Per aspera ad astra

Я ломал стекло,

Как шоколад в руке

Я резал пальцы за то, что они

Не могут прикоснуться к тебе.

Как только Констанц приоткрыла глаза, она увидела перед собой грузно возвышающуюся недовольную фигуру своей матери. Та ледяным взором несколько секунд пялилась на неё, а затем, сложив мощные руки на груди, сказала, что если девушка не найдет себе мужа до конца лета, они с отчимом сделают это сами, не считаясь с мнением дочери.

Слова эти были словно громом среди ясного неба. Вот она, настигла. И бежать некуда. Сейчас решалась её судьба.

Девушка задрожала, то ли от ярости, то ли от страха. Было абсолютно ясно, что выбранного роднёй мужа она не сможет полюбить никогда, ведь её сердцем и разумом завладело непревзойденное, вечное солнце. Внутри поднялась волна негодования, и девушка впервые за все годы осмелилась возразить матери.

Мгновенно по этажу разнеслось эхо злостного крика, горького плача. Госпожа Вебер вскоре вылетела из комнаты дочери, яростно захлопнув дверь и заперев её на ключ: " Даже не смей о нем думать, глупая девчонка! Я все тебе сказала, дальше сама шевели мозгами или нам тоже это делать за тебя?!"

Девушка обессиленно опустилась на колени перед кроватью, уткнувшись мокрым от нескончаемых потоков слез лицом в ткани, тут же ставшие влажными. Так она простояла до полудня, слушая чарующую мелодию клавесина, ещё больше бередящую старые раны.

Родная мать не могла долго гневаться на дочь и через несколько часов открыла дверь, бросив Констанц, чтобы та не смела даже думать о Вольфганге. У него есть заботы куда важнее нытья наивной девчонки.

После этих слов, мать ушла до вечера наносить какие-то визиты и девушка осталась в доме одна. Она вернулась к себе в комнату и присела на кровать, взяв в руки любимую книгу. Но читать она не хотела, а потому думала, казалось, даже слишком много.

Констанц должна была поговорить с ним.

Девушка знала, что музыка важнее молодому человеку всего сущего на земле, но неужели в его настолько большом и светлом сердце не нашлось бы места для неё?.. Она не знала.

В голове проносились воспоминания тех унижений, которым она подвергалась со стороны родителей, когда Алоизия завоевала внимание Амадеуса. Как она ругалась с сестрой из-за него, как не спала ночами, скрывая его отсутствие от родителей и Алоизии, в неистовстве метавшейся по дому и вопящей ругательства в его сторону. А когда он приходил домой и на его лице сияла одухотворенная, радостная улыбка, счастье бедной Констанц было почти так же безгранично, как вселенная. И хоть она не перечисляла себя к числу людей, дарящих ему эту радость, ей было достаточно видеть, как он счастлив. Пусть и без неё.

Из глаз невольно брызнули слёзы.

Но сейчас всё было иначе. Судьба её решалась в эту самую секунду, и ей нужно было объясниться с Вольфгангом.

Она терпеливо дожидалась вечера.

Темнота. Яркая вспышка света. Снова темнота.

Я сижу в полумраке помещения с низкими, давящими на сознание потолками и грязными от разводов стенами. Почему-то на полу и держа в руке чью-то партитуру с неизвестными мне нотами. Одна только одинокая, почти догоревшая свеча отбрасывает дрожащие блики на стены, создавая впечатления, что я попал в мир теней, танцующих и злорадствующих. Один из бликов упал на мои руки, отчего-то туго перетянутые белыми бинтами, и я смог разглядеть смятый лист.

«Requiem»

И чуть ниже приписка:

«Lacrimosa»

Ноты, лихорадочно скачущие с одной строки на другую, выведены в спешке, а в конце и вовсе не закончены. Я всматриваюсь, пытаясь понять, кому может принадлежать это незавершенное произведение, так напоминающие реквием, но света не хватает. Тогда я решаю подняться с колен и подойти к свече. Голова кружится, размывая все вокруг, а легкие будто разом лишили кислорода. Я облокачиваюсь о спинку стула и подношу пергамент к лицу.

В правом верхнем углу нацарапана витиеватая «В».

Меня пробивает дрожь.

Моцарт.

Внезапно тени на стенах оживают, перевоплощаясь в долговязые фигуры, нарушая звенящую тишину, оглушая и заставляя меня в испуге отпрянуть от стула и опереться о край засаленного стола. Кисти рук пронзает острой болью, и я вижу, как на повязках начинают проступать бурые пятна, обезображивая белоснежную ткань.

