Капрал как ни в чём не бывало слабо подвинул Эвелин в проходе и, подцепив кончиками пальцев её ключи, прошёл с ними в её же квартиру. Сначала снял накинутый пиджак и, повесив его на вешалку у входной двери, закостылял к её кухне. Шёл он уже увереннее, чем днями ранее.
«Что? Почему я вообще сейчас думаю о поправке капрала?» — с раздражением подумала Эвелин перед тем, как на неё рухнуло тягостное
осознание сразу после выброшенной капралом фразы:
— Так и будешь стоять на пороге? Где у тебя спички?
Эвелин сделала крохотный шаг в квартиру, будто та ей и не принадлежала, будто пройди она дальше, так мигом словится дремлющими хозяевами, как самый неумелый форточник. Эвелин прикрыла за собой дверь и заперла её брошенными на тумбу ключами. Саквояж сиротливо остался в коридоре.
— В верхнем ящике.
Она боролась с нежеланием проходить дальше в комнату, жалко толкуя самой себе, что капрал её не съест и что это вообще-то её дом, в который он так бесцеремонно заявился. Капрал-то, может, и подавится её хрящами и костями, особенно теми, что в языке, а вот Кенни нет; проглотит и глазом не моргнув. Что там вообще у них в разведке творится? Когда они успели поменять свою профориентацию на политическую? Откуда они узнали про Хисторию?
Ответ сидел за столом, на котором горела одна единственная свечка, рассевающая мрак комнаты, но не мрак в голове Эвелин.
«Всё потом», — сбросила плащ Эвелин, повесив его рядом с потёртым пиджаком, и прошла на кухню.
Методично раскрывая кухонные ящики, параллельно ставя на огонь котелок с водой, она старалась не замечать косого взгляда капрала и просто делать то, что первое приходило в голову. В критичных ситуациях такое срабатывало, по юности она порой умудрялась отключать мозг, мигом переставать корить себя за то, что мать снова напилась и забыла про существование дочери на неделю — Эвелин просто собирала пустые бутылки, выбрасывала и шла на кухню пить чай. Или спать. Сейчас не думать получалось сложнее, даже инженерия казалась букварём в сравнении с такой непостижимой наукой, как мастерство
не думать. Большинству людей несомненно везло, такой привилегией они награждены от природы.
Но Эвелин приходилось прилагать усилия, чтобы сосредоточиться только на раскрытии шкафчика, закрытии шкафчика, потом на будничном вопросе о предпочтении чая…
Замереть в ожидании ответа.
— Чёрный.
И держа остатки чёрного чая, убрать его подальше и достать зелёный. Плескануть в насыпанные травы кипятка, да такого крутого, чтоб капрал все губы себе ошпарил. Потом вовремя вспомнить, что его же придётся пить и ей тоже, по вкусу добавить листики мелиссы, мяты, и прочей лабуды, что осталась в шкафчиках. Когда чай был готов, грациозно поставила чайник на стол, и следом за ним — не без дребезжащего лязга, от которого казалось, что и стол пошатнулся — две фарфоровые чашки.
Капрал только представительно сощурился и сам разлил сомнительный напиток.
Дело за малым — сесть напротив. Выдержать весь разговор и его тяжёлый, ничуть не сонный, несмотря на поздний час, взгляд. А когда-то Эвелин без труда могла стрелять глазками и без труда не вестись на чужие манипуляции, такие как выброшенная капралом острая фраза:
— Тебе не чай, тебе бы спирта медицинского подать. Аж смотреть страшно… — он чуть отпил ещё парящего напитка и слабо поморщился. — Ты хоть дышишь? Дыши, с трупом не наговоришься.
— Всё высказал? — не выдержала Эвелин. Пусть её нещадно трясло, дрожь выбивала из тела всю дурь, как при лихорадке, от одного только бесстрастного взгляда, но какую-никакую гордость она ещё не выбила.
— Нет, — всё также непростительно нерадушно. — Могу продолжить. У тебя всегда такой шалаш на голове или только сегодня? Даже Ханджи изредка, но моет волосы.
