Неделей ранее.
Эвелин, перебрехавшись со всеми своими коллегами, но таки вырвав из их когтей пропуск в госпиталь, быстрее ветра неслась к белым стенам. Только отослал капрал своих зверушек подальше от столицы, как она самолично вызвалась доложить происходящее его командору. Однако с нынешними законами её без сопровождения пускать не стремились, несмотря на высокий пост, а к дяде с такой странной просьбой лезть гордость не позволяла. Добежав до пропускной военного госпиталя, она вежливо уточнила в какой палате находится командор и не слишком ли долго (про руку она слышала, но чтобы почти месяц не выпускать человека из-под бдительной стражи… то больше походило на принудительное ограничение свободы), и с такой же учтивостью ответила на просьбу покинуть помещение пожеланием отправиться в пешее эротическое. И наконец, пройдя пропускной пункт, она дорвалась до очереди на свидание. — У меня пропуск, — сразу сказала она, отталкивая какую-то старуху в сторону. — А у меня сын умирает! — тут же взбаламутилась она. — Поздравляю! — Тут живая очередь! — не отступала она. — А по вам и не скажешь! С трудом растолкав корзинкой оставшихся посетителей, персонал и вышедших на прогулку пациентов, Эвелин таки дошла до палаты Смита. На Эвелин разом обратились две пары глаз караульных, что охраняли командорское ложе, и, всучив одному измятый пропуск, она, не дожидаясь дозволения, прошла в палату. За спиной сразу лязгнула щеколда. — Здравствуйте, — улыбаясь, сказала она, проходя дальше. Командор выглядел здоровее неё (за столько-то дней под наблюдением врачей), хоть и непривычно. Он отложил раскрытую книгу и немного неловко кивнул. Всё-таки вряд ли ему приходилось встречать высокопоставленных гостей, сидя почти в неглиже. — Добрый день. Что-то нужно или вы просто пришли меня проведать? — По старой дружбе, да, — ухмыльнулась Эвелин и подошла к низкому столику, возложив на тот покрытую тканью корзину. — Увы, с новым указом всех посетителей шмона…обыскивают тщательно. Даже в хлеб залезли, — она стала выкладывать немногочисленные продукты, нужные лишь для прикрытия. — Думают, что я пронесу что-то запрещённое? — Да. Сигареты, например. — М, — она оставила корзинку и присела на край кровати. — Но я всё же по делу. Смит, опираясь на руку, присел повыше и подальше. Проницательно посмотрел, иногда косясь на шпоновую дверь. Эвелин заговорила тише: — Некое Центральное отделение полиции ищет Эрена и Хисторию. У капрала Леви есть свой план, и он со дня на день приведётся в исполнение. Это будет ключевым моментом, после которого весь Разведкорпус будет объявлен в розыск. Причины на лицо. — И откуда вам известно про подразделение, Эвелин? — с явным недоверием спросил Смит. — От них же, — уклончиво сказала она. — Суть не в этом. Сейчас основная задача обезопасить мальчишку и Хисторию, иначе… — Иначе ваша жизнь может скоро оборваться, — неожиданно для Эвелин закончил Смит. — Я знаю. Эвелин медленно поднялась, поправляя за собой подол платья. С явным укором взглянув на по-прежнему спокойного командора, она понятливей спросила: — Так вы виделись? — Да. — И почему… — она не договорила, тут же махнув рукой. — Неважно. «Они специально из меня дуру делают?» — Эвелин тяжело вздохнула, направившись к выходу, дабы не наговорить чего-то дурного. — Спасибо, что навестили, — долетело до неё чрезмерно радушное. — Кто знает, когда мы ещё встретимся. Эвелин ненадолго задержалась, чуть оборачиваясь на Смита. — Думаю, что скоро. Будьте поосторожней. Человек ведь смертен, но это ещё полбеды… — она слегка приподняла уголки губ, заметив, как командор посерьёзнел. — Плохо то, что он внезапно смертен, вот в чём фокус. — Это верно… — чуть подумав, он добавил: — Интересный бы у нас вышел разговор, да вот время не на нашей стороне. Эвелин задержалась, и осадок после таких злых шуток стал степенно спадать, стоило задуматься над его словом. Слабо кивнув на прощанье, она покинула душную палату, пока караульные не спохватились, ибо отданные десять минут на свиданье подходили к концу.***
И пусть у них не будет завтра, вчера того стоило.
