Загляните в свои собственные души
и найдите в них искру правды,
которую боги поместили в каждое сердце
и из которой только вы сами сможете раздуть пламя.
Через пару дней мне пришло письмо от некоего герра Стефани. Как оказалось, это либреттист, на чью задумку мне надо написать оперу. Он приглашал меня в Бургтеатр встретиться и все обсудить. Было почти десять утра, а за окном ни проблеска солнца. Небо затянуло серыми тучами, а улицы не просохли с ночного и утреннего дождей, так что погода оказалась удручающая; по неосторожности я наступил в лужу и теперь в левой туфле было влажно и слегка хлюпало. Я скрестил на груди руки, застегнул камзол на все пуговицы и ускорил шаг в сторону театра. По дороге я успел согреться из-за быстрых движений, но когда я вошел в строгое здание театра, то почувствовал тепло, рекой разливающееся по телу, и понял, что замерз и довольно сильно. Стефани ждал меня в холле, нетерпеливо подпрыгивая на бархатном пуфике. - А, герр Моцарт! Вот Вы и здесь! Жду Вас, жду! – либреттист так и светился своей широкой улыбкой. То ли он не мог улыбаться скромнее, то ли действительно был рад встрече, но его белые зубы, открывшиеся и сверху, и снизу, меня слегка напугали. Кто-то мне рассказывал, что у акул зубы в два ряда. Я подумал, что Стефани вполне можно сравнить с «акулой» творчества, но наше рукопожатие оказалось совсем не таким. Рука у либреттиста была маленькая и вялая, и только слегка сжав мою ладонь, он тут же ее выпустил и поспешил куда-то, зовя меня за собой. -Так что у нас за история? – спросил я у уже представившегося Готлиба, в его так называемом кабинете, по сути являвшимся пусть и довольно большой, но гримерной. - Я назвал ее «Бальмонт и Констанца»! Это.. это история.. о похищении, - либреттист слегка заикался, то ли от волнения, то ли просто по жизни. - Восточный сераль, европейская девушка, похищенная Султаном, а ее возлюбленный Бальмонт едет ее спасать, - нервно объяснял Стефани, сминая в пальцах уголок обложки. - Вы позволите? – я протянул руку, и Стефани закивал, вложив мне в ладонь увесистую пачку листов, скрепленных шнурком. - Дорогой Стефани, - его нервное напряжение и постоянно мельтешащие в воздухе руки забавляли меня. – Вашего описания мне недостаточно, я хотел бы ознакомиться хотя бы с частью Вашей истории, можно я посижу где-нибудь, - я обвел взглядом помещение, - где посветлее. - Конечно-конечно! Идемте в зал, там очень хороший свет, - через пару минут мы оказались в зале. Большой и светлый, пусть и не освещенный сейчас пламенем более сотен свечей, он завораживает. Я выбрал место в ложе, уютно и света достаточно, чтобы читать, и полумрака, чтобы представить историю во всех красках. Стефани сказал, что не будет мешать и куда-то улетучился, а я раскрыл либретто и углубился в чтение.
Сад Хофбурга, как всегда, поражал своей искусной архитектурой и разнообразием флоры. У самой резиденции били в четыре водяные струи фонтаны, обрызгивая все вокруг сверкающими на солнце каплями; мраморные фигуры греческих богов и богинь таились в сочной листве.
Июнь, впрочем, как и май, был богат на великолепные цветущие растения. Иосиф ждал этих летних деньков, чтобы сесть в плетеное кресло на центральной поляне в окружении своих самых преданных и по большей части музыкальных людей.
Здесь были все (ну, или почти все) приближенные императора: и Кристоф Виллибальд фон Глюк, и Франц фон Орсини-Розенберг, и Антонио Сальери…
Последний сидел в своем неизменном черном камзоле, закинув нога на ногу и прекрасно смотрясь на фоне желтых ирисов.
- Герр Сальери, скажите, у меня есть шанс привлечь Вас к немецкой комической опере? - Иосиф, подобно турецкому султану, закинул ноги на витый экзотическими растениями пуфик, и, подперев щеку тыльной стороной ладони, выразительно посмотрел на композитора.
Сальери, предчувствуя этот вопрос и, видимо, заранее заготовив на него ответ, в своей привычно отстраненной манере ответил:
- Ваше Величество, это не та стезя, в которой я способен сочинять. Мой последний и единственный зингшпиль был настоящим испытанием.
- Я так и знал, герр Сальери, я так и знал…, - он перевел скучающий взгляд на пустующее кресло. - Что же, говорят, Моцарт занялся написанием музыки для своей новой оперы... и на немецком, - император подчеркнул последние слова, ожидая тяжелого вздоха итальянского композитора.
- Что Вы об этом думаете, граф Розенберг?
Граф, разморенный жарой и, как следствие, задремавший, встрепенулся, обвивая руками рукоять трости.
- Да, Ваше Величество, Бургтеатр всегда рад новаторским идеям. По слухам, у оперы будет восточный мотив.
Разговоры подобного рода, больше походившие на догадки несведущих людей, велись уже около двух дней.
Сальери не видел Моцарта вчера, а сегодня его не было в Хофбурге…
В глубине души Антонио это расстраивало, но с другой стороны, думал он, у его друга появилась грандиозная работа, поглотившая его с головой.
- Уверен, зингшпиль ждет успех, - Антонио облокотился о ручку стула.
- А Вам явно импонирует этот амбициозный молодой человек, - граф Розенберг оживился, предвкушая новую сплетню. - Вы с ним в последнее время... сблизились.
Сальери, будто обожгло:
- Мне приятна компания коллеги, разделяющего некоторые мои взгляды. Скажите, граф, Вы следите за мной?
Розенберг, было собиравшийся обыграть сказанное композитором и вставить колкость, осекся.
Любые нелестные высказывания о Моцарте или же завистливые упреки задевали Сальери.
Он силился понять, какую доселе пустовавшую нишу его жизни занял композитор и в итоге раз за разом приходил к выводу, что ниша эта была чуть ли не всей его душой. Действительно, перемены были. Сальери не скрывал от самого себя, что с Моцартом в его жизнь ворвались цветные краски; появилось место мечтам и невинным фантазиям. Хотя таким ли уж и невинным...
Все началось после того теплого вечера, когда они сидели в полумраке кофейни, делясь историями своих жизней. В тот момент возникла связь, как оказалось позже, связь крепкая и нерушимая. Сальери думал о ней бессонными ночами, вечерами, проведенными, по обыкновению, в Оперном театре...
Но проще было, если не выкинуть, то задвинуть эти мысли подальше. Чтобы никто их случайно не достал и не осудил их хозяина.
В течение следующих двух недель я был поглощен работой. Музыка полилась на бумагу, как только я прочитал первые две страницы. Несмотря на то, что сюжет был довольно банален, и писан-переписан минимум четырьмя людьми, я постоянно слышал в ушах турецкие барабаны, позвякивание браслетов, шелест прозрачных кисейных пологов, иногда мне казалось, что я чувствую запах тяжелых мускусных духов, как у Султана, или нежный и летящий фруктовый аромат Констанцы. Это была музыка, особая, из абсолютно другого мира, она принесла в Бургтеатр прекрасную атмосферу, как только зазвучали первые ноты. Я играл для Стефани некоторые арии, которые успел сочинить. На каких-то местах он улыбался, а на каких-то морщил нос. Когда я закончил, то мы снова погрузились в дискуссию, жаркую и эмоциональную. Мы спорили, разбирая мотивы и чувства, углубляясь в слова и подтексты. Спорили до того, что забывались и начинали кричать. А когда Стефани вновь попытался убедить меня в том, что сюжет главнее музыки, я не выдержал – злость заклокотала внутри, перед глазами возник красный туман, и я сжал кулаки. Я старался не кричать, но голос прерывался, а мои короткие, но острые ногти, кажется, сцарапнули кожу на ладонях. Я глубоко вздохнул и резко оборвал разговор: - Стефани, давайте отложим наш разговор. На завтра. – Либреттист только отмахнулся. Я практически вылетел из театра, едва подавив желание хлопнуть дверью. Помчался по улице быстрым шагом, гневно отстукивая каблуками по камням, надеясь хоть таким образом выместить чувства. Какой-то булыжник оказался положен неровно, и, зацепившись за него носком, я рухнул вниз. Правое колено отозвалось болью, и из глаз брызнули слезы. Благо, неподалеку оказалась скамейка, и я добрел до нее. Голова кружилась, и я не совсем осознавал, что делаю. Единственное, что я знал, так это то, что мне нужен друг. У меня были с собой ноты, и я оторвал от одного из листов небольшой кусок – все равно, я их помню наизусть – перевернул и еще дрожащими от боли и пыльными руками написал короткую записку. «Антонио. Вы нужны мне, прошу, если Вы не заняты. Я на скамейке, Рингштрассе, прямо от Бургтеатра. В.» Оставшихся сил хватило лишь на то, чтобы остановить какого-то оборванного мальчишку и отдать ему монету и записку. - Ты знаешь, где живет господин Сальери? – мальчишка подумал и кивнул. – Отнеси эту записку ему. Пожалуйста. – Мальчишка дернул головой и сорвался с места. Я не надеялся на успех подобного предприятия, но мне хотя бы стало немного легче.
