился, хоть мама и была всегда против чтения «глуподурых книжонок от безграмотных писак».       И снова все мысли вернулись к маме. Кажется, она ни словом не обмолвилась перед уходом про намечающийся день рождения Эвелин. Но, как и раньше, Эвелин со сладким предвкушением ожидала праздник, а мама, как и всегда, оправдывала эти ожидания, два раза в год испекая клюквенный пирог: на Новый Год и на её день рождения, как и много лет назад, до развода, до переезда в Стохесс, и до… до много, в общем-то, чего.       Хоть за зиму клюква успевала залежаться в погребе, в пироге она всё равно кислила приятно, и Эвелин с нетерпением ждала его появления на столе. Сейчас, в поздние заморозки, о пироге воспоминания явились ей особенно пряными. Единственное, чего справедливо Эвелин опасалась, так это ссоры с дьяконом, что при возможности обязательно донесёт её маме. Но сама мама не появлялась в церкви, а если они случайно и гуляли подле неё, то мама не разговаривала со всякими незнакомцами, даже если те в чёрных подризниках. Эвелин, перескочив ещё один срез поребрика, и вдруг поддавшись радостному наваждению, покружилась на месте, вголос засмеявшись. Ни прохожих, ни даже далёких голосов не слышно, одни только счастливые мысли: вот, например, она также завтра будет кружиться в новом платье, подаренном дядей, который заглянет с утра на чай; развесит уши, помогая маме с пирогом, когда та, может, и рассмеётся, услышав рассказ Эвелин о ссоре с дьяконом Строцюком. — Он так и сказал? — придирчиво вопросит дядя, трепя Эвелин по голове. — Да уж… негодяйка у тебя растёт, Инга, — претенциозно цокнув языком, протрёт на макушке чуть ли не лысину, а потом беспардонно оттолкнёт. — Запомни, Эв, нет хуже золы, чем довольствоваться мимолётной силой. Вон какие гиганты за стеной ходят, а мы люди всё равно выжили, и среди нас даже находятся те смельчаки, что нескончаемо бросают им вызов… — он отопьёт чай или нечто другое, янтарно-коричневое. Эвелин отскочит, чуть не выронив поварёшку и покосившись на маму, стоящую к ней спиной. Но, конечно, не уйдёт от дяди, почему-то всегда пугающего её своими странноватым манерами… — Ткни пальцем в любого из людей. Знаешь, чем он будет велик? Тем, что предки его возвели стены, отгородили себя от ненасытной напасти? Может, тем, что в ничтожные сроки свыкся жить плечом к плечу с другими и те даже не перебили друг друга за съестной кусок? Нет! Тем, что несмотря на всё это, выжил и намерен выживать дальше… Мама только отстранённо усмехнётся на новую глубокомысленную речь, дав понять Эвелин одним небрежным взмахом руки, что это всё бред и неважные условности. — Ещё скажи, что та нищенка тоже относится к людям… — А к кому ещё? — удивится дядя. — Руки-ноги есть, ходит прямо, говорить умеет… Что же это за чудо, если не человек? Мама обернётся и, не смотря на дядю, обратится только к Эвелин: — У людей ещё есть гордость, хитрость и знание своей цены, а с тем и сила придёт как-никак кстати. И это гораздо важнее рук и ног.       Закружилась голова, а в глаза залетели пакостные снежинки. Пока Эвелин растирала глаза, в голове промелькнули более мрачные мысли: вдруг мама, наоборот, расстроится, а то и разозлится, что Эвелин больше не разрешат ходить в церковь? А может, мама и вовсе забыла про её день рождения, вдруг она вообще не придёт…       Эвелин попятилась спиной, отгоняя подобные переживания и жмуря глаза. Сейчас хотелось только идти так, не давая ветру захлестнуть снег в глаза, и не думать даже о завтрашнем дне, чувствуя только кусающий морозный ветер на щеках и… хруст под ногами? Распахнув глаза, Эвелин споткнулась об что-то, но было поздно — остатки мощёной улочки задребезжали и провалились под ней, а первое, за что удалось зацепиться — замёрзшая глыба земли — неудачно рухнуло вместе с ней.       Не успела и понять, что произошло, как паника от неожиданного падения сменилась ещё большей от неожиданного полёта, оказавшегося таким же коротким: очень скоро ни обрывка серого неба, ни развалившейся прямо под ногами дороги не окажется; всё сменится непроглядной тьмой.

