***
В волосах запутался слетевший ярко-зелёный лист. Не заметив его бедственного положения, Эвелин накинула на голову капюшон, только ощутив мелкую каплю, хлюпнувшую по макушке следом. Впереди заколоченные дома, что вряд ли ещё когда-нибудь откроют ставни; под ними просящие подати обедневшие горожане. Хоть уже и месяц прошёл с нападения на Трост, но обездоленные люди до сих пор не нашли себе пристанища. Впрочем, того и не рассчитывалось на целый город: ночлежки полнились первыми везунчиками, а более бюджетные гостевые дома правительство не обеспечило должным уходом, воды катастрофически не хватало, как и продовольствия, и всё это Эвелин узнала за недолгое пребывание здесь из громких жалоб. И она всё удивлялась, сидя на разваленных ступеньках некогда храма, — неужто и власть, и медные имущие пожалеют помощи некогда прогрессивному городку? Некогда — ключевое слово, развивался он до падения стены Мария, до того, как его и другие пограничные города наводнило сельчанами. Просидев уже четверть часа на лестнице, Эвелин не раз слышала возмущения городских, мало-помалу похожих на недавно посетившие и её голову думы: верховники просто не видят проблемы или отказываются её видеть? Она-то знала, что они ничего не знают и знать ничего не хотят, а если и узнают, то поужасаются минут десять, пока будут накладывать вяленую говядину на хлеб. А как начнут её уплетать — так и до мирских проблем им будет как безбожнику до паствы. И посчастливилось же Эвелин занять такой далёкий от общественности пост. Например вот, второго посла из Митры, вещавшего тонким бабьим голоском про «скорые перемены и опасность голодного бунта», закидали камнями, а сорванный парик затолкали тому в глотку, и полиция палец о палец не ударила, чтобы остановить прожжённую жестокость людей. А самой соваться и подавно желания не возникало. Впереди уже благо маячил знакомец в обносках, что тут же ускорил шаг, завидев скучающую Эвелин, уже не знавшую куда прислонить голову дабы не подпирать ту. Он прошёл сквозь колючий терновник, чуть не задев коренастым туловищем острые палки, и присел в двух локтях от Эвелин. Недолго она молчала, продолжая смотреть на шумный народ, что снова скучковался вокруг главного оратора: тому взбрело в седоватую башку залезть на перевёрнутую телегу и громогласно завещать очередные высокоморальные, высокодуховные речи, призывающие к противозаконным, но очень нравственным действам. Их Эвелин пропустила мимо ушей, понимая, что очередной поток узколобых мыслей, озвученный особенно простым языком, она не перенесёт. Однако мявшийся на другом конце ступеньки мужичок, не знавший с чего бы начать, вдруг с дуру выпалил: — Вот что им не понятного? Ну что? Что, легче жить станет, когда им в лоб скажут пару ласковых, а в жопу вилы воткнут? Чего душнят, не понятно… Помолчали бы хоть недолго, и смиловались бы там, наверху, они тоже люди, им тоже, небось, последние лет пять есть нечего… А эти будто и не знают, что сейчас всем худо. Эвелин закинула одну ногу на другую, разворачиваясь к смолкшему мужику в полуоборот. Он качал головой, с плохо скрываемым интересом наблюдая, как глашатая-изменника подоспевшие полицейские вместе с патриотами из горожан лениво пытаются стянуть с телеги. Равнодушно усмехнулась, признав выбранного информатора хоть и смекалистым во многом, но таким же беспросветно скудоумным простолюдином, что совершенно потерялся бы в оставшейся массе, не работай он на неё. — Есть такая потребность понимать, а для этого знаний не надо, — безразлично начала говорить она. — Используя гипотезу о святых можно абсолютно всё объяснять, абсолютно ничего не зная. Такой подход не требует никаких знаний, только здравый смысл и хоть толика харизмы, — Эвелин отстранилась от холодного камня и чуть придвинулась к мужику. — Глупцы те, кто его, — она кивнула на орущего глашатая, — слушают как родного брата. Но не он. Он-то прекрасно понимает, как легко увести людей за собой одним только красным словом о «верности святым». Только цена его последователей — грош, и на ндцать таких грошей восстание не купишь. Мужичок явно хотел что-то ответить, даже взгляд на неё потупил, но