Сегодняшний день был освобожден от визитов во дворец, суматошной беготни по Вене с партитурами под мышкой, пыльного зала Бургтеатра, поразительно бестолкового симфонического оркестра, делающего все наоборот и, главное, от ядовитых изречений Розенберга.
Я сидел напротив распахнутого окна, наслаждаясь летним солнцем и отчаянно не зная, чем себя занять. Нотные листы сиротливо лежали на кровати; все перья сломались, а идти покупать новые совершенно не хотелось. Я, положив локти на стол, вертел в руках подаренную Моцартом ленту. Она, переливаясь перламутром и скользя в моих пальцах, сверкала наподобие жемчужины.
Неожиданно на улице, на которую выходили два окна моей квартиры, показался оборванец. Он зажимал что-то в кулаке, словно боясь потерять, и вертел головой по сторонам. Его взгляда коснулся и моего дома, а затем и моего окна.
- Герр Сальери, герр Сальери! - звонкий голосок мальчугана отражался от стен, создавая эхо.
Я, бережно положив ленту на стол, поддался чуть вперед. Благо, я жил на втором этаже.
- Герр Сальери, Вам записка, - он разжал кулак. На облепленных грязью пальцах показалась скомканная бумажка.
- Спасибо, конечно, но от кого? - я оглядел улицу в поисках живой души, но кругом было пусто. Вот и хорошо. Не нужно, чтобы кто-то видел, как я разговариваю с уличным мальчуганом.
- Все сказано в записке, герр.
На этих словах он протянул мне ладонь. Но не ту, в которой красовался огрызок бумажки.
- Ах ты негодник! - я сел обратно на стул и, обведя взглядом рабочий стол, выдвинул левый ящик. На самом его дне оказалось то, что мне было нужно - пыльная монетка в один гульден. Я выудил ее, отряхнув, и сбросил вниз, точно в руку паренька.
- Да хранит Вас Господь, герр Сальери, - мальчик мгновенно поменялся в лице, расплывшись в блаженной улыбке.
- Отдай записку. Живо, - я всем сердцем ненавидел попрошаек, считая их трутнями и лоботрясами.
Оборванец, хмыкнув, бросил мне клочок бумаги и поспешил скрыться в паутине подворотен.
Я дрожащими пальцами развернул листок и стал, запинаясь на каждом слове, читать.
«Антонио. Вы нужны мне, прошу, если Вы не заняты. Я на скамейке, Рингштрассе, прямо от Бургтеатра. В.»
Мое сердце забилось с удвоенной силой. Это записка от Вольфганга.
Я перечитал короткий текст еще раз, отмечая про себя, что буквы, заезжающие одна на другую, выведены в спешке.
Я, немедля ни секунды, захлопнул окно, наспех перевязал волосы белоснежной лентой, все это время покорно лежавшей на столе и ждавшей своего часа, натянул туфли и, забыв закрыть дверь на ключ, побежал вниз по лестнице, стуча каблуками по деревянным полам.
Решив, что на извозчике будет быстрее, я остановил повозку и теперь мчался по направлению к Рингштрассе с такой скоростью, что от ветра закладывало уши, а в глаза летели пыль и песок венских улиц.
Наконец, мы миновали несколько кварталов, выехав к центральным улицам и площадям.
Лошади резко встали, чуть не сбросив меня на камень. Я, расплатившись с кучером, стал взглядом искать малиновый камзол. И через несколько секунд нашел.
Моцарт сидел на скамейке, расположенной на противоположной стороне улицы, и рукой держался за правое колено.
Я поспешил пересечь проспект.
- Вольфганг, - я выдохнул его имя, упираясь руками в бока. - Вы так меня напугали! Что случилось? Вам нужен врач?
Засыпав друга вопросами, я присел на край скамейки, пытаясь восстановить сбившееся дыхание.
Сальери все-таки приехал. Экипаж влетел на улицу, подняв пыль, и остановился так резко, что лошади даже немного приподнялись на задних ногах. Сальери сел рядом. В его глазах штурмовало беспокойство. - Нет, нет, мой друг, мне нужны были Вы. Не волнуйтесь, мне почти не больно, - я заметил, как обеспокоенно Сальери смотрит на мою ногу. – Мне нужны Вы…, - я прикрыл глаза от разлившегося внутри спокойствия – Сальери рядом. – Знаете, такой плохой день… Я написал красивую музыку, и поссорился со Стефани… Моя музыка… иногда мне кажется, что ее никто не любит по-настоящему, кроме меня…, - голос стал почему-то хрипнуть, но мне не хотелось откашляться. - Помогите мне, - я поднял взгляд на Сальери. – Давайте поговорим, расскажите мне что-нибудь, скажите, что у Вас все хорошо, и я буду счастлив, - мне было немного стыдно, что я выдернул Сальери и сейчас рассказываю ему свои переживания. Но извиняться не было сил. Если бы я не рассказал, то, наверное, сделал бы что-нибудь глупое.«Мне нужны Вы…»
Тепло волнами разлилось по всему телу.
Жизни Моцарта ничего не угрожало, и я начал постепенно успокаиваться.
- Какие могут быть сомнения! Ваша музыка нужна не только Вам. Она необходима мне… как воздух…, - я начал активно жестикулировать руками, - или, допустим, как согревающий летом солнечный свет для цветов.
Я видел обиду и несправедливость в бездне его глаз. И это нужно было исправить, немедленно.
- Вольфганг, Вы, как и другие творческие люди, воспринимаете слишком близко к сердцу ничего не значащие слова людей, пытающихся сбить Вас с пути. Этот Ваш Стефани… да кто он вообще, чтобы критиковать Вашу музыку? Если бы я каждый раз, как Розенберг критикует меня, мой внешний вид и даже едко комментирует мою личную жизнь, обижался, то давно бы сгорел, посчитав себя жалким ничтожеством.
Я был готов сделать все, что возможно, чтобы печаль в медовых глазах рассеялась и предоставила место привычным радостным искоркам.
- Друг мой, без нашего с Вами совместного времяпрепровождения моя жизнь ничем не интересна. Я целыми днями ношусь, как заведенный, по театрам, залам, приемным покоям, скользя каблуками туфель по разным поверхностям и не прерывая бег ни на секунду. Вы можете себе представить эту картину?
Я рассмеялся, вспомнив, как на прошлой неделе забыл снять сорочку, и она тремя разноцветными пуговицами торчала из накрахмаленного воротника камзола.
- Вольфганг, Вы же сами меня учили, что если все окружающие звуки кажутся оглушающий какофонией, то нужно остановиться, присесть, закрыть глаза и прислушаться к музыке. Наверняка, если Вы захотите, то услышите. Она пробивается сквозь серую повседневность своими ласковыми лучами.
Я осторожно положил руку на колено Моцарта, покрывая его ладонь своими пальцами.
- Просто выдохните и прислушайтесь.
Сальери говорил, убеждал меня. Мягко, ласково. Мне стало стыдно, стыдно, что я так себя повел. Поддался эмоциям, разрешил обиде захлестнуть меня полностью и заглушить любовь к музыке и миру. Сальери говорил, чему-то смеялся, а я не мог испытать хоть капельку других эмоций, кроме вины и стыда. А потом Антонио положил руку на мою, накрывая почти полностью и даря тепло и успокоение. "Вы же сами меня учили, что если все окружающие звуки кажутся оглушающий какофонией, то нужно остановиться, присесть, закрыть глаза и прислушаться к музыке." - Вы правы, мой друг, - я не хотел закрывать глаза и гулять в дебрях собственных мыслей тоже. - Можно я расскажу это? - я поднял глаза на город. - Небо. Оно такое... розовое. Я однажды видел цветок, у него были лепестки, такие же розовые-розовые. И хрупкие, почти невесомые, как эти небольшие облака над нами. Мне казалось, что если я дотронусь до них, то они рассыпятся с едва слышным звоном. А вот там горит шпиль... в лучах заходящего солнца. Так же горят Ваши глаза, когда Вы смотрите на солнце. И пахнет чем-то... одновременно мягким и тягучим. Так пахла сирень в Ваших пальцах. А где-то плещется фонтан. А я слышу, как разлетается на кусочки снежок, который ударился мне в спину. Нанни очень меткая, - я улыбнулся. - А вот там переступают ногами лошади, и звук их подков похож на перезвон монет в сундуке. Мне так кажется. А ваш камзол похож на лошадиную гриву, у дорогих лошадей, например, у арабских. У них грива такая же бархатная и теплая... И также издает почти не слышный шепот, когда проводишь ладонью..., - в глазах потеплело, а в носу защипало. Я чувствовал, что эта красота заполнила мою душу, и вытеснила оттуда всю обиду и жалость к себе. Я не отрывал взгляда от неба и чувствовал горячие капли на щеках.Моцарт говорил, захлебываясь словами. Одухотворенно. Так, словно за спиной его раскрылись крылья, готовые унести своего хозяина в розовое небо, испещренное рваными облаками. Его чувства, слышимые в каждом слове, лились быстрее, чем слова. А слова, сильные и пробуждающие в нем самом воспоминания, звучали удивительно далеко от меня и от всего происходящего вокруг.
