***
Любознание города берёт. Долго сидеть в душном кабинете не удалось, а погожая погодка за окном тому поспособствовала — набросив ослепительно белое платье, подол которого облаком развевался на ветру, Эвелин выскочила из здания, едва завидев из-за поворота выезжающий кэб. Она махнула рукой, останавливая подвозчика, и, пока пассажиры толком не опомнились, быстро и с разбегу запрыгнула к ним внутрь. — Добрый день, — радушно поздоровалась она, кивнув недоумевающему Эрвину, и протянув руку Найлу Доуку, которого сразу же неделикатно подвинула. Тот недоверчиво на неё покосился и медленно пожал руку. Повозка поехала дальше. — Здравствуйте… — выговорил Эрвин, чуть вздёрнув бровь. — А это разве разговор для третьего лица? Эвелин убрала руку, потирая ту платком, и продолжая натянуто улыбаться, мягко заговорила, будто объясняя очевидное нерадивому ребёнку: — Знаю-знаю, но как будущий главнокомандующий или хотя бы член триумвирата, я обязана присутствовать на всех важных встречах. Вы продолжайте, я только послушаю. Найл свёл брови, на его скулах заиграли желваки, а губы плотно сжались — даже слегка побледнели. И он своим командирским голосом, каким вероятно отчитывал при обходе отлынивающих солдат, вопросил у развалившейся на сидении Эвелин, изображавшей предел удовольствия от своего незваного появления: — А не обнаглела ли ты часом, Закклай? — Только если самую малость, — она расслабленно откинулась назад, закидывая ногу на ногу. — Вы меня извините, господин Доук, но ознакомившись с делом командора Смита, я сделала некоторые выводы… Например, что вы, предъявляя необоснованные обвинения в хищении полицейского УПМ, походите на обывателя жёлтого дома, не знающего, как бы дознаться до ненавистного Разведкорпуса, — Найл открыл было рот, чтобы что-то сказать, определённо злостное и выдворяющее мигом нахалку из кэба, но Эвелин опасно перебила его, повысив голос. — И последняя экспедиция, пусть и не лучшим образом отразилась на всей репутации Разведотряда, не должна влиять на военную обстановку внутри стен. Иначе говоря, Разведкорпус прекрасно справляется со своей поставленной задачей — обеспечивать безопасность людей от титанов и Эрена Йегера включительно. И это было подтверждено и задокументировано в моём докладе, можете ознакомиться на досуге, — она перевела взгляд на Эрвина, что кротко переглянулся с Найлом. — Думаю, как минимум неразумно пытаться встревать в чужие дела. — С последним я согласен, — гулко проговорил Найл. — Но хищение УПМ — доказанное преступление, — на что Эвелин несдержанно рассмеялась. — Кем? Бабкой-шептухой? Эти доказательства притянуты за уши, и вообще… — Вы себя слышите, мисс Закклай? — вспылил Найл, отбрасывая её руку, вальяжно перекинувшуюся с сиденья. — Проявите хоть долю уважения к двум командорам. Эвелин склонила голову, смотря Найлу чуть выше глаз. И смотрела она абсолютно нагло и развязно, будто её ни капли не смутил повышенный тон начальника полиции, и его последующая, завершающая речь: — И я не согласен ни с вашим решением, ни с решением главнокомандующего оставлять Эрена на попечении Разведкорпуса, при всём уважении к Смиту, — перекрестил руки Найл, немного выпрямляясь. — Опасно содержать такого на воле. Он полностью осознаёт свою безнаказанность и бессилие людей против титанов, и в один момент захочет ею воспользоваться… — Думаете, его можно припугнуть? — удивилась Эвелин его ходу мысли, хоть у самой были свежи воспоминания первой встречи с титаном, и как тот мальчишка, с не обсохшим молоком на губах, трясся осиновым листом перед ней. — Не так страшен чёрт, как вы его малюете. А если и так, то чем пугать титана? Смертью? Заточением? Да вот только сомнительным мне кажется пугать мальчишку