Эвелин перевела взгляд с командования на младших разведчиков. «Юные, серые… одинаковые». Понурив головы, они разглядывали стол. Мрачность, царившая за окном, цепко лезла в помещение. Эвелин сильно сдавливала собственные руки, а сердце постоянно сжималось, стоило отвлечься на последние дни. Вскоре майор Ханджи встала из-за стола, и Эвелин не оборачиваясь поняла, кто стоит далеко за спиной. — Ох, ну что они там? — сердобольно спросила майор. — Очухались. Идём. И Ханджи покинула комнату, ничего не бросив остальным. Эвелин тщательно пыталась унять блядский тремор и хоть немного отвлечься от головной боли, но та нагоняла её, даже не позволяя толком уйти. Ей не хотелось думать. Ей очень хотелось сбежать, но было бы куда. Вовремя за собой заметив, что больше она терпеть не в силах, Эвелин поднялась и спешно ушла под невразумительные взгляды остальных. «Пусть. Пусть смотрят, щенки, всех ведь перевешают…» Эвелин вышла на улицу, притянув на плечи шаль, прошла к яблоневому саду. Ноги еле волочились по липкой грязи, а с неба по-паскудски мелко заморосило. Время утекало в невыносимом темпе, экзекуция не кончалась, с каждой секундой, отмеренной на единение, обрастала новой чертой; то приторно знакомой, то вспыхивающей и гаснувшей в ту же секунду. Она оставляла после себя табачный пепел, горькое послевкусие, желание отдышаться. Эвелин замедлила шаг, слыша, как заколыхалась листва, и голос зашептал громче. «Ты же мертва, — внушала себе Эвелин, забредая в сад всё глубже. — Почему ты не можешь оставить меня в покое?» Пронизывающий холодом до костей ветер заставил остановиться. Эвелин медленно дышала, смотря на пожухлые листья деревьев, опущенные черенки. «Осень наступает рано». Эвелин вытянула руку, опираясь о мокрую крону. Разреженный воздух давил наживую, так, будто кто-то ещё присутствовал, вытесняя собой весь кислород, хоть это априори невозможно. Эвелин чуть не вызволила из себя болезненный стон, стоило назойливому ветру принести за собой спиртуозную вонь духов. — Пожалуйста… — вслух прошептала она. — Оставь меня, прошу. Но она не отступала, как и всякий раз зажимая Эвелин в угол, расписываясь в собственной трусости — ни тогда, ни сейчас Эвелин не могла дать ответ. Разве что сейчас переменились обстоятельства, и она по-честному может сказать — взаправду провинилась. Одно дело обманывать других — люди в большинстве своём безвольные скоты, их нужно направлять в правильную сторону любым способом, а если они не поддаются, то нещадно лупить, авось образумятся. Может, миру и так осталось всего ничего стоять под натиском стен и титанов, и, кажется, все это понимают, но тогда как объяснить, что столько людей ополчились против идола славного общества, без наглых чиновников, без их распутных жён, без сектантов-воров из церкви? Эвелин объяснить не могла. Ей порой становилось так тягостно от собственной ноши, ведь кто, если не она и не Карстен? Кто сможет принести пользу миру, наконец положить конец бесчинствам верховенства, коррупции и криминальным элементам в силовых структурах? Кому, в самом деле, духу хватит? И хоть придётся возложить на этот алтарь десятки, сотни, тысячи судеб, Эвелин была готова к любым потерям. К любым, кроме потери себя. Вдруг холодно засмеялся голос матери, съязвивший, что они друг другу как зеркала; в ней длинные тёмные волосы, гораздо менее изящное лицо, неприкрытая жестокость, страсть к насилию и предательству, что устрашающими наростами облепили всю кожу. Яблоко от яблони гнилое. Нет места удивлению — существование человека и заключается в том, чтобы себя же обманывать, внушать, что он не таков, как прочие, мифические, непревзойдённо далёкие от него лукавые. За что остаётся бороться, лишившись свободы, знания, истории, кроме как за самого себя? Это справедливо, это не как у них в потёмках, злокозненных, нечестивых, подлейших Кенни, Карстена и… Эвелин вжалась ладонью в крону, осязая под кожей новые зацепки. Перед глазами тёмные змеи, и даже сухая сизая трава кажется призраком мира, терпкий запах полыни и ковыля перемешался со спиртом. «Я не жалела себя! — оправдание. — И заслужила это право быть ничем и никому не обязанной». Злокозненные