Королева теней

      Иветта Стрелецкая определённо обладала пресловутыми «женским шармом» и «миловидной невинностью», какие часто воспеваются в литературных романах. Белокурые пышные волосы, поднятые в высокий пучок с множеством блестящих заколок (выходи госпожа Стрелецкая на улицу чаще, определённо столкнулась бы с такой напастью как вороны-клептоманы), изысканный стиль в одежде, который вроде бы называется романтизмом: исключительно пастельные оттенки, затянутые вплотную к хребту корсеты, диковинные шляпные тульи, но Эвелин привыкла это называть обыденным — всё, что было в ювелирке — нацепили, всё, что не нацепилось — напялилось. Выряженные куклы, подобные Иветте, не вызывали в Эвелин ничего кроме отвращения ко всему женскому роду, который в неизвестный исторический период совершил откат в развитии до неодушевлённого украшения банкетного стола — такой себе аналог цветочной вазы, стройной, блестящей и задорно переливающейся всеми цветами радуги на свету. И не было в этом слепой ненависти, как раз-таки Эвелин не раздумывая попросилась бы на ослепление, лишь бы не видеть больше этой «красоты» перед собой, но выбора ей не предоставляли и оставалось только слабо оттолкнуть эту самую «красоту» от себя, да не спровоцировать газовую атаку благоухающего цветка. Цветок подвял от грубого жеста и сел на стул всем своим местом, поддёрнув подол розового платья и только фыркнул на недовольное шипение. Душистые тысячи роз перестали вонять у Эвелин перед самым носом.       — Я же сказала не вопить об этом на весь, мать… святые его зал, — многие канцлеры уже долгое время неоднозначно косились на попискивающую от восторга Иветту и на то обыденно злую, то незнакомо смущённую Эвелин. Пока собрание официально не завершилось, их шумное поведение могло покараться выговором, но, по-видимому, Стрелецкую это совсем не беспокоило. В самом деле — её муж такой добродушный, что у его жены, походу, вместе с синяками ещё и провалы в памяти появляются, и она также скоро забывает, за что тумаки получила.       Но молчание Иветты длилось недолго, так как к ним пока ещё никто не спешил.       — А вы свадьбу когда праздновать будете? — несдержанно прошептала она и снова игриво заулыбалась. — А почему нельзя об этом говорить? Леви что, не хочет отыграть её официально и в церкви?       «Леви захочет скорее переломать мне ноги», — но вслух Эвелин чуть стеснительней проговорила:       — Дело в том, что он пока не делал мне предложения, — Иветта едва не вскрикнула от неожиданности (и как такая женщина смогла выносить двоих детей и не умереть от шока?), но Эвелин вовремя пихнула её под локоть, неизменно наблюдая за толкующими на другом конце залы канцлерами. — Но у нас всё близится к этому. Понимаешь, у меня в детстве была мечта… Повстречать с любимым рассвет на празднестве во дворце, уж неважно каком, и раз мне не суждено… — она замолкла, ожидая, что Иветта перебьёт, восхищённо с ней согласившись, но она заворожённо молчала, вновь накренившись со стула. — «Чтоб ты рухнула с него».       — И-и? — с нетерпением протянула она.       — И-и… Ну там, знаешь, хочу, чтобы как в романах было, — не готовая к этому молчанию, начала Эвелин, заметно напрягшись. Благо собеседница и не глядела на неё, полностью вовлечённая в какие-то свои мысли. — Игристое пили… Ну во дворце. Музыка ещё чтоб играла… Желательно оркестр Винчесто. А в прочем, не важно, любая музыка. С милым и рай в шалаше, и гармонь там… Ты меня поняла.       — Да-а… А ещё чтобы он вышел из-за дверей и сразу запахло розами.       Эвелин поперхнулась.       — Да, розами, — и мысленно добавила: — «Главное, чтоб не дегтярным мылом».       — Ах! — воскликнула озарённая новой идеей Иветта. — Это бы не от него пахло розами, а от букета! С ты-ысячей роз! Красных, а лучше розовых, в тон неба… Как я тебе завидую, Эвелин! Ах, не подумай, исключительно белой завистью! Я помню, как оно было у меня… Как думаешь, может, Леви захочет сделать тебе предложение как раз завтра?       — Ой, ну не знаю…       — Как это романтично! — она прижала руки к груди, вновь заголосив пронзительно громко. — Если мне позволят, и я окажусь на этом празднестве, то обязательно вас увижу! Просто я смутно представляю себе капрала Леви… Я только слышала о нём. Он же, правда красив, как зимний лес, а глаза у него такие… льдисто-голубые, что пробивают аж до самой дрожи?       — Ага… — с трудом подавила смешок Эвелин. — И рост у него исполинский, с таким как за стеной Сина…       К ним уже подошёл сам вице-советник Дюбуа, которого Иветта и не заметила, полностью поглощённая мечтаниями, и только после короткого кашля вздрогнула и подпрыгнула на месте.       — Ой!       — И вам ещё раз здравствуйте, — неизменно зычным голосом сказал вице-советник и сразу перевёл свой блёклый взгляд на Эвелин. Не забыв расплыться в надменной улыбке. — Эвелин, пройдёмся? Собрание окончено, всем спасибо, — окрикнул он остальных.       Эвелин сразу поднялась, кивнула Иветте, помахавшей ей ручкой, и прошла за советником. Тот уцепил её под локоть, притягивая к себе. Молчание между ними всё тянулось, пока сплетения коридоров не сменились душистой улицей и позже аллеями сада. Эвелин пожурила нос, услышав цветущую лаванду, коей украшались все поребрики.       — Прошу меня сразу извинить за некоторую бестактность… — чванно заговорил вице-советник. — Но очень мне хотелось уточнить и услышать конечный ответ, и поверьте мне, Эвелин, я не буду настырно добиваться от вас иного.       Эвелин и без всего напыщенного официоза поняла, к чему вице-советник клонит.       — Да, конечно. Что вы хотите спросить?       — У вас уже есть спутник на завтрашний вечер? Я понимаю, что это нахально, что и сам я не юнец, чтобы просить такую очаровательную женщину, как вы, сопровождать меня на моём же празднике, но, — он так сильно выдохнул, что до уха Эвелин долетел горячий воздух. Она напрягла свою руку, — мне было бы очень лестно знать, что моя симпатия не остаётся безразличной.       Эвелин выдержала вежливую паузу, хоть уже и была готова дать односложный ответ. Да даже не будь у неё капрала в тылу, как защитника от подобных ухажёров, ей в гробу виделась такая компания, пусть Дюбуа и есть сам именинник. Принимать ухаживания от мужчины… это уже мерзко, но допустим: принимать ухаживания от мужчины, который ещё немного и поравняется возрастом с её дядей, как-то совсем уж странно. А ещё у Эвелин были свежи в памяти детские воспоминания, как этот Дюбуа, тогда ещё мелкий чиновник, ночевал в спальне матери и ещё тогда несмышлёный детский мозг трагично воспринял эту новость; дьявол с ним, с очередной маминой пассией, но… он же почти лысый. Когда без парика.       — Да… — всё-таки немного удивлённая такой прямостью от вице-советника, Эвелин попыталась выдернуть руку. — Я пойду не одна. У меня жених и он указан в списке гостей.       Дюбуа помолчал, будто не ожидая отказа такого заманчивого предложения — сопровождать его лысую башку.       — Леви? Который без фамилии? — по-детски изумлённо прозвучал он и остановился, выпуская руку Эвелин. — Я сначала подумал, что это ошиблись писцы, оформлявшие… — Эвелин покачала головой. — И почему же он без фамилии?       