деликатно промолчал, как и стоило сделать с самого начала скользкой беседы. — Что расскажешь? — спросила Эвелин, отворачиваясь от надоевших людей. Мужик как-то невесело усмехнулся, махнул большущей рукой и себесвойски ответил: — Вот спрашивается, мистрис: нахрена козе баян? Передайте своему господину, что всё по-старому: Вильям пропал, небось, волки загрызли, и поделом — столько раз говорил ему не ходить по лесам близ Орвуда, особенно сейчас, у них же это, как его… — он сплюнул под ноги. — Ну потомство они делают! Бешеные, жратву для мелких ищут, а этот придурок постоянно через лес сокращал себе дорожку, видите ли, ему там быстрее до хижины идти… Тьфу, не слушают они никого и слушать не хотят, насмотрелись на всяких престарелых наёмников с кашей вместо мозгов, налакали, причмокивая, их трёпа, мол, «за время платят короли, а не за качество», и давай зад драть по ухабам, лишь бы поспеть быстрей товарища… Ты им про волков, а они тебе про медненькие. Ни о чём и думать не хотят, кроме бабок. Пока кишки по лесу не разбросает… — он услышал тяжёлый вздох и ощутил не менее увесистый взгляд, и опомнившись, почесал затылок. — Так о чём это мы с вами, мистрис? — Ты вроде не за Вильямом должен был приглядывать, а за… — недовольно начала она, но мужик сразу её перебил: — Звиняйте! Так о чём-то я… А, да за Вильямом я и не следил, это мне Пьер шепнул, — ненадолго он замолчал и потише спросил: — Правда, что мы все на вашего господина работаем? Эвелин очень хотелось выпалить про этого тайного господина, но вскрытие личности Линна Манна, что теперь и в преступных кругах завертелся, стало бы роковой ошибкой, и, сглотнув всю горечь, терпеливо проговорила: — Не твоего ума дело, — терпения не хватило. Мужик подсобился, как и остальные наёмники не любящие работать с посредником-женщиной, но того высказывать не стал. — Выехали как несколько дней назад из штаба. Человек пятнадцать что ли… Все в плащах, с повозками. Двигались на восток. Большего Эвелин слышать и не надо; поднявшись и отряхнув придорожную пыль, её задержало только расторопное обращение мужичка: — Подождите! Мне Пьер передал, по поводу «Орвудской долины»… — Эвелин неторопливо обернулась. — Вам рассказать? А то он долго ещё добираться будет. — Валяй. — Слово в слово, мистрис… Никто не входит, никто не выходит. Вот. Эвелин неоднозначно кивнула. Такая информация её тронула меньше, только подтверждались нехорошие мысли. Карстен отказал во встрече в последнем письме, ссылаясь на то, что сильно захворал и ближайшие недели выезжать не сможет. Кто ж знал, что ближайшие недели растянутся на целый месяц. Она бросила тяжело дышавшему наёмнику уже спустившись с лестницы: — Северо-восток от Холодного. Полый пень у Трёх сосен, не доходя до второй. И разошлись, не обмолвившись и словом: Эвелин к конюшням, а информатор, забрав заслуженную прибыль, наверняка первым пойдёт спускать на стужённую водку, топя в ней свои возвышенные нравы и выточенный годами ум.***
Всё сходилось с точностью да наоборот со всеми выдуманными планами; собственно, среди них и затерялся давнишний по коронации более подходящего на роль короля в дрянном спектакле кандидата, свезло, что их ряды редели с каждым десятилетием, и оставались только серые хитрецы и менее хитрые бахвальцы; и если первых Эвелин за десять лет при тайной власти так и не узнала, то вторых на её же глазах быстро прибрали к дьяволу под пазуху. Один только Белгорский остался, с нимбом над башкой, да грехом под мягким местом. Эвелин долго мучилась, места себе не находила, всё гадая — как такой великовозрастный дурак, как Карстен, не имеющий уже столько лет особого уважения при дворе, до сих пор жив? Народная любовь, конечно, ценности ему прибавляет, но он так долго вёл платонические отношения с её матерью, с родной сестрой главнокомандующего, что не могло остаться бесследно в их консервативном клептократичном обществе, где недоверие к военным впитывалось с молоком матери. И со смертью Рейссов, казалось, всё встало на свои места, и она даже глубоко в мыслях извинилась перед Карстеном, выбрал ведь время, когда их убрать — тогда, когда всем не до игрищ с престолом, — но