***

      Слабое, сбивчивое дыхание над щекой.       — Хватит её тыкать!       — А ты её трогал? Такая мягкая…       Чуть дёрнулись пальцы. Один болезненно отозвался до самого плеча, сковывая всю руку спазмом.       — Она сейчас проснётся! — более взволнованно повторил недавний девичий голос. — Э-эй, ты нас слышишь?       Где-то отдалённо прозвучало гулкое мычание. Странный тупой удар повторился, от места его сокрушения расползлись мелкие искры, стягивая за собой тёмную пелену.       — Вот стыдоба, если слышала… — пробурчало недовольно, и снова слилось с тишиной.

***

      За белой, светящейся речкой слышался рой цикад. Гул от него нарастал, становился всё ближе, но оцепеневшие конечности не могли даже шелохнуться, не то что дать пуститься в бега. Казалось, что ещё пару мгновений и рой настигнет, заполонив непроглядную темень, вроде бы, дня, куда более плотной пеленой, суетливой и стрекочущей. Однако, чем ярче мерцала речка, чем дольше тянулись мгновения, тем сильнее затихал зловещий стрекот. А когда с рекой и вовсе случился непредвиденный метаморфоз — она потускнела до тоненькой словно шерстяной нити полоски света — то и целый рой обратился одной жужжащей подёнкой, надоедливо кружащейся над ухом.       Пожмурившись, открыла один глаз слишком резко. Послепив тот ярким светом, сразу закрыла. Дёрнулись ноги, и попробовав те вытянуть, столкнулась с судорожной болью, заставившей их подогнуть, прижимая к себе. Какое-то время пролежав так, Эвелин снова попробовала открыть оба глаза и — чудо! — получилось. Всё вокруг казалось каким-то нечётким, расплывчатым, особенно полы — тёмно-карминные брусья, местами присыпанные землёй, являлись изогнутыми; очерченные ломанные линии жухли ближе к источнику света. На грязных стенах бежали трещины, толкая друг друга и сливаясь там, где начиналась область света, исходящего от свечи. Казалось, что мир тлел вокруг непотухающего огонька, и осознавшая новую реальность Эвелин начала в него всматриваться.       В дальней стене, у которой клонилась свеча, заколоченный досками проём, затем — темнота. У этой тьмы сидела, поглядывая в прорезь досок, фигура, свесив одну ногу с длинного стола и другую прислонив к стене. Эвелин что-то невнятно простонала, словив ещё один яркий блик от света, промелькнувшего при лёгком порыве ветра. Это фигура спрыгнула со стола, а как пригляделась Эвелин, то было не совсем столом — два высоких ящика и широкая доска поверх.       — К… Х-х… — прохрипела Эвелин и перевернулась на другой бок.       Ответа не последовало. Эвелин напряглась, только к ней вернулась часть осознания — кажется, она куда-то падала.       «С лестницы? Той, что вела к церкви… — фигура приближалась. — Ах точно! Поребрик, я шла по поребрику, а потом, кажется… да… кажется, да» — некто сел с краю кровати, совсем рядом с ноющей ногой. И снова рухнуло осознание — если она умерла, но продолжает существовать, а не гнить в земле, то это по своему определению ни что иное, как загробный мир, а то означает, что дьякон оказался несомненно прав.       Эвелин широко распахнула глаза, отчаянно забегав ими по сумрачной округе, и чаще концентрируясь на бесе рядом. С уверенностью назвав его бесом, Эвелин и не сомневалась — если она и умерла, то точно попала в ад.       Как же сейчас горько было осмысливать всё сказанное ранее! Как она нахамила дьякону Строцюку, а он оказался не дураком и не шарлатаном, и как она неделю назад воротила нос от маминой каши, ссылаясь на то, что она уже взрослая для манки, и как она так и не устроилась в министерство Митры, хоть и обещала маме… И прочее, и прочее, и прочее затмевало и без того лишённый ясности разум, когда страшный бес без рог и копыт вдруг заговорил:       — Ну ты как, потерпевшая?       