В его голосе она расслышала знакомое пренебрежение, каким он встречал её только придя в советники к монарху. Эвелин сдержанно заговорила, фильтруя всю переполнявшую её неприязнь к этому Дюбуа, к этому саду, и к этой чёртовой лаванде:       — Фамилия у него есть, но Леви не любит её разглашать. Его имени достаточно, чтобы быть у всех на слуху.       — Ах, да, — согласился вице-советник, отведя свой взгляд. — Капрал Леви, да? Разведкорпус. Тот самый выскочка из Разведкорпуса, — когда он вернул его снова к Эвелин, то сразу заметил её переменившееся лицо, и было подхватил её ладонь, приклоняясь губами. — Прошу меня извинить…       Эвелин ошпарено выдернула руку, чуть было не навернувшись на клумбу сзади, и растерянно проговорила:       — Не надо, пожалуйста… Я на вас ни в коем разе не в обиде.       — Нет, что вы… — настойчиво сделал шаг к ней Дюбуа, оттеснив и вновь потянувшись к руке. — Я оскорбил вашего жениха; то непозволительно…       — Не надо, — отшатнулась и сделала широкий шаг в другую сторону Эвелин, пряча руку за спину. Это уже слишком. — Мне правда пора.       Дюбуа стоял с вытянутой рукой, будто от такого резкого отказа его сердце и впрямь не выдержало, но, когда он повернулся в её сторону, Эвелин сама едва не рванула прочь из сада, настолько злобным был обратившийся к ней взгляд. Будто она не отказала ему сначала в сопровождении и не дала ему извиняться за лишние слова, а трахнула его мать на глазах девятилетнего ребёнка… Ой.       — Что вы сказали? — его взгляд похолодел, и протянутая рука невольно опустилась вниз.       — Ничего. Вам показалось.       — Разве? — отрешённый голос прозвучал недоверчивее. — Эвелин… Может, обсудим всё ещё раз?       — Нет. Я плохо себя чувствую и мне надо идти, — пока вице-советник не вдумался в то, что она только что сказала, очень быстро ушла прочь, почти не разбирая под собой дороги.       Эвелин казалось, что вот-вот и Дюбуа нагонит её, схватит за плечо и давай лыбызать ей руки, потому всё петляла и петляла улочками, пока не остановилась у собственного дома. Замерла, переводя дыхание. Хотелось для пущего облегчения развязать корсет, но до этой долгожданной минуты оставался подъём на второй этаж.       «Что это, блять, было?» — неведомо у кого спросила Эвелин, сама не представляя каким голосом отзвучал вопрос в голове — собственным или голосом Дюбуа.       Одно радовало — он, вероятно-таки, и правда не понял, что это было, а может, и не расслышал вовсе, потому как расслышь и вдумайся он в сказанное, состроился бы совсем иной вид. И вряд ли в таком случае он вычеркнет её из списка гостей в ночь, как и её женишка. Такие люди, как вице-советник, несмотря на всю свою кичливость, не способны на особую ревность. Раз не Эвелин, то кто-нибудь ещё найдётся. А кто-нибудь обязательно да найдётся.       Другое, напротив, печалило, а это то, что Эвелин вообще смогла проговориться. Будто поток сознания просто вылетел через рот, да так просто и лихо, что она поняла это только по изменившемуся взгляду вице-советника. А значило это одно — едет крыша, и причём на таких скоростях, какие в подземном баре и под полой не продадут.       Эвелин стукнула кулаком по стене, надеясь, что хоть тупая боль приведёт…       «К чему? Боль к чему-то когда-нибудь приводит? Хах… Ха-х…» — раздался смешок, хотя Эвелин и старалась его сдавить, не дать вырваться из груди.       Она облокотилась вытянутой рукой, опуская потяжелевшую голову. Не будь шеи, то она бы и дальше опустилась, и земля бы ей была не преграда — а что там, под землёй? Черви. Мерзкие склизкие черви, которые заползут в ухо, в нос и будут грызть сухую кромку мозга, и отсутствие зубов им не помешает.       