— У меня воду отключили, — в слабое оправдание выдвинула Эвелин. — В вёдрах не натаскаешься.
Капрал якобы понимающе кивнул.
— Кривозубым крестьянам не понять проблем столичных, — и отпил чаю, внимательно заглянув в чашку. — Что ты там намешала?
— Травы. Мелиссу, мяту, иван-чай, вроде бы…
— Спасибо. Запомню, чтобы никогда такое не смешивать.
Эвелин медленно выдохнула. Положила успокоившиеся руки на стол и притянула свою чашку. Капрал снова отпил «невкусного чая» и подлил ещё.
Когда Эвелин попробовала напиток собственного изготовления, то с неохотой согласилась, что такое смешивать и впрямь больше не стоит. От явно несвежей травы неприятно горчило, а кипячённая вода и вовсе воняла тухлятиной… Капрал скользнул взглядом по её опустившейся на чашку руке.
— Ну что? — более отстранённо спросил он, буднично и немного устало. — Будешь дальше строить из себя потрясённую жертву или наконец поговорим?
Эвелин только потупила взгляд. Началась куда более неприятная часть их разговора, к которой они так долго шли.
— Я ничего не знаю, — неубедительно, даже для самой себя, сказала она.
Капрал, как плохая и ничуть несмешная пародия на следователя, отодвинул от себя чашку и, скрестив руки, упёрся взглядом в «преступницу». Эвелин всё меньше нравилась эта ролевая игра.
— Кончай, актриса погорелого театра. Я сделал тебе уступку, не став говорить на улице. Уж не знаю, с чего ты так спокойна к вероятной слежке, но лучше мы прослывём любовниками, чем…
— …Мне отстрелит башку снайпер, — за него закончила Эвелин.
— Верно. Это одна из причин, почему ты так активно подмазываешься к Разведкорпусу? Думаешь, что за примерное поведение Эрвин тебе покровительство выдаст? — чуть злее прозвучал его ранее относительно равнодушный голос.
Что ему сказать, что ответить? Капрал как никогда спокоен и безмятежен, и то не похоже на очередной блеф, он звучит так, будто ему и впрямь всё до последнего об Эвелин известно; всё, кроме разве что истинных мотивов, как он выразился, «подмазываться к Разведкорпусу». Она терпит эту унизительную должность связывающего звена в личной партии не только из-за страха за жизнь, хотя последние сутки только о ней и думает. И капрал слишком ограничен, слишком сер и близок к другим людям, чтобы это понять.
Перед смертью надышаться не удалось и зарвавшееся сердце внутри выдало её перед собой с поличным. Неясным осталось одно — о ком ей сейчас боязней думать: о Кенни, о Карстене или о ёбаном капрале, чтоб ему глаза титаны пожрали на следующей вылазке, и он никогда больше не смотрел на неё
вот так.
— Нет.
— Может быть, — вдруг он замолк и ещё грознее заговорил, заметив, что Эвелин ни в какую не идёт на контакт. — Мне наскучило играть в детектива, Циммерман. Если ты на самом деле ввязалась в это не по доброй воле, то знаешь, как крупно облажалась, раз цель заказчика перед нами пропалена.
Эвелин почувствовала, как её снова шибануло в жар, что склизко распространялся по всему онемевшему телу. Что снова и снова её пытаются ткнуть носом в навозную кучу своих же промахов и этого Эвелин не терпела больше, чем взгляда капрала, больше, чем поцелуев руки и в целом чужих касаний, да и больше, чем многое в её жизни — даже парное молоко пахло вкуснее, чем эта смрадная куча сплошных недостатков, недочётов, погрешностей и ошибок.
— Чего ты от меня хочешь? — скрепя зубами процедила она, заставив себя поднять на него глаза, хоть и вышел перебор с ненавистью и обжигающим холодом, единственным, что спешно остужал горящую шею и плечи.