сразу ли он узнал про выжившего родственника? Если и сразу, то не стал бы рассказывать об этом Эвелин, как и в противном случае. Никому не хочется выставлять себя идиотом, особенно, когда это правда. Теперь-то понятное дело в воду волк не сунется, только лапы зря намочит, да скорее в собственной крови: на дне кристально чистой речки битое стекло, и даже вера в всевышние силы волку не поможет. Не обратят же они стекло в хрусталь, а воду в сидр. Как-то давно Эвелин гостила у Карстена и даже ночевала на его белоснежных простынях. Тогда и детей у него было вдвое, а то и втрое меньше, и выглядели они счастливее, но как вспоминала сейчас Эвелин, тогда все люди в принципе выглядели счастливее, и трава зеленее, и вода вкуснее, а молоко она никогда не любила. Но запомнилось другое: ей тогда мать разрешила посидеть с ней и её «старым приятелем» за одним столом на ужине, и хоть было невероятно скучно слушать его духовные наставления, сидр и тарелка колбасных обрезков, которыми он подкупил внимание Эвелин, наверное, того стоили. Мать тогда посмеялась, сказав, что они как рыбы, тщетно пытающиеся плыть против течения, вместо того чтобы хоть раз насладиться прохладной водой и отдаться ему. Как гласила мудрая притча: плыли две такие рыбы по речке, видят сеть рыболовную. Одна другой говорит: «Это, наверное, путь в лучшую жизнь». Другая: «Не-е, стрёмно», и поплыла прочь от сети, а первая навстречу ей. Мораль: кто был выпотрошен, зажарен и съеден высшими существами за гранью понимания? Эвелин тряхнула головой, завидев ворота Каранеса. «Почему всякая белиберда постоянно лезет в голову?» — всё не понимала она, хотя казалось, что после встречи с Кенни симптомы были другие: бессонница, лихорадочные головные боли, ломота во всём теле, навязчивые парасуицидальные мысли, потеря аппетита, потеря радости от жизни, в будущем выпадение волос, зубов, ногтей, в более далёком затяжная депрессия, если не жёлтый дом, то намыленная верёвка и смерть. К прочему, сильно пострадала болезненная любовь к составлениям планов на планах, они если и с грехом пополам строились, то не исполни два пункта, как остаток на глазах рассыпался. Например: встать с кровати, умыться, уложить волосы, завтрак не обязателен, потом утренняя сметка и не доходя до неё, Эвелин в ступоре замирала с набранным ковшом над умывальней. А потом возвращалась апатия, в которой она существовала до времени обеда, обед игнорировала, и садилась за трактаты Линна Манна. В один такой день собрала весь трёхтомник и чуть не выбросила в топку семилетний труд, оказавшийся в одночасье (вот ирония! Одна встреча, одна выброшенная фраза и всё, финита ля комедия!) абсолютным бесовством ради бесовства, такой бестолковой работы у Эвелин даже в архиве не было, перекладывать книжки в алфавитном порядке оказалось куда полезным занятием, чем попытки увековечить этих коронованных глупцов, описать хоть в псевдонаучном труде всё то, что она успела узнать про них и про их серых кардиналов. Не станет Карстен королём, как бы ему не хотелось стать ближе с святым, не станет, и в этом Эвелин была сладострастно уверена, до недавних событий. А теперь ей только в редких славных снах снится как на его белую лысоватую башку надевают золотую корону, как его тонкие губы расплываются в победной улыбке и как он, так героически распускает всю преступную шайку-лейку, что была при Фрице, и как он, такой почтенный и такой восхвалённый приходит в переломный для истории людей момент и, так уж и быть, признаёт самого себя носителем истинной королевской крови. А как бы мать ликовала, увидев, чего добилась Эвелин! Она не раз причитала, что Эвелин должна пойти не по её стопам подстилки знатных мужей, а стать каким-нибудь министром, в дорогом фиолетовом костюмчике; в долгосрочной перспективе, может, и не министром, а самим вице-советником и даже не по расчётному браку, а уж в совсем заоблачной мечте — может, и королевой… Когда в поле зрения попал строй из зелёных солдатиков, Эвелин сразу увидела ту назойливую, ненавистную, такую, что и проломить на радость будет, светленькую макушку. Сатирически усмехнувшись, Эвелин только шутки ради думала, как бы