Красота и любовь, теснившееся в его душе, выплеснулись наружу в виде крупных прозрачных капель, застывших на золотых ресницах, как роса на утренней траве. Горячие слезы, слезы счастья и восторга, испуга от собственных сильных чувств и прозрения стекали двумя кривыми дорожками по его щекам. Мраморная кожа зарумянилась и заблестела от мокрых, розоватых полос. Его плечи чуть подрагивали, а грудь вздымалась тяжело и часто.
«Так же горят Ваши глаза, когда Вы смотрите на солнце».
У меня было ощущение, что я застал такой момент… очень личный, когда у человека душа нараспашку и стоит произнести не то слово или как-то помешать, и она захлопнется, слезы высохнут и это волшебное мгновение безвозвратно погаснет.
Я, не до конца отдавая отчет своим действиям, протянул свои подрагивающие пальцы к его щекам и утер эти тихие слезы подушечкой большого пальца.
«И пахнет чем-то… одновременно мягким и тягучим. Так пахла сирень в Ваших пальцах."
Он был, словно ребенок, помнящий такие детали, на которые взрослые не обратили бы внимания.
Но я, как тогда, почувствовал гладкие, будто глянцевые соцветия в своих пальцах. Я уничтожал их первозданную красоту, кроша в пальцах и душа их тонкие стебельки, перекрывая кислород. И все было с одной только целью. Уловить тот призрачный терпкий аромат погибающего от моих рук создания.
Слова Моцарта пробудили во мне череду холодных вечеров, проведенных в гордом одиночестве, а затем и те редкие, но долгожданные дни… дни, когда мы были вместе.
Возможно, я пожалею об этом в ту же секунду, что и осмелюсь. Возможно, я все испорчу, спугну впечатлительную натуру, навсегда потеряю… Но все это одно сплошное «Возможно».
И тогда я сделал это. Обнял всхлипывающего композитора, австрийца, но в глубине души юношу с далеких звезд. Мои глаза застлали обжигающие слезы.
Я, цепко ухватившись за оборки лилового камзола, уткнулся носом ему в шею, чувствуя тот самый аромат лаванды и солнца.
- О, Амадеус, простите меня, - я шептал ему в самое ухо. - Я не имею права, перехожу границы дозволенного, но, кажется, это необходимо… нам обоим.
Небо слегка переливалось, если замереть на несколько минут, как я сейчас, можно увидеть, как движутся облака. Не заметить их передвижения, вот были здесь, а стали там, нет, они движутся, здесь и сейчас, текут по небу, немного покачиваясь от ветра, как покачиваются сливки на гладкой поверхности кофе. Моя душа будто отделилась от тела. Она невидимым сгустком парила совсем рядом. Я молчал, устал говорить, не ощущал ничего, просто смотрел в высокое летнее небо, когда вдруг почувствовал, что щек коснулось что-то немного шершавое и, слегка касаясь, аккуратно стерло слезы. Сальери. Он здесь, рядом, заботиться обо мне, переживает. Понимает. Холодный со всеми вокруг, но рядом со мной трогательный, теплый. Я вспомнил наши встречи и разговоры, прикосновения холодных пальцев и теплый свет в шоколадных глазах. И улыбку, добрую, ласковую… Я пока не видел Сальери так улыбающимся другим людям. Мне хотелось мечтать, что эта улыбка только со мной и лишь для меня… Душа вернулась, ворвалась обратно в тело, вместе с порывом ветра и оглушила. Я закрыл глаза. Чувства набросились с новой силой... И вдруг Антонио обнял меня, крепко, не коротко. Он уткнулся носом в шею, сжал меня в кольце сильных рук и шептал чуть дрожащим голосом. «О, Амадеус..» - сердце встрепенулось и разогнало кровь до такой скорости, что она далеким громом зазвучала в ушах, и я не услышал остатка фразы. Я выдохнул, не закрывая глаз. Если моргну или сделаю хоть одно движение, то все исчезнет. Но руки сами потянулись. Я зажмурился, готовясь к тому, что это объятье окажется миражом. Но ладони коснулись черного бархата, от волос пахло дорожной пылью и чем-то горьковатым. Он настоящий, он здесь в реальности, рядом со мной. Я засмеялся. Стало легко и счастливо, словно Сальери забрал мою боль себе. Мир вновь заиграл красками, превратился в калейдоскоп, как прежде, будто и не было этого жуткого дня. - Спасибо, Антонио, - я тихо выдохнул ему в плечо. – Спасибо…
Биение чужого сердца, гулко отдававшееся в моей голове, стало замедляться, приходя в норму. Я чуть ослабил объятия, боясь, что своей ненасытностью и, бившей из груди чрезмерной заботой, задушу Вольфганга, как просто задушил то соцветие сирени…
И тут я услышал тихое, волнующее, с нотками чувственной хрипотцы «Спасибо, Антонио.»
А затем и звонкий смех.
От души отлегло.
Сложив крылья за спиной, Моцарт вновь вернулся со своих розовых облаков, так быстро летящих по небесной лазури, на землю, на эту скамейку, пахнущую мокрой после дождя древесиной. Где сидим только мы вдвоем, будто под стеклянным колпаком, а все, что дальше этого места, весь окружающий нас город - не существует.
Я поспешил разомкнуть руки, высвободив пальцы из витиеватых кружев его камзола. Я только сейчас заметил, что мои костяшки побелели, а на ладонях проступили красные полосы.
На коже все еще чувствовались прикосновения мягких белокурых прядей, а вокруг невидимым облаком витал цветочный аромат.
- Вольфганг, я вижу, Вам лучше, - я попытался заставить голос не дрожать и звучать как можно более спокойно и размеренно, словно минуту назад я не прижимал его, вздрагивающего и всхлипывающего к себе, но влажные медовые глаза, поблескивающие янтарной радужкой, смотрели в самую душу.
- Как насчет того, чтобы немного прогуляться? - я медленно вздохнул, впуская кислород в свои легкие. Все это время я дышал прерывисто, почти не выдыхая.
Сальери отпустил меня, но прохладный воздух словно ударился о невидимую преграду. Тепло его рук окружило меня коконом, и ветерок не мог прорваться ко мне, хоть и трепал волосы. Антонио предложил погулять. Я смотрел на него и думал. В шоколадных глазах плескалось не беспокойство, но забота, искренняя и сильная, готовая уберечь от всех неприятностей. С ним я готов на что угодно. Я оглянулся на город. Пусть сейчас Вена и сияла золотом, разбивалась брызгами фонтанов и звенела голосами, но сейчас хотелось другого. - Не хочу в город. Не хочу в парк, - душа требовала чего-то особенного, и только через минуту я понял. – Хочу к воде… Мне не хватало легкого плеска маленьких волн, накатывающих на берег, зеркальной поверхности, любое отражение в которой приобретало неземную красоту, глубины, таящей в себе множество загадок. Не хватало той свободы, которую ощущаешь всем телом, стоя под одним лишь ветром. У воды весь остальной мир не существует, кроме самой воды и обнимающего тебя ветра.
Ровно половина города, рассыпаясь запутанными улицами, прямыми проспектами и мощеными булыжником площадями, отделяла нас от ближайшего водоема. Я, желая во что бы то ни стало исполнить порыв своего друга, движением руки остановил экипаж.
Ветер, усиливающийся по мере приближения к набережной Карлсплац, трепал чугунные гривы коней, играл с так рано пожелтевшими листьями, срывая их с тонких веток, и пробирался в полузакрытую повозку, сдувая плохо закрепленную ленту с моих волос.
Я успел забыть, как, беспокоясь за Моцарта, я в спешке просовывал руки в рукава камзола, не попадая с первого раза, как хлопнул затем входной дверью, забыв закрыть ее на ключ.
Что со мной происходит? Почему я готов без страхов и сомнений выходить из зоны комфорта, летя, словно стрела, навстречу своему мечтательному другу?
В моей душе зажегся тусклый фитилек, с каждым днем сильнее и ярче разгораясь, все дальше и выше вознося языки пламени. Этот огонь жег меня изнутри, не имея возможности выплеснуться наружу... Я чувствовал его жар и сейчас, сидя рядом с Моцартом и стараясь не глядеть на его точеный профиль и глаза, в которых, как в зеркале, отражалась проносящаяся мимо Вена.
На небе, очистившемся от облаков, засверкали первые полосы заката, пока что лишь отпечатки грядущих сумерек. По бокам перестали мелькать помпезные здания, уступая место невысоким дома и частым зеленым оазисам - цветущим паркам.
Извозчик, ровно натянув поводья на себя, остановил резвых коней.
Расплатившись, я шагнул на шуршащий под ногами песок вперемешку с галькой. Впереди, выгибаясь полукругом, заискрился Дунайский канал. Водную гладь рассекали ослепительные парусники, качающиеся из стороны в сторону и периодически заваливающиеся на один бок. Воздух, напитавшись свежестью и влагой, очищал мои легкие от пыли, а голову от всех проблем и переживаний.
- Это, увы, не море, - я вышел на набережную и медленно зашагал вперед, держась рядом с Моцартом. - Но как же Вы точно угадали и мои желания, захотев полюбоваться на крохотные барашки волн.
Я, улыбнувшись совершенно счастливо и лучисто, посмотрел на Вольфганга.