Капрал посмотрел на неё так, будто она должна ему сейчас всю душу извернуть, догадавшись только по одному его взгляду, что именно это он от неё сейчас и ждёт. Эвелин с толикой горчи подумала, что вряд ли в нём скрыто столько неприязни к кому-то другому, помимо неё. Обычно человек, берясь за такое тонкое искусство, как ненависть, посвящал себя ему полностью, не оставляя ни сошки другим, ни соломинки себе: одно только выжженное поле и маячащее вдали саженное дерево, пустившее свои корни так глубоко в человека, что пронзило его сердце насквозь, и ни одно живое зёрнышко не захочет упасть рядом и сгореть вместе с остатком души человека. Эвелин досадно осознавать, что только это чувство она могла видеть в капрале и других людях, только на него умела хорошо давить. Все приспешники его, страхи, куда проще и куда менее интересны. Лежат второй кожей на человеке, их можно легко узнать, очистив верхний слой как кожуру яблока.
Вообще, страх — это какая-то насмешка над таким венцом творения, как человек — вот ты объективный носитель разума, а всё, что тебе мешает надо бы устранить и как можно скорее, но мы творческие натуры, было бы слишком просто взвалить эти обязанности на нас. А вот ты, человек, вот ты и черпай своё дерьмо у себя в голове сам, пока ложечкой не упрёшься себе в гортань, не подавишься ей и не умрёшь, а на надгробии тебе подобные напишут, что умер ты от острой фазы шизофрении. Хорошо мы устроились, разве нет?
И страхи эти полезны разве что только в самых простейших алгоритмах — узнать, надавить, и ждать. Ждать недолго. Человек сам приползёт, узнав, что кому-то что-то о нём известно и определённо нехорошее, и более того — может воспользоваться этим, вот змея некошная! — но ползти будет пусть и с охотой, но не всегда. Приползёт один раз, второй, третий, а на четвёртый уже коленки протрутся, лоб в кровь размозжится от постоянного битья челом перед власть имеющим, и уже плевать как-то на все свои секреты и на все свои страхи… Не долгосрочная это затея на страхи чужие давить! А вот на чужие чувства, что лежат у основания этих боязней, это уже и посолиднее как-то и понадёжней…
Чего больше всего боится печальный рыцарь, когда похитили его возлюбленную? Расправы над последней. Почему? Да потому что он оказался достаточно посредственным носителем разума и притупил его возникшими чувствами к этой возлюбленной, потому печальный рыцарь с лёгкостью и без раздумий над выдолбленной в мозгу моралью переступит её, пойдёт на самые ужасные зверства, только бы его возлюбленную не тронули… Самое удивительное, что пройдя эти самые зверства, погубив немало жизней, к концу истории он останется в победителях и с живой-здоровой возлюбленной, и более того, с людским признанием, потому что твори он зло ради одного себя — то он явился бы законченным эгоистом, проклятым злодеем и настоящим дьяволом — а так он зло творил не только ради себя, но и ради возлюбленной. Однако, что в первом случае, что во втором, нет за его делами ни любви, ни мужества, одна только корыстность и криводушие… Одна только ненависть к самому себе в сухом итоге, ведь ум потерялся ещё в самом начале истории, когда он только заикнулся про избитую мораль, что сам посмел нарушить. И остался он в конце (правда в том, который никогда не напишут) не один, осталась ещё ненависть к лжецу и притворщику в зеркале.
Есть ненависть другая, к определённому явлению или человеку. Её объяснить сложнее, к ней вели извилистые тропинки, и переплелись они в чистой случайности, недопонятости, и в рьяном желании быть недопонятым. Хватило бы Эвелин смелости всё ему рассказать, хватило бы ему желания всё услышать, и не пронесись мимолётные года с такой скоростью, а также многое «бы», то и спутанные немытые волосы сегодня смотрелись бы в свете свечи, как на ярком луче солнца и напоминали бы колосья ржи, но увы — эти «бы» были, и в комнате силилось всё больше недопонимания, всё больше жгучей неприязни и прочего вытекающего из потухшей под льдами равнодушия вражды.
— Я, пожалуй, начну с самого начала, — всё, что могла предложить сейчас Эвелин.