Эвелин ужаснулась: эта падаль на людском говорит! И вдруг прислушалась и к себе, и к удивительно юному голосу, чуть сиповатому и даже ломающемуся. Обладатель явно немногим старше неё.       — Велиал… — прохрипела Эвелин, разразившись сухим кашлем. Пыталась отыскать в памяти хоть какую-то действенную молитву, но на ум приходила самая первая, зазубренная ещё на первом году в школе. — Ты, Владычице, не напрасно именуемая «Нерушимой стеной», буди для всех враждующих против меня и замышляющих пакостная творити мне, воистину некоей преградой и нерушимой стеной, ограждающей мя от всякого зла и тяжких обстояний…       Понадеявшись, что та убережёт от посланника дьявола, для мощности заклятия повторила про себя ещё три раза, но бес не испарялся. Он чуть повернул на неё голову, и даже удалось рассмотреть его совсем недемоническое лицо: узкий подбородок, бледная кожа, серые узкие глаза. На макушке топорщились светло-русые волосы, казавшиеся белыми при свете свечи.       — Ладно, — сказал он. — Воды будешь?       Эвелин кивнула. Подумала, что кивнула, по-прежнему балансируя между незнанием и неверием. Если этот… юноша встал и направился греметь посудой, то, может, он не совсем бес? На гравюрах они изображены иначе, с нечеловеческими лапищами, которые вряд ли могут удержать что-то кроме людских позвоночников.       А если Эвелин до сих пор сознаёт за собой элементарные движения, слышит своё дыхание, и даже мир вокруг яснеет с каждым мигом, то, быть может, она ещё поживёт немного, отведает маминой каши и ещё устроится министром в столице? Может, то падение не было столь роковым…       — Воды не будет, только водка, — проговорил небес. — Тебе сейчас полезно. В себя придёшь хоть.       Эвелин снова прохрипела. Попыталась подняться на локтях и опереться спиной о стену позади, от которой так и веяло холодом. Но ни воды, ни водки Эвелин не дождалась — зазвучал подозрительно знакомый стрёкот, что слышался как-то непривычно давно, оставшись в том тёмном мире, но на сей раз неумолимо приближался. Так он и достиг её: проломились заколоченные доски, из окна кто-то вылетел, резво перекатившись по полу. Незнакомка резко подскочила, уставившись прямо на Эвелин, а за спиной появился и третий силуэт, совершенно спокойно забравшийся вслед.       — Ах! — воскликнула влетевшая девчонка, чуть пятясь и приглаживая волосы. Эвелин отчётливо разглядела два навороченных клинка, висящих вдоль её бёдер, и те ей что-то совсем не понравилось. Девчонка отряхнулась, лучезарно улыбаясь непонимающей Эвелин. — Ну ты и соня! Тебя даже вчерашний шторм не разбудил. Говорят, мы уже прибыли…       Её перебил хриплый кашель. Эвелин переглянулась с белобрысым юношей, что загородил девчонку своей длинной фигурой. Он протянул стакан.       — Э-э, Фарл … — девчонка запнулась на полуслове, — ...вел. Фарвел, отойди!       Эвелин зажала нос и чуть отхлебнула спиртного. На языке засаднило, а горло сковало мерзкое першение, от чего сразу подавилась кашлем. Не замечая длительной паузы, Эвелин протянула стакан назад вручителю, про себя негодуя, как её мама вообще такое пьёт…       — Заесть нечем, — виновато развёл руками названный Фарвел и отошёл назад к низенькому, явно сколоченному вручную, буфету.       Снова свет озарил потрёпанную комнату, и удалось получше разглядеть девицу, мявшуюся у настилов лежанки. Она приминала одной рукой собранные хвостики, теребя то один конец, то другой, и сбивчиво заговорила:       — Я вот Иви, а это… — она кивнула на вставшего спиной и что-то ковыряющего на недоделанном столе невысокого парня, — Л… Линн, да.       Эвелин хмуро глянула за её спину. Он не повернулся, продолжая чем-то греметь. Снова обратила свой взгляд на повеселевшую девчонку, подсевшую рядом.       «Ни фамилий, ни презентабельного вида, — размышляла Эвелин. — Не поместье, а коморка. Ещё и смердит чем-то» — она поморщила нос, оттесняясь от Иви.       