«Это, увы, не море» - Но и он прекрасен, - мы шли по набережной, разглядывая водную гладь. Она переливалась в закатных лучах, и казалось, что это огромный витраж, состоящий из маленьких кусочков вечернего города. Вода тихо шептала под дуновением ветра, и казалось, будто существуют только эти тихие звуки и ничего больше, хотя по набережной гуляли не мы одни. Сальери улыбнулся мне так широко и счастливо, будто это был лучший день в его жизни. Я не мог оторвать взгляда от этой улыбки, и мысли прыгали в голове, будто солнечные зайчики, не давая сосредоточиться. А мне и не хотелось, хотелось просто идти по набережной долго-долго, рядом с Сальери, и тихо друг другу улыбаться. И вдруг в голове промелькнули воспоминания, когда невдалеке покачнулся красивый парусник, как часто мальчишки пускают по лужам бумажные кораблики. Перед нами, поблескивала не лужа, а целая река, и мы были не мальчишками, но, в конце концов, кто посмеет нам помешать. Я достал пару нотных листов, исписанных нотами, и один протянул Сальери. - А вы умеете пускать кораблики?Я смотрел на противоположный берег, чувствуя на себе взгляд Моцарта. Он словно прикасался своими лучиками позитивной энергии, излучаемыми его янтарными глазами, на солнце казавшимися еще более озорными, к моих щекам. Скользя по моей коже и без следов и без боли обжигая.
Мне было так хорошо! Я, не скрывая улыбки, так точно отражающей мое настроение, шел рядом с композитором, желая только одного - чтобы это мгновение тянулось как можно дольше, не давая солнцу закатиться за преграду из облаков. Вокруг нас шумели деревья, звеня листвой и пряча в своих могучих кронах птиц.
Я давно не видел чаек. Эти белоснежные создания старательно избегают города, будто боясь испачкать свои могучие крылья и гордые грудки. А здесь - их дом. Они всюду: сидят на чугунных решетках, вцепившись желтыми лапками в перекладины, парят над самой прозрачной гладью воды, рассекая крыльями воду, кружат стаями вокруг парусников, желая прогнать гигантских незнакомцев со своей территории.
Я всегда восхищался этими созданиями. А иногда и завидовал. Чайки, как и другие птицы, свободны и вольны улететь тогда, когда захочется и туда, куда захочется. А свобода - это великий дар.
Неожиданно Моцарт, запустив руки в карманы камзола, извлек на свет два нотных листа.
«А вы умеете пускать кораблики?»
Мой взрослый друг, превратившийся в восхищенного рекой ребенка, протянул мне один из листов.
- Я…, - я не сразу нашелся, что сказать. - Когда-то это было моим любимым развлечением. Я ловко складывал бумажные кораблики, пуская их по резвым ручейкам. Я всегда бежал по берегу, переживая за свое судно и представляя себя капитаном, отважным матерым волком, которому любой шторм нипочем. Но крохотные струйки родниковой воды сталкивались, впадая в море. И мои корабли тонули… Мне всегда было больно возвращаться из миров своего воображения и осознавать, что мое судно - это всего лишь размокшая и разбухшая от соленой воды бумага. Знаете, Вольфганг…, - я сжал лист в руке, переносясь на много лет назад, - ведь я хоронил эти корабли… Прямо там. Где ручей становится морем. Я клал их на мокрый песок, заваливая сверху камнями. Я до сих пору помню это место. Свое кладбище затонувших кораблей. С ними погибали и мои мечты о великом и далеком, о призрачном, но таком желанном…
Где-то вдалеке загудела груженная баржа, но я словно не слышал, продолжая:
- Но теперь я здесь, около Вас, Вольфганг. И нас окружают стройные парусники, управляемые не только ветром и волей случая, но и человеческим руками.
Я взглянул на желтый пергамент и только сейчас разглядел на нем ноты, выведенные черными чернилами.
- Мой друг, а Вам не жалко пускать свое творение вниз по течению?
Сальери рассказывал про детство, про мечты стать отважным капитаном, грозой морей и океанов, и про то, как разбивались эти мечты, как только кораблики тонули. «Свое кладбище потонувших кораблей». И там, вместе с ними, похоронены его мечты. С каждым новым корабликом под грудой камней оказывалась часть его души, нежная и ранимая. Я смотрел на него, и видел, как вновь закладывается на лбу складка, и губы сжимаются в тонкую линию. Мне показалось, что я увидел то кладбище, большое и печальное. Оно было самым печальным из всех, что я мог представить. Маленькие надежды и мечты, припечатанные камнями и обреченные больше никогда не взлететь. - Антонио, - я тихо позвал его, взяв за бархатный рукав. – Не думайте о грустном. Я, например, ни разу в жизни не пускал кораблики, только смотрел, как это делают другие. Папа не часто позволял заниматься чем-нибудь, кроме музыки. Конечно, мне приносило это огромное удовольствие! Но иногда хотелось просто поиграть и повеселиться, - Сальери опустил взгляд на мои ноты, а я смотрел на него, отчаянно желая разгладить морщинку и вернуть ту счастливую улыбку. - Простите меня! Я не должен был будить в Вас грустные воспоминания, - я уткнулся лбом ему в плечо. «Мой друг, а Вам не жалко пускать свое творение вниз по течению?» Кажется, воспоминания действительно ушли, и теперь Сальери недоуменно перевел взгляд с нот на меня. - Нисколько! Я помню всю мою музыку наизусть, - я принялся за свой лист. Сложенные листы бумаги, спущенные на воду, предстали перед глазами. Я видел сгибы корабликов, но никак не мог сообразить, что мне делать. Я покрутил лист, и неуверенно потянул один угол к противоположному – кораблики были треугольные. Но что складывать дальше, я не имел ни малейшего соображения. Я скосил взгляд на Сальери – у него вышел настоящий кораблик, аккуратный и симметричный, готовый к отплытию.Я почувствовал, что воспоминания тяжелым грузом свалились мне на плечи, придавив своей массой и не давая вздохнуть.
Такое бывает.
Предметы, слова, жесты могут напомнить о далеком детстве, складывая нескладный паззл прошлого.
Меня против воли захлестнуло тревожными картинами, которые никак не вязались с окружающим торжеством природы, как вдруг теплый нос с не менее теплым лбом уткнулись мне в плечо. Даже через грубое сукно камзола я почувствовал размеренное дыхание Моцарта. Сердце выполнило кульбит, а рукам так и захотелось запустить пальцы в растрепавшиеся золотые волосы, находившиеся так близко… Но я смог удержаться, сжав кулаки.
В этот раз смог.
И тогда я для себя понял. Понял раз и навсегда.
Все, что было - мертво и обращено в воспоминания. А все, что есть, здесь и сейчас, что так радует и заставляет смеяться - живо и играет самыми яркими красками.
«Я помню всю свою музыку наизусть.»
И композитор принялся увлеченно колдовать над своим листом, загибая желтые углы и превращая ноты в бессмысленный набор завитков и закорючек.
Я взглянул на бумагу в своей руке. Я совершенно не помнил, что нужно сделать, чтобы превратить плоский лист в корабль, но пальцы сами, отдельно от головы, забитой музыкой, шустро сложили идеальный кораблик.
Я перевел взгляд на Моцарта, который продолжал усердно загибать углы, причем все те же.
- Друг мой, у Вас так ничего не получится, - я остановился и, встав напротив Моцарта, взял его руки в свои. - Сначала нужно сложить лист пополам, затем загнуть углы к линии сгиба…
Тонкие пальцы Моцарта, направляемые моими руками, удивительно быстро сложили безупречный кораблик.
Мы подошли к кромке воды, где сочная трава побеждает гранит. Я присел на корточки.
- Думаю, наши с Вами музыкально-бумажные кораблики смогут посоперничать в скорости с теми парусниками.
И я запустил свое суденышко покачиваться на волнах.
Я знал, пергамент плотнее и, следовательно, прочнее целлюлозной бумаги, но он рано или поздно, растаяв, потонет. Вот только теперь это не будет символом гибели чего-то чистого и сокровенного в моей душе. Наоборот, я увижу, как гениальная музыка моего друга, расплывшись нотами по поверхности воды, заиграет для жителей глубин, для водомерок с тонкими лапками-коньками... и для чаек с желтыми клювами, а, может, и для меня самого.