***
Помнишь, я рассказывала про отца? Я его толком не помню, они разошлись с матерью… Хватит закатывать глаза, никуда ты не опаздываешь, дослушай меня до конца и потом перебивай сколько душе твоей будет угодно. В общем, разошлись они, когда мне было лет пять и знаешь… Я бы его не вспоминала сейчас, но недавно ему стукнуло двадцать три. Да, двадцать три года прошло со дня его смерти. И так странно: вот я даже не знаю кем он толком был, то ли историком, то ли документоведом, знаю лишь то, что косая свела его по молодости с Гришей Йегером. И то только с недавних пор. А так ничего я о нём не знаю, и мать делала всё, лишь бы ничего я о нём и не узнала.
Но я же помню своё первое детское воспоминание: берег реки, я бегу, раскинув руки к нему навстречу, и он ловит меня, заливается смехом, мы идём, покупаем по дороге маме цветы у какой-то торговки, он дарит маме букет и читает стихи, которые написал ей на ночной смене. Всё это так странно…
«Ведь это всё правда было, пап?»
…Я потом лично познакомилась с Йегером. Уже спустя много лет, после смерти отца и матери, когда отработала в канцелярии положенный срок и получила первый чин. Я проходила практику в Орвуде, как…помощница тамошнего графа. Кажется, тридцатые годы или около того, помнишь тогда ещё эпидемия бушевала там? Все боялись, как бы она не перебралась в Яркел через торгашей… Тогда папины связи и пригодились, я сразу же направилась к талантливому медику из Шиганшины и встреча та не оправдала моих ожиданий.
***
Эвелин прошла в небольшой дом и сразу учуяла пряный запах какой-то выпечки. Пройдя внутрь, она заглянула на кухню и там её сразу встретила молодая женщина с чёрными волосами, небрежно завязанными в хвост.
— Здравствуйте, мисс! — радушно поздоровалась она, отстраняясь от пышущей жаром печи. — Как вы добрались? Ох, где мои манеры… Меня зовут Карла, я… сожительствую с Гришей Йегером. Вы ведь к нему?
Её торопливую речь Эвелин не оценила, но смысла что-либо предъявлять простушке из глубинки не было, которая ещё и не постеснялась заявить, что живёт с мужчиной вне брака.
«Чем южнее регион, тем он менее консервативен».
Эвелин прошла на разгорячённую кухню, придвигая к себе табурет.
— Я Эвелин Циммерман, ревизор ближайшей канцелярии… — но не успела она и присесть, как Карла восторженно перебила:
— Так вы дочь Нила Циммермана? О святые, я его знала, он мне даже рассказывал о вас! — Эвелин постаралась усмирить женщину кратким взглядом, значащим, что фамильярности к какой-никакой, но чиновнице, она не терпит. На миг показалось, что Карла это поняла, судя по омрачившемуся голосу. — Ох, извините… Я знаю, что с ним стало.
— Мне кажется, что нет, — холодно сказала Эвелин.
Карла ещё больше замялась и быстро отвернулась к пирогу в печи. Правда, длилось это молчание недолго.
— Он часто говорил о вас, Эвелин, — скорбным голосом начала она. — Нил долго горевал из-за того, что больше не мог тебя видеть. Он запил и… Извините.
Эвелин неприязненно поморщилась. Она не любила разговоры об отце. Но сейчас казалось, что иного момента, когда она сможет точно узнать о причине его смерти, не будет.
— Продолжай.
Карла стояла к ней спиной, однако источающаяся жалость наверняка отобразилась на простом миловидном лице. Благо его Эвелин не видела. Благо следующие слова Эвелин сможет забыть.
— Гриша его нашёл повешенным в его же кабинете. Он… оставил кое-что после себя.
«Заткнись уже, женщина…» — не хотела и далее продолжать разговор Эвелин, как в кухню наконец зашёл Гриша.
Он снял небольшую шляпу и, кивнув обернувшейся Карле, более задушевно поздоровался с Эвелин.