Люди из темного царства ликуют и усмехаются, беспорядочно крича и словно перебивая друг друга. Сперва до меня доходит только шум, но через мгновение хаотичные звуки формируются в протяжную фразу.

«Это Ваша вина, герр Сальери, Ваша, Ваша…»

Душа наполняется безотчетным страхом. Зловещие слова вылетают из темноты, врезаясь в стены и отдаваясь эхом по комнате. Тени, сцепив ручищи, пляшут в адском хороводе.

Я, чувствуя, что начинаю терять сознание, оседаю на пол и закрываю уши руками. По рукавам ползут теплые струйки, капая на пол и создавая кровавую лужу у моих ног.

Я хочу закричать, но голоса нет.

Последнее, что я вижу - это далекие огоньки медовых глаз, горящие, как фонари вдоль ночной улицы, одиноко, но ярко. Они смотрят на меня жалостливо, с тоской и состраданием, а еще … будто прощая?

Я, превозмогая режущую боль, протягиваю руку в пустоту мрака, надеясь почувствовать прикосновение к бледной коже.

Но видение рассеивается.

Снова яркая вспышка, и я просыпаюсь. Сердце бешено стучит где-то в горле. Моя сорочка, как и простыня, вся липкая и мокрая от холодного пота.

Я, отбросив одеяло, судорожно хватаюсь за кисти, проводя пальцами по проступившим венам. Лунный свет, робко просачивающийся сквозь неплотно задернутые шторы, освещает мою кровать. Я подношу руки к окну.

Кожа гладкая. Никаких бинтов и кровавых пятен.

Я относительно спокойно выдыхаю и вновь откидываюсь на подушку.

- Приснится же, - я пытаюсь усмирить пульс, внушая себе снова и снова, что это лишь ночной кошмар, не более. Но где-то глубоко в сознании противно пищит голосок, говоря, что это не просто сон...

Я вновь закрываю глаза, сжимая пальцами край простыни. Бесцветное сновидение, пусть и не сразу, но приходит, успокаивая душу, одурманивая и помогая забыть о пережитом ужасе.

Весь последующий день я провел в компании Императора, то сидя в пыльном зале и почти засыпая от отчетных речей графа Розенберга, то задумчиво прогуливаясь по саду.

Всё вокруг пробуждало воспоминания.

Стоило моему блуждающему взгляду зацепиться за увядший куст сирени или опавший дубовый лист, как перед глазами вставали картинки, наполненные ласковыми прикосновениями пальцев к моих волосам и звонким смехом.

Из сладких дум меня вывел, внезапно прогремевший над самым ухом, голос Императора.

- Герр Сальери, так Вы обещаете, что явитесь завтра в Хофбург? - Иосиф приподнял левую бровь, нетерпеливо ожидая ответа.

- Разумеется, Ваше Величество, - я учтиво поклонился, упираясь взглядом в крупные жемчужины на его туфлях.

На самом деле Император застал меня врасплох с заказом на новую оперу для открытия Мюнхенского театра. Теперь мне придется работать в ускоренном темпе, чтобы завтра продемонстрировать хоть что-то и не дать Розенбергу лишнего повода для усмешек.

Дойдя до дома, а затем почти взлетев вверх по ступенькам, я чуть не пропустил почтовый ящик, из которого белым треугольником торчал конверт. Стоило взять письмо в руки, как болезненными воспоминаниями отозвался тот самый сон, не дававший мне покоя на протяжении всего дня.

- Моцарт..., - я поспешил закрыть дверь квартиры и сесть за стол.

«Мой друг! Добрый вечер! Надеюсь, что у Вас все хорошо»

Я практически увидел перед собой широкую улыбку композитора.

Он писал о своей новой опере на немецком, восторженно и любовно рассказывая мне о кропотливой, но оправдавшей все ожидания, работе.

Я окунул кончик пера в чернила и принялся строчить:

«Дорогой Вольфганг! Я рад слышать, что у Вас все хорошо и Вам наконец удалось сработаться с Вашим либреттистом. Порой, этот народ бывает несправедливо упрям», - я вспомнил многочасовые споры с Лоренцо.

Завтра утром по счастливой случайности я буду у Императора отчитываться о проделанной работе. Вот видите, как судьба нас постоянно сводит!

И да, Вольфганг, мне нужно будет кое-что рассказать Вам. Надеюсь, Вы выслушаете, потому что мысли об этом терзают меня весь сегодняшний день.

Я все Вам расскажу, непременно расскажу, но завтра.

До встречи, мой друг! Искренне Ваш, Антонио.»