«Друг мой, у Вас так ничего не получится» Сальери взял мои пальцы в свои и, мягко направляя, помог сложить кораблик. Я боялся дышать, завороженно наблюдая за ловкими движениями пальцев. Через минуту я держал в руках настоящий кораблик, плотный и желтоватый, с тонким рисунком собственных нот, он так и просился на воду следом за близнецом. Сальери аккуратно поставил свой на воду, легко придерживая от порывов ветра, и потом подтолкнул, отпуская в даль. Я поспешил тоже отправить свой. Он встал на воду точно и уверенно, мне даже не пришлось его придерживать. Кораблик покачивался рядом с берегом, пока я не подтолкнул его пальцем. Мой вскоре догнал кораблик Антонио и, они поплыли почти рядом, мой слегка позади, как будто Сальери вел меня. Мы сидели рядом на берегу довольно долго, наблюдая за неспешным ходом наших творений. Они плыли рядом, отражаясь в зеркальной поверхности, одни в окружении высоких парусников, но вместе. А вместе нам ничего не страшно… Я наклонил голову и сощурил глаза, разглядывая красивую картинку с другого угла. Наши кораблики, слившись с отражениями, стали похожи на птиц, летящих очень близко. Когда порыв ветра пустил по воде рябь, то отражения на секунду слились в одно, хотя в реальности кораблики были по отдельности. - Похожи на нас, - волнительно дернулось сердце. Почему?! – возмутился разум. Я отказывался в этом признаваться, пусть и самому себе, но чувствовал, что у нас с Сальери что-то особенное. Мы рядом в реальном мире, но наши души, как те отражения, взволнованные рябью неожиданной встречи, слились вместе. И сердце давно знало это, и каждый раз при нашей встрече начинало биться чаще, хотя разум отчаянно боролся, убеждая меня, что это лишь забота и дружба. Я ни перед кем раньше так не волновался, как рядом с Сальери. Почему я смущаюсь от самых простых его комплиментов? Почему чувствую, что внутри загорается солнце, когда смотрю, как он искренне улыбается? Почему я забываю, как дышать, когда он прикасается ко мне? Это странно, но подобных чувств я не испытывал ни с кем.
Я сидел у берега, перебирая пальцами мокрые травинки, и смотрел на наши корабли.
В моем детстве мои бумажные изобретения всегда были одиноки и обречены бороться с волнами жизни самостоятельно. Возможно, от этого они так быстро тонули. Но теперь следом за моим корабликом плыл кораблик Моцарта. Они вместе покачивались на волнах, распугивая крошечных насекомых, и вместе преодолевали препятствия из опавших листьев и обломков веток. Такие беспомощные на фоне бурного потока и холодного гранита. Словно две незащищенные души, которые могут запросто покалечить проплывающие мимо парусники - слишком огромные и пугающие.
Наши музыкальные корабли, поравнявшись, скользили по прозрачной поверхности воды, рассекая ее гладь острыми носами. Они отдалялись все дальше и дальше, пока не превратились в две маленькие, еле различимые точки.
Я, проводив любящим взглядом пергаментные частички наших душ, посмотрел на Моцарта. Он, как и я, следил за быстрым течением реки, уходящей вдаль, туда, где не было места шуму дорог и высоким зданиям.
По телу волнующей дрожью разлилась нежность.
Я одновременно вздрогнул и счастливо выдохнул, слегка приподнимая уголки губ. Сердце забилось. Гулко и сбивчиво.
Такие же чувства посетили мою бесстрастную душу только однажды, в молодости. Тогда я был без ума от многих девушек. Охотно впускал их в свою жизнь, раскрывая перед каждой душу, но все они исчезали с восходом солнца, забирая с собой мои секреты и не оставляя ничего взамен.
Только одна девушка была для меня особенной. Я, полагаю, испытывал к ней любовь... но тогда я много что любил, почти весь мир. Это было в далекой Италии, под жарким южным солнцем. Там, где я оставил всех своих любовниц, ветреность и ту девушку с глазами, как у лани.
Я был другим человеком. Сейчас Вена заставила меня закрыться от всех и для всех, натянуть маску и не смотреть в сторону женщин и их хитрых сердец.
Но вот я опять испытываю схожие чувства. Только рядом со мной на траве сидит гениальный австрийский композитор. Мечтатель и фантазер. Ребенок и взрослый мужчина. Уверенный во всем и неуверенный ни в чем.
Его медовые глаза светятся жизнью, а я не могу разобраться в себе, утопая в них. Когда-нибудь мой внутренний огонь погубит меня, сожжет целиком и полностью, не оставив ничего живого.
И тогда я отважился задать вопрос. Только лишь чтобы убедиться, что его сердце занято прекрасной девушкой, его музой.
- Вольфганг, а Вы любите кого-нибудь?
Мой голос звучал тихо и отрешенно.
Вопрос прозвучал будто издалека, так глухо и едва слышно. Мне показалось, что Сальери боится и задавать вопрос, но и услышать на него ответ. Хотя, чего ему бояться? - Была одна. Я влюбился, так сильно и безумно, что даже музыка встала с ней на одно место. Она очень красивая... Высокая, тонкая, и руки белые-белые, хрупкие, как снежинки, - перед глазами замелькали воспоминания, как эти руки робко касались моих, дрожа от волнения, и как мне было приятно греть её тонкие пальчики в своих руках. - Я полюбил и мечтал о счастливом исходе, о вечной и прекрасной любви. "Дурак" - Она неземная, будто не из этого мира. Как Луна, загадочная и красивая... однажды мы засиделись допоздна за занятиями, и она сияла в лунном свете, глаза сверкали, как драгоценные камни, под кружевом ресниц… Лунные лучи касались ее, как хотел касаться я... ничего красивее я тогда не видел, да и не хотел видеть, кроме неё. Я хотел поцеловать, но боялся разрушить, сломать эту кукольную красоту..., - то волнение, восхищение красотой, трепет перед ней вынырнули из глубин души, куда я их тщательно спрятал. Они окружили меня, окатили волной. Нет, нельзя, сейчас не время, я старался забыть её и все чувства, но она невидимо влияла на меня, в эту самую минуту, будто была рядом. Я сжал кулаки - её надо забыть! - Потом я уехал в путешествие и звал её с собой, она выступала бы со мной... У неё прекрасный голос, звонкий и чувственный, а когда она смеялась, то я слышал, как звенят колокольчики, - я, будто наяву, услышал лёгкий перезвон её голоса. - Она отказалась, и папа не считал, что это правильное решение. - А когда я вернулся, она стала гордой и поначалу не захотела ни слова мне сказать. Мои письма, которые я писал ей, она выбросила и призналась в этом с ледяным спокойствием, будто мои слова, признания, восхищение - пустой звук для неё. Я написал для неё арию, она хотела быть оперной певицей. Такой музыки я еще не писал, ария была точь-в-точь, как она. Нежная, неземная, летящая и звонкая... А она швырнула мне её в лицо и рассмеялась, - чувства вновь взметнулись и ураганом пронеслись внутри, обжигая. Я закрыл лицо руками, не хотелось снова видеть эту сцену. Но она была такой яркой, будто произошла вчера, и реплики резали сердце вновь, до крови. "И передайте привет Вашему дорогому отцу" - издевка, ледяной смех, мечта, разлетевшаяся вдребезги, изранив сердце и душу. - И сказала, что никогда не любила меня..., а я любил, но кому теперь это важно, - я глубоко вздохнул, изгоняя воспоминания. Страшный сон, кошмар, ледяная королева исчезли, стёрлись из головы, но вот надолго ли и когда они вновь вернутся, решив искалечить меня, разодрав старые раны. - А сейчас я люблю мою музыку! - хотелось сказать, что никто мне больше не нужен, но одного взгляда на Сальери стало достаточно, чтобы я не произнёс этой фразы. Это значило бы, что я солгу, а я вдруг понял, что не могу врать Сальери. Я замолчал, успокаиваясь.
Я слушал Моцарта, и сердце мое сжималось от сочувствия и несправедливости. Описывая свою возлюбленную и свои искренние чувства к ней, он говорил восторженно и с теплотой в голосе, но история его любви была наполнена печалью, неподдельной печалью… Я и не знал, что мой друг носит такой тяжелый груз воспоминаний и кровоточащую рану на сердце.
«Я написал для нее арию, она хотела быть оперной певицей… А она швырнула мне ее в лицо и рассмеялась.»
Моцарт, поджав колени, закрыл лицо руками, запуская пальцы в волосы. Я не знал наверняка, но чувствовал его внутреннюю борьбу с самим собой.
Вот какой он.
Доверчивый, немного наивный, влюбчивый и боготворящий свою Музу… готовый сделать для нее все и даже больше. Обычно к таким мир жесток, а девушки, пользуясь чистотой и бескорыстием души, завлекают их своими чарами, а когда получают, что хотят, то вонзают шипы, навсегда уродуя душу несводимыми шрамами.
- Вольфганг, простите меня. Я не должен был причинять Вам боль, вороша старое, - я знал, что пожалею об этом вопросе еще до того, как его задать. А теперь мне хотелось повернуть время вспять... лишь бы не видеть безмолвную грусть, застывшую в его глазах. - Пережить предательство может не каждый. Вы - сильный человек, Вольфганг, - я сжал его руку в знак поддержки. - А эта девушка, о который Вы рассказываете… она просто не достойна Вас.
Готов поспорить, в тот момент в моих глазах алым заревом вновь разожглось бушующие пламя.
«А сейчас я люблю мою музыку!»
Моцарт встряхнул головой, будто отгоняя непрошеные картины прошлого, и улыбнулся, глядя куда-то в облака. Мне отчего-то показалось, что в его последней фразе была некая незавершенность. Будто он хотел что-то добавить и почти это сделал, но в последний момент передумал.
Над нашими головами зашумели деревья, потревоженные внезапным порывом ветра. К Моцарту вернулось солнечное летнее настроение, но глаза не искрились прежним счастьем.
И тогда я решился рассказать свою историю. Лишь бы утешить и хоть как-то облегчить страдания своего друга, отвлечь его.