смертью, когда она и так за ним по пятам ходит. Наверное, вы не читали заверение командора Смита о проделанной за месяц работе, и не читали личное дело Йегера, раз не попустили своих слов. Я скажу коротко: не испугаешь его и тюрьмой, потому что ему везде тюрьма, — она выглянула в окно, замечая, как они уже выехали в северную часть Митры, к тюремным баракам. — И хоть мне не удалось присутствовать на описанных экспериментах, ввиду наплыва бумажной работы, я надеюсь, что это только пока, — она снова обратила свой взор на Эрвина, не произнёсшего почти ни слова за всю поездку. Кэб затормозил. Подвозчик слез с передка и кротко выкрикнул, сипло и сразу разразившись кашлем: — Приехали. Эвелин поморщилась, учуяв крепкий запах табака. И, поднимаясь с сиденья, на прощание улыбнулась двум пристально смотрящим за ней командорам. — Что ж, спасибо за беседу. Удачного вам суда и следствия, — сказала она, припоминая, что удача Разведкорпусу точно понадобится, раз ей не разрешили участвовать в заседании. Выйдя в светлый, полный солнца день, что совершенно не подходил гнетущей и хмурой атмосфере тюрем, быстрым шагом направилась подальше от темени сих мест. По удаче рядом ошивались разве что некоторые полицейские, сонно подпирая тело ружьём, и те не обращали ни малейшего внимание на покидающую решётчатый район фигуру. «Хочешь сиди, хочешь иди — всем плевать». Очень скоро безлюдный квартал сменился более знакомым, каким она всегда помнила, столпотворением, типичным для разгара рабочего дня в Митре. Кто-то невежественно толкнул шедшую наперекор толпе Эвелин, и пришлось уступить — он же в очках, с вычурной посеребрённой оправой, ему же виднее! Вот к чему после относительно тихого города Сины Эвелин не поспела привыкнуть, так это к холуям из министерства. Зачем им вообще нужны министры? Всё равно все законы издаёт монарх; ну, как издаёт — подпись ставит. А под ней подпись Энного Баранкина, подпись А. Ришелье, и какого-нибудь Марконне. Удивительное дело, верховные умы из министерства, что существуют только на бумагах, и, главное, все их вроде бы знают, статьи про них желтушные печатают, на светских ужинах вовсю им косточки перетирают, но никто за приличное количество лет так и не видел. А Эвелин их видела. Во всех неприглядных обличьях, обнажённых и в самых уморительных позах, каких доводилось представить из любимых романов, не прошедших цензуру. Право, что может быть более откровенным, более запоминающимся, чем разделить с таким кардиналом судьбу и будущее не одних монарших душонок? Эвелин не раз его поминает, не раз в дурном ключе, но никогда от него не отречётся, пока ключи от светлого будущего у него. И Карстен знает, наверняка за тридевять земель учуял неладное, и как Эвелин оплошала. Или как он оплошал? Как оба они, обобщая, оплошали, потому и откровенно игнорирует её попытки возродить общение. Но кто плошает больше? Эвелин распутывала как клубок, доматывая до катушки и снова его накручивая — она ведь не знает ни что у него на уме, ни как давно плёлся план по свержению пустоголового Фрица, и даже не знает какое точно место ей в нём отведено. Верилось, что не пешее, а хотя бы ферзя, однако тут противоречие — грудью за короля ложиться ей не спешилось. Карстен и это знает? Или только догадывается? Как порой просто, думалось, живётся простым людям. Тем самым, которых витиевато, под шелухой пафоса и промытых до мозга костей религиозной речью, презирал кардинал, говорил, если втрое урезать ту его речь, как бы просто было отбросить пресловутый «людской фактор» и вершить им же, дуракам, хорошую жизнь. — А, спрашивается, кем тогда помыкать, если не дураками? — снова начала было спорить Эвелин. — Психологически почти все люди дураки, ведь умный человек