Я запечатал пергамент в конверт и, поспешно спустившись вниз, передал его первому попавшемуся слуге. Благо, адрес Моцарта я знал, неоднократно завозя его домой после наших поздних гуляний.

Теперь мне предстояло не меньшее испытание - дождаться завтрашнего дня.

Вечер после отправки письма я провел за клавесином, пытаясь успокоить дрожащие пальцы и не дать нотам скакать мимо линеек. Ответ пришел, когда уже почти стемнело. Лаконичный конверт, дорогая бумага, аккуратный почерк с легкими завитками. Письмо дрожало в руках и мне не терпелось его прочитать – вскрыл я его прямо на пороге комнаты. - Спасибо, - слуга склонил голову и вышел, а я чувствовал, что меня начинает колотить от счастья и волнения. «Дорогой, Вольфганг!.., – одно написание моего имени уже всколыхнуло счастливые чувства, и я будто наяву услышал, как бархатный голос говорит со мной. «И да, Вольфганг, мне нужно будет кое-что рассказать Вам. Надеюсь, Вы выслушаете…» Что же случилось? Несмотря на довольно радостный тон письма, эмоции моего друга, причем не самые счастливые, чувствовались за милю. И как он мог подумать, что я могу не выслушать? Я почувствовал в себе отчаянную готовность сделать все и даже больше, чтобы избавить Антонио от всего, что ранит и тревожит его, готов был сорваться с места и поехать к нему, но разум вовремя остановил и напомнил про завтрашнюю встречу. Радовало, что мы с ним вновь встретимся, и что бы там не произошло, я сделаю все ради спокойствия и доброго настроения моего друга. Радость и предвкушение заполнили все тело, превратив его в порыв ветра, которого за столом может удержать лишь перо, стремительно скользящее по бумаге. Вечер я провел за написанием мелодий, уплывших теперь далеко-далеко, скрывшись в темноте Дуная. Уже в постели я долго не мог уснуть, ругая медленно выползающий на небосвод месяц и вяло текущую ночь, которые, очевидно, задались целью оттянуть нашу встречу. Однако усталость победила, и сухие от написания при одной-единственной свече глаза наконец-то закрылись. Утром меня разбудил громкий стук в дверь и пронзительный голос, вещавший о моей собственной просьбе. Вчера я попросил, от радости сам не помню кого, разбудить меня в восемь. Очевидно, под руку попалась мадам Вебер, и теперь мои уши съеживались от этого громогласного будильника. «Впредь надо думать, кого просить» - мелькнула мысль. - Спасибо, мадам, я уже встаю, - стук прекратился, и я чуть было не уснул вновь, потерявшись в желанной тишине. Через час я уже шел по улицам, держа в руках плотные листы, связанные шнурком. Я рассматривал аккуратные узелки – их завязывала Констанц, решившая помочь. Она очень бережно обращалась с листами, держа их и складывая, словно украшения в свою шкатулку. «Маленький ангел-хранитель» - я улыбнулся, вспомнив взгляд из-под ресниц и смущенную улыбку. Вскоре передо мной возвысилась белая громада Хофбурга. В воздухе пахло самыми разнообразными запахами, они смешивались, но не становились приторными и удушающими. Против воли меня потянуло в сад - прохладная сень деревьев, легкий цветочный аромат и маленький Купидон, все, связанное с Сальери. Однако, Антонио все же лучше императорского сада, и, подмигнув призывной зеленой ограде, я вошел во дворец. В зале, сияющем от солнечных лучей, народу было немного, и я сразу углядел высокую темную фигуру в нише окна. Сердце запрыгало, и я почти бегом дошел до Сальери. - Антонио, - он стоял ко мне спиной, и теперь был мой черед подкрадываться.

Освежающий ветер, доносивший цветочные запахи июля до распахнутого окна Сальери, раздувал шторы и шуршал кипой бумаг, превративших стол в канцелярию. Композитор, положив локти на стол и ухватившись босыми ногами за перекладину стула, старательно выводил ноты на хрустящем пергаменте. Но знаки выходили небрежными, нелепо большими и никак не хотели складываться в прекрасную музыку, обещанную императору. Тогда Антонио, даже не взглянув на написанное, комкал лист бумаги и с остервенением бросал его в дальних угол комнаты.

Творить без вдохновения - ужасное мучение, но предстать перед Иосифом с пустыми руками - едва ли лучше.