- Знаете, Вольфганг, - я сорвал сухой стебелек одуванчика и стал вертеть его в руках, рассматривая под разными углами, - когда-то я был самым настоящим Казановой, - я рассмеялся, откидывая выбившееся пряди со лба. — В Леньяго было не так много незамужних девушек, но мне посчастливилось встретить одну прекрасную итальянку… Ее звали Сильвия, - я никогда еще не произносил это имя вслух, будучи в Вене, и теперь мое сердце часто-часто забилось, - и она была из состоятельной семьи… увы, именно из-за этого наши пути разошлись. Ведь кем был я? Неумелым музыкантом, путающим ноты и грезящим большой сценой. Всего-то.
- Мне никогда не забыть предосудительных речей и осуждающих взглядов, которые летели нам в спины, стоило вместе выйти на улицу. Но я, окрыленный, не замечал их. Я был опьянен ее девственной красотой, нежными руками, длинными ногтями, похожими на лепестки миндаля, ласковым голосом, шелковистыми волосами, которые всегда пахли морем и цветами. А она… она была так добра ко мне...
Мне казалось еще немного, и я задохнусь от собственных восторженных слов.
- Сильвия научила меня любить страстно, но нежно. Она вытеснила всех тех ветреных девушек, что разноцветным вихрем врывались в мою жизнь, пошло хохоча и оставляя после себя шлейф тяжелых духов. Я в долгу перед ней… пусть и не знаю, где она сейчас и с кем.
Я закончил и растянулся на траве, подставляя лицо ласкающим теплом лучам. Это было так давно, что воспоминания не ранили меня. Наоборот, они согревали.
- Видите, Вольфганг, мы с Вами чем-то похожи. Оба безмерно любили, но в итоге оказались одни, при дворе императора и в Вене.
Я повернулся к Моцарту, скрестив ноги, и заглянул ему в лицо. Он покорно слушал, оперевшись локтями о землю. В медовых глазах плескалась река.
Еще недавно я мог с уверенностью сказать, что встреть я случайно Сильвию, то мои чувства к ней заиграли бы прежними красками. Но теперь в мою душу закралось сомнение на этот счет. И я, прекрасно зная почему, продолжал себя из раза в раз обманывать.
Сальери накрыл мою руку своей уже второй раз за день, поддерживая и согревая. Вскоре он выпустил ее, и я еле удержался, чтобы не вернуть его ладонь на место. Сальери тоже рассказал о своей любви. Он говорил быстро, с чувством, иногда прикрывая глаза, наверняка, представляя себе картины прошлого. В каждом слове я чувствовал сквозящие чувства, в его душе теплилась любовь и благодарность. У него будто выросли крылья и, мне показалось, что следующий порыв ветра унесет его, и тем сильнее мне хотелось удержать его рядом. «Видите, Вольфганг, мы с Вами чем-то похожи. Оба безмерно любили, но в итоге оказались одни, при дворе императора и в Вене.» - Да, - это был еле слышный шепот. Мне хотелось сказать что-то такое, особенное, чтобы убедиться, что я все еще дорог Сальери - маленький червячок ревности прокрался внутрь, безотчетно и сильно вгрызшись в сердце. - Антонио… мне…, - я замялся и прикусил губу, боясь сказать неподходящие слова. – Мне.. так хорошо рядом с Вами, как не было ни с кем. Вы уже не раз благодарили меня, но я не сказал достаточно в ответ. Я не знаю, что еще сказать, по знайте, что моя благодарность к Вам и радость от встречи искренняя и… я безмерно счастлив, что встретил Вас и могу называть своим другом, - к концу моей прерывающейся речи я смутился окончательно и уткнул взгляд в траву, рассматривая ее тонкое зеленое кружево.Моцарт замер, потерявшись взглядом где-то в закатных облаках, а потом тихо, словно кто-то может подслушать, прошептал:
«Да…»
Я видел, что это было не все. За повисшим молчанием кроется много слов, и композитор колеблется, не зная, произносить их вслух или так и оставить мыслями.
Но первое перевесило, и он с жаром и свойственной экспрессивной жестикуляцией стал сбивчиво говорить, то понижая, то повышая тон.
«… я безмерно счастлив, что встретил Вас и могу называть своим другом.»
Мне захотелось рассмеяться, громко и задорно, именно так, как смеется мой друг, когда счастье захлестывает его особенно большой волной. Все те слова, теплые и проникающие в самую глубь души, заставили перестать чувствовать мягкий травяной покров под ладонями.
Я знал, все произнесенное шло от сердца. Это не было любезностью или жестом необходимого уважения.
Это было искренне.
Я, перестав разглядывать носки своих туфель, широко распахнул глаза и посмотрел на Моцарта. Он... он был смущен? А, может, мне просто показалось, и это все внутреннее пламя, вводящее меня в желанное заблуждение.
- Вольфганг..., - я хватал губами воздух, пытаясь вернуть разуму четкость мышления. - Вы заполнили своим светом и положительно заряженной энергетикой доселе пустовавшую во мне нишу.
Я приложил руки к груди, чувствуя скачки собственного беспокойного сердца.
Легкий ветерок с реки растрепал наши волосы. Перламутровая лента - живое напоминание о всем лучшем, что случалось со мной в этом городе, слетела, оказавшись на моих коленях.
Короткие волосы Моцарта засияли в лучах заката. Такого же заката, что и в тот день, когда мы стояли на площади, со свистящим ветром в голове и блеском в глазах.
Крохотные капельки на кончиках моих ресниц упали на щеки, заставляя меня поспешно и... стыдливо смахнуть их пальцем.
- Амадеус..., - мой голос предательски дрожал. - Благодаря Вам мне хочется с жаром творить, упиваться музыкой жизни, которую Вы научили меня слышать... Может быть, я излишне сентиментален, простите за это. Но я не могу лгать Вам, Вольфганг. Это то, что у меня на душе.
Я думал, что Сальери промолчит, или, по крайней мере, не выразит свои чувства так эмоционально, но он заговорил, и я увидел, как пара капель повисли на длинных ресницах. Я порывисто обнял его – лучшего выражения собственных чувств я придумать не мог. Держал в объятьях довольно долго, наслаждаясь теплом и охватившими нас чувствами и неподдельным счастьем. "Вы заполнили своим светом и положительно заряженной энергетикой доселе пустовавшую во мне нишу" Все слова, искренние, трогательные, сказанные его голосом отпечатались у меня в сердце, навсегда. Не выжглись каленым железом, а легли, будто ноты на бумагу, легко, изящно и навечно. "Это то, что у меня на душе" Я пообещал себе, что сохраню эти слова, эти и другие, сказанные раньше, в памяти и они не потускнеют от времени, как чернила. Их тепло, искренность и дрожащий голос будут согревать меня каждый день, как бы холодно и плохо мне не было. "Благодаря Вам мне хочется с жаром творить, упиваться музыкой жизни, которую Вы научили меня слышать... " Тишина наступающего вечера, нарушаемая только плеском волн и криками чаек, привычно окутала нас и успокоила, пройдя невидимыми дуновениями по плечам. - Антонио, с работой над оперой у меня будет не так много времени, чтобы провести его в Вашем обществе, - я нехотя отпустил его. - И эти две недели, что мы с Вами не виделись… Я хотел бы писать Вам, но не знаю Вашего адреса, а мне не всегда хочется ловить оборванных мальчишек, - я улыбнулся.
Закончив свою пылкую речь и не успев перевести дыхание, я спиной почувствовал прикосновение теплых ладоней. Моцарт, положив подбородок мне на плечо и закрыв глаза так, что его золотистые ресницы чуть подрагивали, держал меня в кольце своих рук, согревая и успокаивая. Думаю, он слышал биение моего сердца, снова будто пустившегося в марафон. Еще несколько дней назад меня бы это безумно смутило и заставило неохотно отстраниться. Но не сейчас, когда над нами кружат чайки, приветствуя своими криками звезды.
Моя лента так и осталась лежать на коленях, и волосы теперь развивались на ветру, черными кисточками касаясь лица Моцарта.
Незаметно подкравшиеся сумерки преобразили все вокруг, выделив каждую веточку и подсветив серебрящуюся гладь воды. Мы, не замечая перемен в природе, сидели на влажной от прохлады вечера траве в объятиях друг друга. Тот неуловимый аромат, витавший вокруг Моцарта и создававший впечатление, что он только что вернулся с юга, пробрался в легкие и заставил еще ближе прижаться щекой к его шее.
«Я хотел бы писать Вам, но не знаю Вашего адреса.»
Мы вновь оказались сидящими напротив друг друга. На спине, в районе непрорезавшихся крыльев, двумя легкими ожогами ощущались недавние прикосновения. Я, не желая прогонять это чувство, сел прямее и поджал ноги к груди.
- Да, Вольфганг, когда в прошлый раз ко мне в окно стал стучаться оборванец, всовывая в руки загадочную записку, я не на шутку испугался за вашу жизнь.
Я улыбнулся, вспомнив, как мчался в экипаже на Рингштрассе с такой скоростью, что улицы Вены превращались в пеструю полосу, а от встречного ветра закладывало уши.
- Я живу по адресу Херренгассе, 12. Невысокий дом с лепниной, окруженный по бокам древними платанами.
Я вспомнил о недавних недвусмысленных намеках императора. Кажется, я скоро, как и Моцарт, погрязну в работе, перестав спать по ночам.