она выглядела с короной и в длинном шёлковом плаще. Никак. Легче порой представить коронованную рыбу — такую же безмозглую и лупоглазую — чем эту девчонку! В её трёхстенный мир не укладывался грядущий переворот, что учинят, может, далёкие друзья Рейссов Яворские, может, семейство Стоун — пусть они дружбу ни с кем не водят, но слухи ходят про оппозиционные взгляды главы — а может, у Эвелин и варианты закончились, перед кем Кенни норовит услужиться. А как хотелось локти себе искусать из-за того, что не удалось прибить эту девку раньше, задолго до появления Кенни — просто прихлопнуть и никаких убытков! Не было бы бунтов, расследований, если за этим и стоят Яворские или Стоун, то оба попрут до конца против ложи, и обязательно дойдут до Эвелин. И тогда ни нормального общества со здравым монархом во главе, а не военным советом по своей неблагонадёжности равным Тайной ложе, ни желанной жизни не светит. Просто жизни, уже на том была согласна Эвелин. Пока светила только в далёком будущем казнь через повешенье, а рядом бы болтался дядя (у осинки не будет в роду апельсинки!). В близкой — пуля во лбу от Кенни, посмей девка Рейсс умереть сейчас, при нынешних обстоятельствах. Эвелин так сжала поводья, что Имир забурчала, привлекая к себе внимание. Несколько гражданских обернулись, как и шедшие в конце строя солдаты Разведкорпуса, и поняв, что терять больше нечего, сбросила маскирующий капюшон. «Держаться правдоподобно… чтоб если и услышали скрип зубов, думали, что скрипит подошва», — прибавив темпа, догнала строй солдат. Информатор надёжен, как и ранее: посередине повозка с продовольствием, значит, оба доложили верную информацию про операцию Разведкорпуса — проложить дорогу до Шиганшины. Про саму бредовость сей миссии Эвелин и думать не хотела, как и про показушный ход смертников на убой; у них всегда так было заведено, чтобы все видели: вот, мол, идут герои живот свой класть на алтарь во имя человечества, знания и свободы. Будто кого-то таким уже удивишь. — Шире шаг, — подбодрилась Эвелин, въехав в правый фланг. — Брюхо подберите, слабосильная команда, благодарное человечество вас не забудет! Посмотрел на неё капрал, что шёл далеко спереди, и стало доселе ясно, что ни ему, ни другим капитанам сейчас не до шуток. И правильно, какие уж тут шутки! Но когда за стену выходишь, то уж одно из двух: либо плачь, либо шути, а он наверняка сроду не плакал. Ничего не сказав, замедлил коня, пристраиваясь к правому флангу. Окинула сумасбродную команду тень его, что, если память не подвела, Оруо кличали, зацепился взглядом за подрагивающую Петру, и давай то ли капрала пародировать, то ли его головную боль, шедшую след в след. — Молишься? — спросил он. — А ты помолись! Дальше за стены, ближе к отцам… — Что? — непонимающе дёрнулась она. Увы, не ради отцов она в разведку шла. Свой ещё внутри стен успешно ждёт. — Молись! — крикнул. — Разведчиков в рай без очереди пропускают! Капрал подобрался совсем близко к Эвелин, но та, усмехнувшись, хлопнула разведчика ладонью по спине. — Не бойтесь, с капралом не пропадёте. А если и пропадёте, то и за нас словечко перед отцами замолвить не забудьте. — Не смешные же у тебя шутки, — проговорил капрал и его слова подтвердил захмурившийся видок Оруо. Эвелин повернулась на него и натянуто улыбнулась, не согласная с таким утверждением. Где-то точно посмеялся один гробовщик, что смело сможет заломить свои цены. — Чего вообще пристала? — Провожаю в последний путь. Кто знает, может, мы с тобой, капрал, больше и не увидимся? Он помолчал, прекрасно помня с кем говорит и что говорить смысла никакого, молчание и так достаточно многое скажет за него. И Эвелин даже такой ответ всегда устраивал. Особенно от него. Но улыбка невольно сползла с лица, когда капрал догнал остальное командование, оставив Эвелин далеко позади. Создалось ни сколь не ложное впечатление, что он хотел что-то спросить, а Эвелин на то очень хотелось что-то ответить. Что-то непременно колкое или извилистое, и то бы под градусом с трудом кто понял, но на языке вертелось обыденное, до ужаса банальное и какое-то идиотски наивное, только задребезжали каранесские ворота.