— Добрый день, ревизор, — Эвелин сразу встала и прошла к нему, протягивая руку. Гриша недолго посмотрел на неё и мягко пожал, слегка улыбаясь. — Извините, не люблю излишний официоз.
Несмотря на серьёзный вид Эвелин, который она строго держала при себе, тёплая ладонь Йегера успокоила и даже привела в чувства после недавней беседы. Она убрала руку и слабо улыбнулась.
— Да, я тоже, — согласилась Эвелин. — Тем более, что я здесь правда не официально. Может, сразу к делу? Я не хочу столкнуться с полицией.
***
…Графу важны были жизни его людей, а полиция и столичные медики предпочитали кормить ложными обещаниями о «скорейшем изобретении лекарства» и что главное сейчас удерживать людей от бунта. А чего их удерживать? Они сами на ногах еле держались, им не до бунта было. И медики эти столичные чего стоят — все они одинаковые, им главное название красивое придумать для своего кустарного варева, чтоб их, героев, в газетёнках восхваляли дальше, они-то не эти «злые чиновники»… А пока название не придумают, аж смотреть на них жалко, мучаются, волосы на загривке вырывают, всё к истине не могут подобраться. Но стоит им придумать какой-нибудь феноксиметилренициллин — и тут им словно всё понятно становится, и сразу жить им будто бы легче, и сразу их варево превращается в истинную панацею. И заголовки в газетах красивые!
А одна «злая чиновница» пошла дальше и стрясла планёрки лекарства с толкового медика, и не стала дожидаться пока Орвуд скончается своей естественной смертью. Гриша не требовал ни мест, ни повышения в чин, наверняка ещё по молодости в науку он вперил ум, алчущий познаний, и тем заслужил репутацию в позабытой Шиганшине как не рисованного медика, готового из своих личных побуждений помочь остановить орвудскую эпидемию. Но это, как ты понимаешь, могло привлечь внимание властей, и мне пришлось действовать быстрее полиции.
Я хоть и действовала тайно, но внимание привлекла. Может, Гриша сам рассказал объявившимся на пороге полицейским, несмотря на наш уговор. Конечно, кто наплюёт на свою безопасность, увидев вживую шайку некого тайного подразделения военной полиции ради какого-то ревизора?.. Именно шайку, у них во главе стоит бывший серийный убийца полицейских псов — вот ирония! — и именно он через неделю стоял у меня в кабинете и грозился пристрелить, если я не отдам наработки полиции и не вызволю у Гриши всё остальное, что могло скрыться в его подвале.
Я определённо не хороший человек, капрал. Но это не делает меня хуже прочих, мне пришлось отдать ему те записи. И всё же они дошли до людей и оказались действенными, Гришу вряд ли расстроила безызвестность, он не из тех, кто помогал бы людям ради славы и медненьких. Только не спасла его безучастность от полицейской слежки и, может, зря я тогда вообще к нему сунулась…
Ровно с того дня, как я невольно перешла дорогу бездействующей до того полиции, мне и рекомендовано не лезть в дела столичных. А после того, как сын Йегера объявился, да в таком…объёмном виде, мне и вовсе пытаются закрыть дорогу в верха, ведь я с того момента в их глазах не молчаливая послушная чиновница. Я знала про стены. Я не знаю только какое к ним имеет отношение Рейссы, но тот, кто пришёл ко мне с револьвером на перевес, поняв, что я вновь путаюсь у них под ногами — знает. Понимаешь, к чему я клоню, капрал? Я не из тех, кто хочет умереть просто так, просто из-за того, что вдруг стала кому-то мешать. И не из тех, кто хочет дожить до старости в спокойствии, коря себя за бездействие и за то, что за жизнь не сделал ничего.
Я в самом-то деле и великой быть не хочу. Тягостно, знаешь ли, быть живым щитом серых кардиналов. Хотеть быть на месте великих это значит хотеть очень скоро словить пулю от мятежника. Как и странно мечтать, чтобы именно тебе, такому великому, поклонялись. А чтобы поступкам кланялись, а не тебе, то стоит что-то в своей жизни да делать, значимое и полезное обществу. Делам надо поклоняться, а не людям. А может, и делам не надо. Потому что каждый делает то, что знает и что ему под силу, и неизвестно, кому это, кроме деятеля ещё поможет. У меня, может, сил только на себя и осталось, так что же, пользы от меня и быть теперь не может?..