- Пишите в любое время, Вольфганг. Я буду стараться отвечать так быстро, как смогу.
Я встал, отряхнув камзол, и протянул руку композитору, продолжающему задумчиво смотреть на небо.
- Думаю, нам пора возвращаться в шумный центр.
Я взглянул на реку, будто силясь разглядеть давно уплывшие вдаль корабли. Наши корабли, состоящие из нот.
Сальери протянул мне руку и я ухватился за нее, позволив меня поднять. Антонио сделал это с такой лёгкостью, будто я ничего не весил. Сумеречная вуаль скрывала тёмные ряды домов, разливая по небу темно-синие чернила. Водная гладь колыхалась у наших ног, а казалась совсем далёкой. Сальери вглядывался в темнеющее зеркало, надеясь разглядеть что-то. Поднявшись выше от воды, мы остановили экипаж, и поехали в сторону шумных улиц и проспектов. Лошади укоризненно фыркнув от ударов хлыста, резво побежали. - Помедленнее, пожалуйста, - мне хотелось ехать неспешно, внимательно разглядывая утонченную архитектуру и разные районы, в каждом из которых своя атмосфера и тихая, или же наоборот, громкая вечерняя жизнь. Мы молчали, сидя довольно близко, так, что наши рукава и пальцы иногда сталкивались. Сколько времени мы ехали, наслаждаясь прохладным ветром и разноцветными огнями города, я не помнил, но мне было спокойно и умиротворенно, хотелось, чтобы мы ехали так рядом долго-долго... Снова первым высадили меня, у моего дома. Перед тем, как покинуть экипаж, я сжал руки Сальери в порыве благодарности, и улыбнулся, вторя счастливо бьющемся сердцу. Пока Сальери не скрылся за поворотом, я стоял на пороге дома, провожая взглядом тёмную фигуру, пока она была видна, а потом и сам экипаж. Через две минуты стук подков затих, но мне не хотелось заходить. - Кажется, я уже скучаю, - я улыбнулся, и тронув ручку двери, вошёл в узкую прихожую с высоким потолком.
На её любимую Вену мягко опускался вечер. Лазурное небо окутали золотые облака, сквозь которые в полуприкрытое окно небогатого дома проникали багряные лучи заходящего солнца. С улицы доносился аромат увядающих каштанов и оживленный ропот люда, компаниями и смехом провожающего насыщенный день.
Скромная комната, однако, была опрятна и чиста, как и её хозяйка. Констанц взволнованно блуждала из угла в угол, сплетая в замок пальцы изящных, точно предназначенных для музыки, рук.
В голове сумасшедшим ритмом вальса кружились мысли о родителях, чванной сестре, и, конечно, о Вольфганге. Такой живой, искренний, не испорченный властью и не порабощенный развращенным престижем. Чистый и настоящий, он не мог на затронуть эти струны девичьего сердца. И это её смущало.
Ни один молодой человек доселе не будил в ней столь противоречивые чувства. Желание быть рядом, когда он заставляет ноты плясать на шершавом паркете пергамента, когда по мановению его руки сотни звуков сотрясают небосвод незримой, божественной мелодией и тысячи зачарованных музыкой сердец бьются в унисон. А вместе с ними билось и её, плененное образом великого человека. Он ещё не полностью стал таковым, но девушка знала - ему предрешено сотворить историю и она хотела быть рядом с ним.
Но одухотворенные мечты загонялись в суровые тиски материнской опеки и собственных сомнений. Видя, как молодой человек терзает себя после разрушенной связи с Алоизией, она не могла себе позволить занять его мысли и затмить собой тот лик совершенства, оставленный кровной соперницей, а потому Констанц лишь из-под пышных ресниц зачарованно глядела на Моцарта каждый раз, когда он проходил мимо или невзначай беседовал с ней. Тогда щеки предательски алели, вызывая, ей казалось, снисходительную улыбку маэстро, поэтому смущенного румянца она стыдилась.
Шепотом, она произнесла, не в силах больше выносить томительный облик.
- О, где же ты, Вольфганг?..
***
Вечер стремительно уходил, уступая место ночи, а Моцарт все еще не вернулся домой. Снизу доносился недовольный говор госпожи Вебер и суетливая беготня пары слуг, и наконец послышался скрип двери, шорох в прихожей.
Девичье сердце глухо пропустило несколько ударов, дыхание перехватило от подступающего волнения. Констанц выбежала из своей комнаты, едва не прищемив тяжелой дверью летящий подол легкого домашнего платья и кинулась к парапету лестницы, ведущей на первый этаж и выходящей прямо в коридор.
Она кротко смотрела на него, не решаясь себя явить. Счастливая улыбка на сияющем лице успокаивала её и искренне радовала. Ей захотелось стать частью этой радости, но она не могла, а потому просто поздоровалась, глубоко выдохнув, она спустилась вниз.
- Добрый вечер, Вольфганг. Вы сегодня припозднились...
Констанц неожиданно появилась из полумрака лестницы. Маленькое видение, добрая фея, совсем непохожая на свою ледяную сестру. Заботливая, никогда не отказывающая в помощи кому бы то ни было, она была единственным симпатичным и бескорыстным членом этой семьи. - И тебе добрый вечер! - на мои слова она слегка потупилась, прикрыв большие глаза длинными ресницами. Снова стесняется, как и почти каждый раз, когда видит меня. Милейшее создание. Я приблизился к ней и прошептал на ухо: - Не бойся. Я не кусаюсь, - шутливый поцелуй в щеку, и я взбежал вверх по лестнице, снова перепрыгивая через ступеньки. Дверь слегка скрипнула, закрывшись и отгородив меня от всего мира. Хотя я и так чувствовал, что мир перестает существовать для меня в ту минуту, как я вижу Сальери. Свеча зажглась с третьего раза, наконец весело зашелестев огоньком. Сегодня я чувствовал прилив вдохновения, и не написав заново свои "корабельные" арии, я принялся за прекрасную летящую арию Констанцы и Бальмонта. Дуэт, наполненный любовью, нежной, единственной и прошедшей самое страшное испытание - разлука. Музыка завлекла меня, закружила в своем искрящемся, звонком круговороте, и выдернуть меня оттуда смог только легкий стук в дверь. Я поднял голову и заметил, что за окном полностью стемнело, и между наплывающими облаками поблескивали крохотные бриллианты звезд. - Войдите.
Девушка замерла. Привыкшая к подобному обхождению, она все равно робела и чуть вздрагивала, чувствуя на коже горячее дыхание. Кусается он или нет, она не знала, а потому невольно прикусила губу, но в ту же секунду молодой человек уже вспорхнул по лестнице, оставив её внизу.
Сердце кольнула лёгкая досада. Задумавшись, она чуть поджала губы, а затем двинулась в обитель своей матушки - кухню. Незаметно прокравшись мимо мельтешащих кухарок, она извлекла из старинного буфета винтажную салфетку, похожую не причудливую паутинку, и двинулась к громадному столу, на котором развернулся чарующий натюрморт.
Свежие, вымытые до блеска фрукты, разложенные вокруг поразительно прекрасного хрустального графина с красным вином, наполняли старинный фарфор и сияли, отражая в себе пляшущее в полумраке пламя свечей. Пестреющие яблоки и груши сменялись аппетитными кренделями и только что испеченным штруделем, от которого тонкой ниточкой вился пар. Манящий сладкий аромат, сливающиеся с доносящийся через раскрытое окно нектаром цветов и вечерней свежести, заполнил помещение и бессовестно дразнил обоняние. Девушка погрузилась в раздумья.
Все это невольно напомнило ей Моцарта. Величественный, он возвышался над всеми, чаруя и привлекая к себе завистливые и желающие разнообразные взгляды, от очаровательных до уныло отвратительных, подобных мертвым глазам рыб, лежащих поодаль от теплого натюрморта. Но из мыслей девушку вырвала грузная кухарка, пролетевшая мимо с чаном и задевшая её плечом, попутно рассыпаясь в извинениях.
Констанц, оправившись, подошла к чайнику и осторожно налила в единственную таких больших размеров белую кружку горячий шоколад, чуть присыпав его корицей. Пленительный запах тут же проник в нос, и девушка едва заметно улыбнулась. Разложив на подносе салфетку, она поставила на него шоколад и, взяв пышный крендель, посыпанный сахарной пудрой, положила его рядом, от пыли прикрыв его уголком салфетки.
Оставшись незамеченной, Констанц с подносом на руках выскользнула в коридор, бесшумно поднялась по лестнице, озираясь из опаски наткнуться на мегеру - мать, которая, конечно, тут же бы накинулась с расспросами и нравоучениями по всем темам сразу. Но беспрепятственно миновав лестницу, девушка робко постучала в комнату.
Она облегченно вздохнула, услышав приглашение войти, и аккуратно приоткрыла дверь плечом, не поднимая на молодого человека сияющего взгляда. Девушка прошла вперед, поставила поднос на стол рядом с Моцартом и скромно сложила руки на волнистой юбке платья.
- Вы пропустили ужин,- сказала она с мягкой заботой в голосе. - А сейчас уже поздно, и я подумала, вдруг вы проголодались...