Она смахнула напавшие на лоб пряди, лукаво склоняя голову.       — А тебя как?       Эвелин ничего не сказала, поздно замечая, как Фарвел, скрестив руки и подперев спиной стену, переглянулся с названным Линном. Он обернулся назад, поправляя грязно-серый воротник и едва скрывая тем крупную ссадину на шее. На чёрных волосах блестела влага, и посчитав то проявлением особой неухоженности — как выглядит в данный момент она сама, Эвелин старалась не думать — брезгливо одёрнулась. Обшарпанные стены комнатки будто сужались, ещё сильнее давя и вызывая новый приступ глухой боли, а её обитатели и вовсе не вызывали приятных чувств — какие-то подростки-беглецы, наверняка замешанные в криминале; не похожи они на кадетов, а УПМ, как опознала Эвелин висящее на девчонке устройство, скорее краденное, чем приобретённое. Эвелин приходилось бывать в кадетском корпусе вместе с дядей, настаивающем когда-то на том, чтобы она не слушала маму и шла в армию, как стукнет четырнадцать; но вот уже как идёт тринадцатый год, а мама стоит на своём, что костьми ляжет, но не пустит Эвелин в кадеты. Той не очень-то и хотелось…       — Эй, ты меня слышишь? — девчонка пощёлкала пальцами перед её носом и Эвелин, не выдержав, дала ей по руке. Опешив, она только проговорила: — Э-э, сомнительная благодарность…       Эвелин отряхнула руку об не менее грязное платье. И вдруг поняла, что плащ её тоже куда-то подевался, вместе с остатками гордости — она позволила этой оборванке с ней разговаривать!       — Где мой плащ? — грозно спросила она.       Фарвел отстал от стены, и — какая наглость! — полностью игнорируя вопрос, приблизился к доске с выложенным на нём УПМ. Линн что-то шепнул тому и отошёл к теребящей хвостики Иви.       — Ну, должен быть где-то здесь… — начала было девчонка, вызывая у Эвелин гримасу отторжения.       Эвелин оттолкнулась от стенки позади, наклоняясь к ней.       — Ворам руки отрубают, — пылко проговорила она, но не вызвала ни у девчонки, ни у подошедшего парня ни малейшей эмоции.       Линн стрельнул глазами в её сторону, резко хватая её за руку.       — Ай! — зашипела Эвелин, пытаясь выдернуть её, но та отозвалась такой болью, что ей и подавно шевелить перехотелось. — Отпусти… — выдавила чуть тише.       — Не визжи как свинья, — сказал он. — Это просто вывих.       Эвелин испуганно одёрнулась. Рука болела так, будто все кости в ней передробили, но с той болью не сравнилась последующая: Линн сжал её плечо и с силой дёрнул за предплечье. Раздался характерный хруст, сопровождённый кратким воплем Эвелин. Только мгновение спустя, на закате агонии, она поняла, что просьба «не визжать как свинья» была адресована её будущему…       Линн поднял на неё серые глаза, отпуская обмякшую руку. В уголках её глаз скопились слёзы, но и тем она не позволила вытечь, сдавленно сглатывая.       — Поганое убожество… — процедила сквозь зубы она. Наотмашь ударила здоровой рукой по близко расположенному лицу. — Не трогай меня!       Линн ждать не стал: только замахнулся для ответного удара, как его руку перехватила Иви.       — Совсем сдурел?! — воскликнула она. — Давай вырубим и оттараним уже наверх эту истеричку!       — Я не истеричка! — опровергая свои же слова, перебирая с драмой вскричала Эвелин. — Вы, воры треклятые, живо отвечайте — где я?!       Линн вперся взглядом в Иви. Её тонкие черты лица совсем огрубели, и ни намёка на прежнее добродушие не осталось. Она сдавливала его руку с такой силой, с какой нужно было для того, чтобы та не вырвалась и не врезала вновь завопившей, особенно громко, Эвелин.       — Выродки, бесы поганые! Отвечайте, я с кого спрашиваю?! Вас всех перебить давно надо, беспризорников, некошных… — смахнув что-то липкое со щеки, Эвелин и не знала, чем бы ещё таким пригрозить, чтобы они её отпустили.       