***
— Это называется кризис среднего возраста.
Эвелин только усмехнулась. Не первый раз за вечер, и не последний у себя в голове. После второго чайника трав и долгого разговора, местами ни о чём, мало что могло в принципе не вызвать улыбки. Печально только то, что ценность даже этого вечера осознается только когда тот закончится. Когда его вспомнишь, наравне с другими моментами прошлого, будет казаться, что и вечер пьянил больше, и пахло непередаваемой свежестью — то ли это травами, то ли капралом. И лето длилось дольше, и зимы были теплей.
— Наверное, — согласилась Эвелин, отпивая остывший в чашке чай. — Я вообще в последнее время не знаю, чего хочу. То ли спать, то ли…
— …Решить проблему с Хисторией и стенами, — закончил за неё капрал.
— Ну да, — чуть огорчённо сказала Эвелин. И, подняв на подпирающего щёку рукой капрала повеселевший взгляд, спросила: — Тебе хоть интересно было?
— Очень.
Эвелин пропустила мимо весь сарказм и улыбнулась так, будто ему реально было интересно её слушать. Всё-таки редко ей удавалось так искусно обходить правду, при этом ни разу не соврав. Или она где-то да соврала?.. А впрочем, уже не так важно.
— Так, может, ты теперь что-то расскажешь?
Капрал как-то странно помолчал. И впервые за долгое время посмотрев на Эвелин, немного удивил возникшей вновь холодностью.
— Сначала ты скажи, чем Рейссы так важны правительству. Только ли стенами?
— Я не знаю, — спокойно ответила Эвелин. — А тебе пастор что-то рассказал?
Эвелин очень скоро поняла, что что-то он определённо рассказал и не только по захмуревшему видку капрала. Эвелин и сама ощутимо напряглась, услышав, что сейчас пастор Ник проживает в военных бараках.
— Идиоты… — тихо проговорила она, и капрал грозно на неё посмотрел. — Вы идиоты. Зачем вы его отпустили?
— А как ты это представляешь себе? Мы должны были посадить взрослого мужика на привязь и не отпускать никуда? Или ты думаешь, что у нас полно народа, кто мог бы устроить за ним слежку?
Эвелин встала из-за стола, ничего не говоря, и двинулась к коридору. Набросила на себя плащ, а ей вслед отзвучал строгий вопрос:
— Ты куда?
— Гулять.
— Дура. Тебя не пустят.
Эвелин завязала повязки и накинула капюшон.
— А кто сказал, что я пойду официально? — она замерла у двери и обернулась на севшего вполоборота к ней капрала. Несмотря на дурные предчувствия, которые вот-вот подтвердятся, Эвелин лукаво ему улыбнулась. — Идём, посмотрим на то, как работает полиция с неверными власти.
Ей и самой было не то что бы смешно от сложившейся ситуации. И подбредший капрал тоже походу не веселел, на лице пролегла тень от очередной жертвы на его счету. Он накинул пиджак, а Эвелин не удержалась от ещё одной колкости:
— Да уж… Делай ты лицо попроще, чучело, то, может, и половины проблем в твоей жизни не было бы.
— Говорит мне взрослый человек, у которого детство из задницы не выветрилось, и ещё угораздило во враги полиции нарисоваться. Моя половина проблем не стоит и четверти твоих.
Эвелин вышла за дверь, прикрывая ту за капралом. Аккуратно повернула ключи в замке.
— Нет, ты даже не представляешь, какие у тебя проблемы! — тише восторгалась Эвелин. — Это тебя угораздило со мной сейчас идти сейчас на пыточное шоу. Будет, что внукам рассказать.
— Надеюсь, не общим, — и вскоре два мрачных силуэта юркнули в ночную темень города.