Констанц принесла мне горячий шоколад с воздушным кренделем, аккуратно разложив и украсив на подносе. "А сейчас уже поздно, и я подумала, вдруг Вы проголодались" - тонкий голосок, тихий и заботливый. - Спасибо тебе, - кружка исходила паром и так вкусно пахла, что я уже начал стыдить себя за то, что смотрю на поздний ужин, а не на девушку. - Я и правда, голодный, - поглощенный работой я часто забывал поесть, а после встреч с Сальери я засыпал сытый эмоциями, будто организму не было нужно никакой еды. - Сколько же времени? Я не разбудил тебя? - я вспомнил, что где-то вдалеке долгое время назад часы пробили полночь. - Извини, моё вдохновение украло меня из этого мира, - я улыбнулся, надеясь смягчить оплошность, из-за которой Констанц заботились обо мне в ночи. - Еще раз спасибо, и иди спать, а то мадам будет завтра кричать. Обещаю, что все съем, - я клятвенно сложил на груди руки, и не удержавшись, рассмеялся, глядя на смущенную девушку. Она кивнула и вышла, тихо закрыв за собой дверь. Кружка слегка обжигала, но тепло, исходящее от нее, согревало прохладные пальцы - я не закрыл окно. Взяв вкусно пахнущий крендель, я на секунду от удовольствия прикрыл глаза. В окно ворвался ветер, взметнув парусом легкие шторы. Там внизу и впереди открывался потрясающий вид. Вена спала, плотно укутавшись в одеяло ночи. Маленькими очагами горели некоторые фонари, подражая ярким звездам на тёмном небе. Почти все, что можно было увидеть с высоты третьего этажа было похоже на чернильную лужу, слились дома и булыжники мостовой, стены и окна, горизонт и тот расплылся смешивая небо и землю. Я разглядывал ночной город, и пытаясь очертить заново размытые границы, и не заметил, как кончился шоколад, а куда делся крендель, я попросту не понял. Теперь меня уже клонило в сон, глаза закрывались под давлением отяжелевших век, и я успел только снять туфли, прежде чем уснуть, едва накрывшись одеялом.
Умилительная улыбка невольно озарила юное личико. Она робко наблюдала за его реакцией и была довольна тем, что смогла сделать ему приятное, пусть и таким бесхитростным способом. Большего она не могла позволить себе.
- Нет, вы не разбудили, сон не шел, - мягко отвечала она.
"Извини, моё вдохновение украло меня у этого мира"
Дева Мария! За что он извиняется? Как он мог в принципе допустить мысль, что он обременяет её. Подумать, что она разочарована или обижена на него. О, если бы только знал он, как тревожной дрожью каждый раз пронизывалось её сердце, когда он возвращался так поздно домой. Вена опасный город для юных мечтателей, а козни завистников безграничны и жестоки, но скрывала она свои переживания, ибо боялась пустой болтовней наскучить ему.
Девушка трепетно положила руки себе на сердце.
- О нет, что вы, не извиняйтесь! Вам не за что. Вы вольны поступать так, как велит ваше сердце, - она чуть шагнула ему навстречу, он уловил аромат её парфюма, - Но да, вы правы, стоит мне идти. Если матушка застанет у вас, - она чуть махнула рукой, закатив глаза, - Будет скверно.
Она сделала легкий реверанс, склонив в знак прощания голову на хрупкой высокой шее, и удалилась, бесшумно закрыв за собой дверь. Быстрым, тихим шагом Констанц вернулась к себе. В комнате был полумрак, разбавляемый лунным светом, льющимся через окно, словно кто-то неторопливо подливал белоснежные сливки в кофе.
Как только замочная скважина щелкнула, закрываясь, Констанц зажгла свечи в медном канделябре, стоящем на крепком тисовом столе рядом с кроватью, скрывающуюся простым палантином. С подсвечником в руках, девушка села на кресло простив окна, задумчиво глядя в даль. В сознании роились сотни мыслей, одна страннее другой, но одно ясно сияло сквозь этот густой туман.
Так просидела она до утра, совершенно не заметив времени, и только на заре сон все-таки одолел её, она провалилась в сладостную негу.
Солнце прокралось сквозь кромки деревьев и озарило светом жизни город.
Этим солнцем был Моцарт.
"Ещё Вы гениальны!" - поблескивающие смехом тёмные глаза... "Теперь Вы не потеряете свой драгоценный голос" - легкие прикосновения прохладных пальцев, от которых тело заискрилось обжигающими мурашками. "Обо мне никто так не заботился, как Вы" - гладкие темные волосы, на которых изящно смотрится белая лента... Подрагивающие пушистые ресницы в полумраке кофейни... Слегка влажные ладони с едва проступающими венами... Широкое тёплое плечо и благодарная улыбка... "О, Амадеус" - дрожащий от волнения бархатный голос и сильные объятия. Большая ладонь, накрывающая мои пальцы, спокойная и теплая на контрасте с холодной травой. Наши музыкальные кораблики, слившиеся душами, и бесстрашные вместе на бескрайнем водном просторе в окружении огромных парусников... Сальери протягивает мне руку, и я хватаюсь за... Воздух. Перед открывшимися глазами возникла белая подушка и часть комнаты, освещенная утренним солнцем. Счастливые воспоминания грели внутри, и я перевернулся на спину, разглядывая низкий потолок, представляя розовое закатное небо и Сальери, улыбающегося мне, теплого в золотых лучах. Вскоре часы вдалеке пробили десять и мне пришлось проснуться окончательно и начать собираться. Сегодня я должен провести за работой, сочиняя музыку и разбирая сюжет со Стефани. Я прихватил с кухни парочку крупных сочных яблок и поспешил по залитым золотом улицам. В Бургтеатре пристыженный и напуганный Стефани попросил прощения за свои слова, и мы продолжили работу. Долго обсуждали роль Осмина, я хотел дать ему арию, ведь его образ и подходящая мелодия давно играли в голове. Готлиб сначала пытался учтиво упираться, но позже согласился. Тут же на месте я принялся сочинять, как можно аккуратнее выводя спешащие из головы на бумагу ноты. Стефани понравилось, и я был от созданной арии в полном восторге. Дальше никаких серьезных инцидентов не происходило, а если споры и начинались, мне достаточно было вспомнить ласковые слова Сальери и его тёплую руку на моей, и я тут же успокаивался. В таком ключе и пошло наше плодотворное сотрудничество. А однажды, где-то вечером третьего или четвёртого дня, Стефани спросил: - Моцарт, а как императору ваши сочинения? - Всмысле? Он пока их не видел. - Вы что?! Не отчитывались императору о проделанной работе? - голос либреттиста взлетел чуть ли не до фальцета. - А надо показывать? - Конечно! Я уже три раза отчитался перед Его Величеством о проделанной работе, но я не могу показать ему Ваших нот! - Спокойно, Стефани. Раз нужно, значит, завтра же я пойду во дворец. Вечером, - Готлиб застыл в ужасе. - Хорошо, с утра, обещаю Вам, буду стоять перед Иосифом, - от подобной фамильярности Стефани выпучи глаза, но я только рассмеялся, император меня не слышит, а лицо Стефани очень смешное. Он полузло зыркнул на меня, и отмахнулся. На сегодня мы закончили. Домой я шёл пешком, долго, нежась под ласковыми лучами и рассматривая закатное небо. Вновь вбежав по скрипучей лестнице в комнату, я плюхнулся на стул и понял, что устал, ноги гудели и тело не держалось прямо, умоляя лечь. Однако, мысль об императоре не выходила из головы. Почему-то я волновался… Почему? Императору нравилась и нравится моя музыка... Но только через минут пять размышлений я понял - подрагивающие пальцы и суматошные удары сердца были вызваны не опасениями критики императора, а предвкушением от возможной встречи с Сальери. Я скрестил пальцы и зажмурился - пусть он там будет, пожалуйста! И тут в голову пришла мысль написать моему другу, ведь я сам попросил его адрес и представившаяся возможность была очень кстати. "Мой друг! Добрый вечер! Надеюсь, что у Вас все хорошо. А я помирился со Стефани, и мы продолжаем усердно и плодотворно работать. Как бы себялюбиво это не звучало, но я горжусь своей музыкой! Она идеальна, подходит каждому из наших персонажей и определяет их одной лишь мелодией. А слова... Эта опера будет прекрасна, она уже занимает особое место в моем сердце, и надеюсь, нет, знаю, что венцы полюбят её! Надеюсь, что и Вы проникнетесь ею, - я вывел эту строчку аккуратно, не спеша, стараясь передать улыбку, которая царила на моем лице, когда подумал, что Сальери улыбнётся так же искренне, как и мне, когда услышит моё творение. Завтра утром я буду у императора, в Хофбурге, представлять свои ноты и отчитываться о работе. Представляете, я совсем об этом забыл, и Стефани пришёл в ужас, когда узнал. Он очень смешной, в его присутствии меня постоянно разбирает смех! - я рассмеялся, вспомнив широко раскрытые глаза либреттиста. Как Вы? Как Ваши дела? Ответьте мне, как будет время, я с нетерпением жду письма и нашей новой встречи. Искренне Ваш, Вольфганг" Я бережно запечатал письмо и отдал его слуге, назвав адрес. - Письмо для герра Сальери, - слуга кивнул и нырнул в бурлящий людской поток.