Мимолётный страх, что её в бессознательном виде нашли и решили выкрасть для экспериментов, а того хуже для требования выкупа, согнался столь же быстро, сколь стоящий подле Линн дал подзатыльник свободной рукой.       — Ай! — от такой наглости даже щёки Эвелин побагровели, и если бы не ноющая боль в руке (что степенно затихала после того выправления), то она бы переключилась на ударившее её зверьё.       «Как они могут зваться людьми, если живут не по людским законам? — потирала она затылок. — Бить девочек это низко, воровать вообще преступление, а похищать людей…»       Вдруг тишину прервал голос Фарвела.       — Кхм, Линн. С фанатичек стен навара никакого.       Линн скоро расслабил свою руку, и ту отпустила Иви. Поднявшись, она, скрестив руки, прошла к Фарвелу.       — Вот именно, отпустите! — поддакнула Эвелин. — Иначе мой… — она запнулась, боясь сказать о дяде, но быстро переправила поток слов, — мой друг из полиции вас лично вздёрнет на рее!       Линн скосил на неё свой неприязненный взгляд, но Эвелин не спешила сдавать позиции.       — Прямо-таки вздёрнет? — он чуть приподнял бровь, едва заметно ухмыляясь. — Прям лично?       — Да! — с воодушевлением согласилась Эвелин. — Только троньте! Вас всех перебьют, и поделом — выродкам, что людей воруют… — она шумно шмыгнула носом, осторожно потирая его недавно болевшей рукой. Та напряжённо отозвалась, и Эвелин сразу её опустила.       Линн отошёл от настила, показывая рукой на скошенную дверь. Эвелин недоверчиво приподнялась, дабы лучше ту разглядеть, но ни с него, ни с других ворюг глаз не сводила.       — Дверь открыта.       Она аккуратно встала с настила, отряхиваясь и делая первые неуклюжие шаги. Ноги удивительно слушались, и земля под ними не тряслась и не норовила провалиться вновь. Эвелин конечно было бы интересно услышать, как они её нашли и что вообще произошло, но находиться, и тем более разговаривать, с людским подобием, ухмыляющимся вслед, ей совсем не хотелось, а также мечталось как можно скорее оказаться дома, в своей чистой и тёплой комнате.       «Мама должна уже спать, — думала Эвелин, покидая смердящую коморку. — Она обычно не заходит ко мне, не хочет будить…»       Выйдя из тёмного проулка, Эвелин замерла. Плотно сидящие друг на друге домики, срубленные из гнилых досок, простирались до самого… не неба. Задрав голову, она вместо неба увидела висящие комья грязи, что с шумом опадали где-то вдали. Смердящий запах никуда не делся, а только наоборот, усилился, и отпрыгнув от какой-то лужи, Эвелин прижалась к стене. Подтвердилась худшая из её мыслей — она и впрямь попала в ад, а быть точнее, в его филиал — смрадное убежище, нужное как резерв для людей в случае нападения титанов, а на нынешний день пристанище разбойников, убийц и воров.       Эвелин оглянулась, не вышел ли кто с ней из проулка следом. Однако тот был темен, в самом его конце бледнел свет в щели сколоченной двери. Снова обернувшись на другие дома, где подай святые драная занавеска висела, а в общей массе двери и окна вовсе отсутствовали, Эвелин неохотно признала — раз на дверь тем ворам хватило, и раз они ещё живы, то, значит, воры они неплохие, и, быть может, с какими-то ценностями; не пустили бессознательную жертву на суп (известный факт, что при голоде люди способны на любые зверства), а значит, и не голодали.       «Пора выбираться», — решила она и свернула к кривым домам, у которых виделось меньше людей.       Где-то с противоположной стороны донёсся отвратительный смех, несомненно пугающий и заставляющий ускорить шаг. Эвелин очень сомневалась в верности своего направления, потому как и понятия не имела ни как близко она к Стохессу, ни как она из него провалилась в Подземелье.       «Кажется, дядя рассказывал про заброшенные планы по устройству подобного города под Стохессом, — отпрянув от выколоченного окна, Эвелин быстро прошмыгнула, притягивая руки к озябшим плечам. — Что будет, если такие же лазы рухнут и под Митрой?..»       Эвелин замедлилась, тщательно вглядываясь в темноту впереди. До сих пор она не попадалась кому-либо на глаза, и, посчитав то невероятным везеньем, смело шмыгнула в ещё один переулок, пока сила фортуны не ослабла.       Старые, чуть ли не скрипящие под своим весом дома, устрашающе накренились друг к другу, один даже упёрся могучей крышей в другой, проломив, и с проломленного края свисали обломки. Эвелин всё думала, как же это место подходит его обитателям. Даже чуть ликовала, что хоть это оказалось справедливым в мире — пусть лучше убогие живут в своём убогом мирке, а не пробиваются к ним наверх; пусть их хоть тут всех обломками передавят, а их ворованные дома разворуют другие, но к людям наверх не сунутся.       Вдруг заглядевшуюся Эвелин решительно оттолкнули, сбив с ног и повалив в вонючую, растекающуюся по всей тропке кучу. Щуплая девчонка ловко перескочила её, и не обернулась на крикнувшую ей вслед Эвелин:       — Смотри, куда прёшь! Вот ведь… — попытавшись встать и не поскользнуться, Эвелин впрямь думала, что хуже быть не может, но наткнулась рукой на нечто мягкое в куче.       Резко одёрнувшись, она всмотрелась в тёмно-коричневые отходы, заприметив обнажившуюся из них бледно-жёлтую людскую руку, с очернёнными кончиками пальцев, неестественно изломанными. Вскрикнув, Эвелин отпрянула как можно скорее, попятившись спиной в ответвлённый межеулок, сталкиваясь с чем-то и неудачливо падая на больную руку.       — А ну стоять! — басистый мужской окрик прогремел на средине проулка.       Эвелин быстро отползла, со страхом вжимаясь в тёмный угол и сжимая занывшее предплечье, но прибежавший мужчина остановился далеко от межеулка. Издалека послышался топот и тонкий девичий визг, сам собой призывающий вжать шею, как можно сильнее, и тщательно следить за дыханием.       Раз. Шмыгнула.       Девчонку, что сбила её с ног, повалили на землю, грубо толкнув ногой. На её затылок наставили дуло, а стрелок, появившийся следом, с шумом дёрнул за курок.       Два. Давится собственным вдохом.       — Ну что, сука, набегалась?! — вскрик девчонки оборвался сбившимся кашлем, когда первый мужчина пнул её по голове.       И ещё раз. Ещё один.       Стрелок сделал шаг назад, равнодушно оставаясь в стороне, но продолжая направлять дуло на девчонку.       — Башку оторву, курва, только попробуй… — он отпихнул сжавшееся тело, слабо пытающееся отбиться, и без прелюдий придавил шею сапогом. — Только попробуй, блять, драпануть… — до Эвелин донёсся сдавленный хрип.       Три. Бесшумно выдохнула. Её не заметили.       — Пристрелим… — прошипел мужчина, пиная её в последний раз. Сам отошёл на какое-то расстояние и, судя по взлетевшему дымку, закурил. — Собаке собачья смерть…       Стрелок не сводил ружья с девчонки, что уже не шевелилась, не стонала. Осторожно пригнулся, толкнув дулом в шею.       — Э, ты не переборщил? — с лёгким беспокойством спросил тот. — Мадам Белл ещё выговорит нам и, небось, недоплатит потерянной прибылью…       Эвелин увидела в нескольких локтях от себя свернувшую шею девчонку. Чёрные волосы липкими паклями растрепались, нос и вся нижняя челюсть изодраны, аляповато зелёное платье с ноги и до бедра порвано, изгваздано тёмной кровью. Безжизненные, словно осколки битой бутылки, глаза отражали жжёный свет.       — Сил уж нет… — спокойно. — Проверь тогда.       Стрелок чуть нагнулся. Девочка не дёргалась. Поднёс руку к носу.       — О, а она дышит! — с неприкрытой радостью сказал он. — Счастливица. Хотя, кто знает, что для тебя лучше…       Эвелин зажмурилась, прильнув вплотную к углу. В ушах звенел крик, мельтешил мотыльком, бился о стенки сознания и не стихал, не замолкал ни на секунду; даже мыслей не было, обычно подсовывающих хоть что-то.       …Вяжущий запах крови, дешёвого табачного дыма, чего-то совсем дрянного. Мужчины пробыли недолго, только докурил первый и бросил полыхающий окурок под ноги, как оба подхватили изуродованную девчонку. Может, даже стрелок обронил, перед тем как повесить ружьё за спину:       — Не-е, Белка вычтет. Смотри, как ты ей личико попортил, кто её ближайшие месяцы купит…       — Кх, ты будто не знаешь, кто у неё ошивается… Купят и втридорога заплатят, извращенцы…       Разреженный воздух почти сразу после того, как стихли голоса, прорвал пронзительный стрекот. Эвелин со страху сжала челюсть, прокусив до крови язык. Металлический привкус во рту отвлёк от собственного сдавленного вздоха, унёс куда-то в более реальный мир, чем тот, в котором прозвучал вдали выстрел, а она ещё дышала. В более реальный, где дома так быстро не удаляются впереди, а тело имеет вес. Стрекотали цикады, будто она в самом сердце их роя, даже уши с непривычки заложило.       Всё страшно замерло. Стрекот прекратился. Настигшая тишина, как перед бурей, резанула по ушам. Ноги встали наземь, руки безвольно повисли вниз, голова свисла, стоило кукловоду отпустить тонкие ниточки.       Она потупила взгляд. Казалось, что стоило только глянуть кому-либо ей в глаза, чтобы увидеть суженные зрачки той девчонки, налитые кровью белки, стекающие бардовые струйки с размозжённого лба.       Раздался сломленный кашель, и тёплая ладонь хлопнула по плечу и съехала вниз.       — Чума краше… — едва слышимо колыхнулось над ухом.       Эвелин хватило, чтобы дать слабину и подогнуть под собой ноги, опускаясь вниз. Голос знаком, звучал сейчас так, как не звучал бы голос мамы, нехолодный и необъяснимо счастливый. В голове заглушал крик.       — Фарвел сказал вернуть, увидев нашивку, — перебил и его.       В Эвелин швырнули чем-то мягким. Пощупав, она узнала свой плащ.       — Уж не знаю, кем ты приходишься Белгорским, но связываться с ними охоты никакой, — говорил он, а Эвелин благодарила, что он не смолкал. — Говорил, тебя надо было там оставить…       Он сел рядом. Эвелин сминала в руках плащ, мягко поглаживая отточенный воротник. Руки нещадно дрожали, а некогда чистые ногти переломались чуть ли не на корню, обнажая чувствительное кровоточащее мясо. Линн посмотрел и только хмыкнул.       — Комнатный цветок. Ни дня без поливки, ни дня без теплицы.       Девчонке передавили шею сапогом. Голова неправильно изогнулась, в неё наставилось дуло.       Линн молча отодвинулся, ближе к краю крыши, и свешивая ноги.       Девчонка дышала. Зелёные лоскуты одежды прилипли к грязному телу на липкую кровь.       Рукой скользнула внутрь плаща, нащупав меховой карман. В нём покоилась зачерствевшая просвира. Эвелин слабо дотронулась до Линна. Тот, резко дёрнувшись, обернулся. Скосил сивые холодные глаза на протянутую просвиру.       — Меня зовут Эвелин Циммерман.       Поднял взгляд на глаза Эвелин, на подрагивающие веки, норовящие опуститься, лишь бы не дать ему увидеть ту девчонку. Но либо он и правда не человек, либо то для него стало рутиной.       Он чуть приподнял уголок сухих губ.       — Леви. Просто Леви.       И взял всученную просвиру.       Жалкое «отведи меня наверх. Я отплачу» прозвучало уже с опущенным в колени взглядом. Поднять она его хотела только стоя на пороге маминой спальни, смотря на её мерно дремлющее тело. Спутавшиеся чёрные смолистые волосы, растрепавшиеся по шёлковой подушке, и сбитое где-то у ног одеяло.       Остановившись у самых дверей, Эвелин не увидела мамы. Кровать была гладко застелена.       Мама не вернулась ни на ночь, ни на следующий день. Клюква в погребе осталась нетронутой. Она отдавала металлом.