не жертвуют ничем, они уродились ублюдками и рождают ублюдков, их ничего к такой жизни не привело, кроме собственной мамаши. Эвелин скорее исключение, и может назвать себя святой мученицей, страдалицей, но никак не злой по рождению. Отдышавшись, она признала некоторое упущение. Она — отражение Кенни, Карстена и матери, совсем как хрустальный Дьявол из «Жития святых», которого сослали в тёмный мир; теперь ни света, ни зеркал — он мелкий бес, что давным-давно с земли исчез. И слёзы его были на вкус как спасенье. Ноги подкосились, стоило Эвелин предпринять попытку заставить себя вернуться назад. Тяжело дыша и держась за дерево, она всё думала, что же не так, почему бестелесные мысли никак не столкуются в кучу. Хоть в одно слово, с каким не позорно будет обратиться. Он ведь всё, сука, помнит, он знает, кто её мать, и неминуемо начнёт её расспрашивать, после такой-то близости. «Я тебе доверяю». Смешные враки. «Я долго ждала этого и…» Снова предательство. Леви смахнул каплю пота, умело скрыв интерес, когда увидел её на пороге. Продолжил флегматично вытирать окровавленные инструменты. — Я хотела поговорить, — колыхнулись в такт дыханию огни свеч, продвоившись в мутном стекле. Эвелин сделала медленный шаг навстречу. — По поводу? — По всяким. Леви отложил инструменты на белую ткань. Всё, что позади свеч — размылось акварелькой по стеклу, Эвелин и не старалась фокусировать на чём-то взгляд. Шумно барабанили капли. — Мать — элитная проститутка, отец — учёный. Чудесатая пара. — В чём-то мы похожи. Неровный край огонька всё извивался, пока не обернулся блеклым пятном. Леви стоял в паре локтей, с закатанными рукавами, отросшими мокрыми волосами у лба. — И к чему всё это? — ровно спросил он, явно стараясь не смотреть на неё. — Передо мной не ставили выбор, у кого рождаться и кем быть, но если бы поставили, я бы ничего не меняла, — на выдохе протараторила она, прекрасно зная, что он всё расслышал. Чуть изогнулась бровь. — Иначе мы бы не встретились. Иначе я бы не узнала себя. Эвелин хотела что-то добавить про отражение, но промолчала. Ей наверняка удалось удивить Леви тем, что она даже не заикнулась про запытанных полицейских в подвале и выкопанную истину, ради чего они столько терпели друг друга. И тем, что вообще завела подобный разговор, сильно похожий на честный и открытый, оттого и более невозможный. О чувствах не говорят, чувства показывают, но Эвелин не способна что-то отразить, кроме страха и отчаяния, кои испила за жизнь сполна. Леви наверняка что-то чувствовал и потому прозвучал недоверчиво, с затаённой обидой: — Почему ты тогда нас сдала полиции? Так, словно спрашивал у самого себя, и Эвелин знала вдоль и поперёк эту интонацию. — У меня не было выбора, — его и сейчас нет. Только она хотела продолжить, как слова застряли в горле, мысли скомкались и разбежались, а виски степенно вбирали свинца. Оперевшись локтями на край стола, она сжала их пальцами. Дождь всё лил, яркие пятна трепетались. — Я тебя никогда не пойму, Циммерман, — почти выплюнул он, и, как внушала себе Эвелин, вполне заслужено, ведь сейчас последний шанс, когда она могла что-то высказать. Пальцы зарылись во взмокшие пряди, иногда сдавливая их с такой силой, что ещё немного и стянется скальп. Стучащая кровь в голове затихала под новой болью, Эвелин едва дышала в таком быстром темпе и едва слышно под обрывчатыми вздохами сказала: — Мне больно, Леви. Просто до смерти. Плотно стиснув зубы, она старалась успокоить сердце, вразумить голову; мол, кровь течёт по венам, дождь спускает прохладу на землю, свечи мерно горят, Эвелин дышит. Эвелин всё ещё дышит. Эвелин не смогла, только услышав спокойное: — В этом я тебе верю.***