никогда не станет рабом — рабом веры… — тут её перебил опомнившийся Карстен, вспомнил наконец про свою впитавшуюся привычку везде и всюду совать святых, будто любой их разговор — пороховая бочка, а его духовные наставления — самые что ни на есть скрепы, держащие порох внутри. — …Рабами себе подобных, рабами страстишек и корыстолюбия, если угодно вдаться в духовную полемику. И если волею судеб кто-нибудь становился господином, ввиду своей ограниченности и матери-природы, он не знал, что делать со своей свободой. Он снова торопился стать рабом — рабом богатства, противоестественных излишеств, рабом распутных друзей, рабом своих рабов… Фриц наглядный тому пример показательно-карикатурного, везучего, но всё-таки дурака. Карстен только улыбнулся; в какой-то мере наставник не отступал от собственной методы — молчать и слушать. Иногда кивать, вставлять что-то. Ну чтоб совсем на лекторий не походило. Вообще, его заверения про «мешающих дурачьев снизу, простите, помилуйте, святые Сёстры» походили на трепет о сказочном «пить и не пьянеть». Кто-нибудь объяснит, в чём смысл пить тогда? И хоть Эвелин за тридцать лет своей жизни не услышала ответы на мучающие вопросы, она нашла что-то более важное в жизни, чем стремление привести народ к расцвету, а врунишек из Ложи — к увяданию. Что-то, что, может, и немного, но отличало её от нелюбимого архетипа Карстена, такого малеванного писаками снизу кардинала, который и в дамки, и в короли податься пытается. Что-то такое непреодолимо далёкое, наконец оказавшееся позади после отвлечения на мечты и стенания, достигшее своего апогея за долгие годы — Эвелин дошла до ворот, ведущих в Стохесс. И не заметила, как сквозь душную толпу людей прошла как через ночь, тишайшую, прячущую глубоко в тенях отголоски дня. Для дураков этот путь, длиною в час, а то и меньше, показался бы долгим, заунывным, и ничего не стоящим. Дураки бы прошли от города к городу и пошли бы назад, зная, что ничего их там за воротами не ждёт, да и умом Эвелин понимала, что ей никакой подарок от судьбы не подвернётся. Встреча с информатором, не более. Она бы могла перенести её в другое место — всегда же раньше переносила, стоило услышать про Стохесс — но тогда возникло стойкое ощущение, словно сама судьба хотела, чтобы Эвелин вернулась на родные улицы. И именно потому встреча несла в себе некоторый решающий фактор — поймалась ещё одна нить от Разведкорпуса. «Надо же… Столько лет прошло, а я по-прежнему как по битому стеклу иду». Ворота приближались. Оставалось малое — перешагнуть невидимую границу Стохесса. И только отмерялись считанные шаги до такой крохотной, глупой, но недосягаемой ранее цели, как раздался сильный грохот. Важное уточнение — каждый представляет сильный грохот таким, будто сервант опрокинулся или целый буфет, но тот грохот сопоставим был с тем, с каким рушились карточными домиками целые каменные постройки. И разворотить их так могли только титаны. Эвелин никогда не заставала их так близко и толком бы не поверила в абсурдность знакомого грохота, но возвысившаяся над городом огромная, мясницки-красная фигура, непохожая на обычных титанов, убедила её довольно-таки быстро. Побежавшие навстречу люди сбили Эвелин с ног, рвущиеся в город солдаты полиции и гарнизона и подавно чуть не затоптали, но очень резво выдернула из клоаки ахинеи чья-то рука, вцепившись в плечо Эвелин. Она одёрнулась, мигом побежав вслед за плохо поспевающим капралом. И пока он двигался в неизвестном направлении, подсобила своим же плечом, ускоряясь. — Нашла, блять, время для прогулки… — едва слышно в таком шуме сказал он, и Эвелин, подкреплённая наплывом адреналина от дышащего в спину пиздеца, поплелась в сторону околоченного подвала. Он как и всегда оставался гостеприимно открытым. Вопрошалось одно — стоило ли пускать в него чужаков, но едва добредший капрал не дал потряхивающейся Эвелин поразмыслить на такой далёкий вопрос, первым ввалившись в распахнутые ставни.***