Эвелин больно закусила язык. Может, и до крови. Солоноватый привкус вряд ли ей почудился. А стоило закусить пораньше, пока из поганого рта не вырвались те слова, отзвучав при повторе поставленным голосом Линна Манна. Он, конечно, толковый парень, к нему стоит прислушиваться, но только когда он молчит. Но в последнее время Эвелин не расставалась с этим чудесным голосом, с его высокими речами, иногда льющимися безумной трелью, не расставалась с его трудами — выстраданными, следующими за ней по пятам большую часть сознательной жизни, правда раньше их следы сливались со своими, точно за ней крались неуловимыми мыслями. А может, кто узнает? А может, у неё сейчас в подвальном кабинете обыск, может, их уже нашли? Эвелин слышала жалобный писк в ночи, что обрывал её кошмары — это её рукописи стонали в саквояже, ожидая расправы полиции или чего хуже. На утро их стенания оставались бесследными, возвращаясь, как и прежде, по вечеру, но иногда и по дню, в самый разгар рабочего часа заставляли Эвелин подорваться с места и бежать в подвальный кабинет, слыша, как с каждым шагом писк бесхозных трудов усиливается… Точно мыши, которым оторвали хвостики ради забавы.       Эвелин не хотелось, чтобы мыши пищали. Это раздражало, это побуждало оторвать им лапки и заткнуть ими их маленькие ротики, лишь бы не слышать это снова. Она была готова ещё после последней встречи с Кенни вышвырнуть все свои труды в топку, не думать, не вспоминать, и выдворить Линна Манна из своей головы, будто это возможно.       Остановилась с мышами и трудами на компромиссе. Сожительствовать на постоянной основе, так и безопаснее, а тяжёлому саквояжу грош цена — потаскает, главное, что сердцу спокойно и разум не грызут. Сегодняшнюю выходку Эвелин не стерпела. Эти труды будто услышали её поток стройных ранее мыслей, впились в них, сшибая всё клином, оставили только кружащийся ворох, хаос, сплошной рой мошкары, а не прежние мысли. Они будто услышали, что хозяйка посмела посягнуть на священное право жизни, посмела подумать, что способна её у кого-то отнять и вторглись во все её планы, как не позволял вторгаться себе Кенни.       Эвелин ударила по стене. Стекло разлетелось на мелкие осколки, пронзая нежную кожу до алых потёков.       Мгновение уходит на осознание. Она хотела всмотреться в своё отражение, потому что стояла в ванной, но не смогла — некуда было теперь всматриваться. Снова плеснув в себя водой, Эвелин поняла, что она так долго не протянет. Пора заканчивать все дела с Кенни и Разведкорпусом, хотя они только начинаются.       Конечно. Всё только начинается. А у неё взаправду сил осталось только на то, чтобы съехать на кафельный пол, притупляя нервы осколками стекла. И на себя, конечно же себя.       — Ты меня раскусил, Линн, — тихо прошептала она, пока звон в ушах не стал усиливаться. Когда вся бескрайняя тишина её пустующей квартиры не сменилась сухим треском стекла, одни губы шевельнулись то ли в такт мыслей, то ли в такт вылетевших изо рта слов: — Мне ничего не остаётся… Я убью тебя. Я убью тебя первой.       Эвелин ещё бы долго просидела на полу, покачиваясь и повторяя только одно: «Убью, убью, убью…», не ведая к кому уже обращается — к толковому учёному, выевшему все мозги, к Дюбуа, чуть не сожравшему её честь и достоинство вместе с рукой, к Кенни, к Хистории, к Смиту, ко всему Разведкорпусу, к смерти…       …Непреложная истина: упасите, милостивые святые, тех, кто посмеет посягнуть на место таинника. И её короля.