Осуждающе карабкался взгляд к глазам виновницы. Та чуть ли не плакала, узнав произошедшее. Эрен мягко, по-дружески коснулся плеча новоиспечённой королевы, а Эвелин, глядя на всё это, хотелось зарыдать вместе с ней. — Давайте думать наперёд, — остановил всю мелодраму Леви, присев за стол рядом. Понурая майор Ханджи давно ещё абстрагировалась от всего происходящего, думая о чём-то своём, и никто не спешил возвращать её ум назад. Многие согласились с Леви, начав вслух что-то придумывать. Эвелин дождалась, пока большинство идей отклонится, и подала свой голос после озвученной каким-то белобрысым юношей. — То, что вам удалось отбиться от нападения, заслуга тех, кто вытащил когда-то ПУПМ с полиции, — сказала она. — Больше пытать удачу нельзя. Сейчас важно спрятать в надёжном месте Хисторию. — И отвлечь внимание доблестной полиции, потому как прятать придётся у всех на виду, — продолжил Леви. Она взглянула через стол на него. Леви недолго посмотрел и отвёл глаза, когда белобрысый влез в дискуссию и что-то снова предложил. Эвелин его даже не слушала, вновь настаивая на своём. — Где на виду, там и искать не будут. Даже отвлекать никого не придётся. Оставалось выждать момента, когда Леви возразит и предложит почти единственный вариант, который сыграет лишь на руку. По крайней мере Эвелин. — И где ты её будешь прятать? — У Белгорских. Глава дома — мой старый приятель, он не откажет появившейся у него на пороге «моей троюродной племяннице, хвала святым, пережившей нападение горе-разведчиков на бедных полицейских в Тросте». Леви явно узнал фамилию и не без интереса перевёл взгляд снова на Эвелин. Та кивнула, якобы всё ему потом объяснит. — Разве туда они не заявятся в первую очередь? — Ты недооцениваешь авторитет графа Карстена. За ним весь Орвуд, который он спас когда-то от эпидемии. Даже если весь высший свет против него ополчится, народ пойдёт за ним, — с чувством проговорила она. — Я не завожу пустых знакомств. Леви только хмыкнул и стал думать дальше. Всем явно не понравилась такая сомнительная затея от бывшего недруга, однако Эвелин знала, что ничего другого Леви не выберет. Только они рассудили следующий шаг, что должен послужить концом конца, как на землю слегла ночь. Эвелин поднялась, сказав, что времени терять нельзя, Леви непривычно согласился и сказал рекруту Кирштайну запрячь повозку и лошадь. Боковым зрением Эвелин видела, как пристально Леви на неё смотрит, но более тянуть время не могла. Подобравшись к Хистории и ошарашив ту протянутой рукой, она сдавленно проговорила: — Идём, будущая королева.***
Проносятся виды, проносятся люди, меняются местами; вот стоял душный июль, дышал жаром, а сейчас уже и август, забросивший в мир дожди, жухлые листья и покалывающий холодок; вела Имир некогда рядовая Криста Ленц, в повозке писала письма Эвелин, а сейчас и писать некому, и едут они в тишине — объявленная королева в повозке, Эвелин в седле. Одно только никогда не менялось — пресытившаяся тоска, уныние, осознание того, что всё упущенное осталось позади на тракте, или ещё дальше. И ничего впереди не ждало, кроме нескольких дней в дороге и резкой перемены климата, что всегда настигал у Пограничной заставы севера. Летом — градуса два-три, не более, зимой же они ощущались острее. Имир тоже мороз не любила. Фыркнув в остывшем воздухе, она требовательно встала на дороге. Эвелин слабо пнула её шпорами и нехотя лошадь побрела. — Мою… подругу так же звали, — отозвался тонкий голосок позади. Эвелин промолчала. — Как вашу лошадь. Эвелин не хотелось говорить. Взамест однотипной дороги, что вихляла далеко впереди, обозначались тонкие знакомые силуэты. Свершила опасный манёвр и сильно зажмурила глаза, и раскрыла их — тогда вокруг потемнело. Вскоре очертания вернулись к ясности и дорога, и тракт обрели прежние черты: грязь, серые оттенки, колыхающиеся поля полыни и ковыля. — Скоро будет большой церковный праздник, — вдруг проговорила Эвелин. — Ты же верующая? Что будешь просить у святых? Хистория задумчиво ответила: — Я… не могу это сказать, — и немного свыкнувшись с ненавязчивой тишиной, добавила: — Но… У них же можно многое попросить? — Наверное. — Я бы пожелала, чтобы каждый человек был счастлив… Хоть немного. Эвелин слушала теперь только промозглый ветер, бьющий по скалам, хлестающий по щекам. Жухлые листья кружились в дождливых вихрях, вид не менялся — тракт, вихляющая дорога. Эвелин не знала, что её там ждёт за покрышкой, и соответственно не думала о том, чего же попросить на празднике жизни у святых. Власти? Признания? Этого можно самой добиться, а вот всемирного счастья… На кой ляд оно сдалось? Руки сжимали поводья Имир.