Эрвин параноик. Известный всем факт. А, спрашивается, как не быть параноиком и не заражать этим других, когда всю жизнь тебе косая ночами снится, а днями видятся её приспешнички, лукавые, затесавшиеся среди прочих людей? Эрвин умён и проницателен, и кажется это тоже всем известно. Почему тогда настырная, вездесущая и, к удивлению капрала, попавшая под подозрение командора, и более того — оправдавшая его — полезла ещё и подтверждать свой незавидный статус самонадеянной дуры? Неужто и правда живёт среди дураков, неужто правда думает, что сомнительные желания быть поближе к мальчишке-титану, аки лисица у винограда, прошли мимо них? Леви не верил в то, что Эвелин каким-то непостижимым образом связана с титанами. Даже в их неспокойное время, когда кажется, что доверять кому-либо — забытая ересь, он не верил ни в предположения Армина, ни в согласного с ним командора. Причин на то было достаточно, да таких, что капрал не мог озвучить так просто и так сразу, потому что его причины есть сущий бред для остальных; было и нечто постыдное в том, что он — до чего же невероятно! — верит в невиновность Эвелин. В данном вопросе. Виновна она во многом, но не в смерти его отряда. Озвучь он тогда то, что было у него на уме, то пришлось бы озвучить и известные только ему причины верить канцлеру. А что ему рассказать зелёному отряду из пятнадцатилетних новобранцев да Ханджи и Эрвину, и так питающим к ней не лучшие чувства? Наверное, что они давно знакомы. Что ж, та же Аккерман росла вместе с Эреном и о силе его даже не догадывалась. Он сам-то ничего не знает. А канцлер не из тех, кто подпустит к себе поганое незнание. Леви бы пришлось говорить дальше. Да, канцлер растилась в странной семейке и питала нездоровый интерес к науке, но то она шла на поводу у мелких страстишек, эта ведь черта у неё с детства — всего, но не сразу, главное, чтоб побольше было, хоть и не скоро: побольше знаний, побольше власти, побольше возможностей плести интриги за спинами других. Не из тех она, кто с кулаками в открытую на других полезет, скорее окажется очень вовремя неподалёку, например, как сейчас, и поруководит процессом из-за спины одной стороны. А ещё чего у канцлера не отнять, так это отпетого сволочизма. Как жаль, что нельзя уничтожить в человеке всю мелочность и жестокость, не уничтожив при этом самого человека. Сразу кротко отказаться, как и пристало людям её общества, от авантюры и не испытывать гневливый характер любовника матери — не-ет, слишком скучно, слишком слабовольно. Вот всю юность протаскаться за своими названными друзьями, а потом при удобном моменте сдать их полиции, сняв с себя все обвинения, а потом забыть их как страшный сон — вот это другой разговор, вот это уже очень по-циммермански. Может, Леви и ошибся, признав её у себя в голове непричастной к рушащемуся Стохессу над землёй. Впрочем, Леви ошибся и когда признавал её человеком, а не блеклым подобием собственной мамаши. Она доказала это давно ещё своими делами и доказывает сейчас вновь. И если он давно простил свои ошибки молодости, то сейчас гибель сотней жизней и его отряда он никогда не простит. Ни себе, ни тем более ей. — Мне жаль, — вдруг выдала Эвелин. Она не отводила своих глаз от капрала. Очень хорошо играя роль напуганной жертвы несправедливых обвинений, что выдвинул он ранее холодным, безразличным тоном, точно зачитывая приговор. Леви замолк, давая актрисе выдержать поминальную паузу и заговорить ещё более глухим голосом, словно тех безымянных солдат ей и вправду жаль. — Мне жаль, что твой отряд погиб из-за этой особи. И жаль, что ты из-за этого печального события стал терять рассудок и думать, что к этому была причастна я, — она отшатнулась от него, присаживаясь на покрытую пылью бочку. Тонкая щёлка закрытых дверей пропускала едва уловимый мерцающий огнём свет. В замершем, далёком от кровавой бойни воздухе повисли частицы пыли, и сквозь них виднелась бледная кожа Эвелин, её опустившиеся вниз глаза и сеточка синеватых капилляров под ними. — Зачем ты направлялась в Стохесс? — нарочито спокойно спросил капрал, перенося весь груз тела на здоровую ногу, опираясь о стену. — Неужто по матери соскучилась? Эвелин быстро обратила свой взгляд снова на него, с такой скоростью, с какой змея сужает зрачки, завидев жертву. — Моя мать мертва, — отрешённо проговорила она. Леви помолчал. И в самом деле, можно было догадаться, что на могилу к ней цветы она давно не носит. Эвелин быстро затараторила на стороннюю тему. — Я понятия не имела, что на Стохесс нападут именно сегодня. И тебе нет резона мне сейчас не верить. — Ошибаешься. — В чём же? — хмыкнула Эвелин. — Какой ужас, взрослый мужик, влажная фантазия кисейных дам, а перерасти детскую фазу, в которой всё делится на чёрное и белое, не может, — она поднялась с бочки, отряхивая белое платье. Медленно прошла вдоль по подвалу. — Я, может, и нехороший для тебя человек, но не злющее зло всего мира, уж поверь. И разрушать один из важнейших городов для столицы мне не надобно. Ну и раз тебя подводит память — несколько минут назад это я тебя дотащила до этого подвала. Капрал устало вздохнул. День всё тянулся и тянулся, особенно какие-то несколько минут в этом пыльном, забарахлённом подвале; и особенно с редкостной гадюкой наедине. — Несколько минут назад не дёрни я тебя, то тебя бы затоптали насмерть. — Ну, значит, спасли мы друг друга не по любви, а по расчёту. И такое бывает, — легко закончила она. И помолчав ещё какое-то время, почти безынтересно сказала откуда-то из тени. — Я надеюсь, ты теперь веришь в мою непричастность. Раз я предпочла не рваться в Стохесс, а допереть тебя до подвала. Леви продолжит молчать весь оставшийся срок, какой отведётся им в этом подвале. И не потому, что ему нечего сказать — сказать-то ему всегда находилось что — а потому что не виделось смысла продолжать пустой разговор. Убедили капрала не её в меру напуганный вид и не красное словцо, коим она подтверждала презумпцию невиновности. Хотя видок у канцлера состроился тот ещё. Именно когда они покинули подвал и, по странной случайности не успев разойтись, дошли до возвышенности, с которой открылся отличный вид на разрушенный город. И на торчащую красную морду из стены. Эвелин и побелела в тон платья, и побагровела в тон застывшей крови на отброшенном куске плиты. По правде сказать, капрал отвлёкся от места побоища и увиденная смесь ужаса, недоумения и чего-то ещё более страшного на лице канцлера, его поразила даже больше, чем промчавшаяся косая сквозь целый город. У вечно играющего чужие роли канцлера по-настоящему дрожали руки, хаотично бегали глаза, и что изумительнее того — она и не пыталась эту дрожь унять и сбежать куда подальше. Стояла, будто врослась в землю с корнем и даже неизменный голос капрала её в чувства не привёл. — Ты чего? Эвелин простояла так минуты три. Капрал уйти уж собирался, первым завидев крохотные фигурки людей на той самой пробитой стене, но канцлер его опередила — спрыгнув с выступа, как ни в чём не бывало, резво удрала по окроплённой тёмными лужами дорожке из осколков и трупов. Леви проводил её взглядом, неторопливо слезая с выступа. Всё равно они встретятся через минут пятнадцать-двадцать, пока он добредёт до пролома.