Композитор уже успел так исписать целую тетрадь, сломать пару перьев в порывах отчаяния и испачкать рукав белой рубашки в растекшихся по столу синих чернилах. Все эти неудачи, а главное, отсутствие вдохновения, должны были давно вывести его из себя, но Антонио, ближе к полуночи выдохнув и оторвав печальный взгляд от некогда белоснежной, но теперь испорченной ткани, посмотрел за неровный ряд крыш и мгновенно потерялся взглядом в небе, на котором были рассыпаны мерцающие звезды. Сейчас он был далек от этого города, темной комнаты, от так и не написанной оперы. Сальери явственно представлял, как Вольфганг одними кончиками пальцев распечатывает письмо, а затем его лицо озаряет радостная улыбка, глаза искрятся живым блеском и он, с присущем его вечно куда-то летящей натуре нетерпением, станет ждать завтрашней встречи.

Сам Антонио, безрезультатно пытавшийся весь вечер сконцентрироваться на заказе, мысленно был уже в Хофбурге, топтался на мраморных ступенях, среди графов и князей, слуг и придворных подхалимов, карнавала пестреющий платьев и дурманящих своим многообразием запахов. В своей фантазии он искал знакомый и оттого греющий душу малиновый камзол, находил и уводил своего друга подальше от суеты резиденции, в парк, где царит покой, а из звуков только пение птиц и шелест листвы.

Но действительность выдернула из мечтаний, напомнив о себе внезапно потухшей свечой. Сальери, сонно потерев глаза, тяжело встал со стула и, разминая затекшие конечности, двинулся к кровати, уже расстеленной и ждущей своего хозяина.

Сон пришел почти сразу, дав долгожданный отдых гудящей голове и глазам, в которые будто насыпали песка.

Утром солнечный свет, пробравшись сквозь так не задернутые накануне фестонные шторы, равномерно заполнил комнату, нагрел дощатый пол и мутным облаком поднял пыль с полок.

Сальери был на ногах с самого рассвета. Обычно в это время венцы, бурно и плодотворно проведшие ночь, только отходили ко сну. Но композитор давно был одет и теперь метался их угла в угол, дожидаясь назначенного приема в Хофбурге и попутно упорно игнорируя, витавшие в воздухе, частички пыли. Наконец часы, звякнув тяжелой стрелкой по циферблату, пробили одиннадцать дня. Сальери, прекратив мерить шагами комнату, схватил со стола кожаную папку и вышел из квартиры.

Витрины магазинов, сверкая на солнце, отражали проходивших мимо людей. Те, только выбравшиеся из своих жилищ, спешили, запинаясь и толкаясь, будто подгоняя само время. Сальери, вклинившись в плотный поток, обеими руками прижимал к груди драгоценную партитуру, пусть еще совсем сырую и недоработанную, но уже являющуюся его личным достижением.

Обдумывая сюжет оперы и мысленно, а иногда и вслух проклиная неосторожность счастливых обладателей острый локтей, Сальери дошел до дворца, сверкавшего в лучах полуденного солнца и величественно возвышающегося над всем городом. Войдя в приемные покои и успев отвесить несколько учтивых поклонов, композитор встал напротив окна в ожидании своей очереди. Кругом сновали слуги с непроницаемыми лицами, чопорные лакеи, фавориты и фаворитки Иосифа, перешептывающиеся между собой, словно тайные заговорщики, но никак не Моцарт. Сальери взглянул на сад, мысленно перенесясь к могучим кронам деревьев, запутанным дорожкам, хрустящим под каблуками белым камням и ветке сирени, испускающей слабый, но нежный аромат...

«Антонио!»

Композитор вздрогнул, уронив и без того изрядно помятую партитуру на пол, прямо на ноги Вольфганга. Неловко наклонившись и подняв кожаную папку, он на носках, так хорошо скользящих по начищенному паркеты, повернулся на звонкий голос.

Перед ним стоял Моцарт во всей своей лиловой красе, обшитый золотыми кружевами и облепленный сверкающими блестками. На лице играла озорная улыбка.

- Ах, Вольфганг, - Сальери смущенным движением заправил за уши выбившиеся пряди. - Эффект неожиданности Вам определенно удался, - его сердце отбивало бешеный ритм. И не только потому что композитор, подкравшись со спины, ужасно напугал.

В груди Сальери что-то защемило. Потухший было огонь вновь зажегся, стоило только услышать родной голос.

- Я так рад Вас видеть, друг мой, - Антонио протянул руку, желая коснуться белой ладони Моцарта.

Сальери вздрогнул и выронил папку. А когда он повернулся, то улыбнулся мне, широко и так радостно, и я понял, почему ему так нравится подкрадываться ко мне - эффект незабываемый. Надо бы почаще так делать. Мы не виделись всего-то дня четыре, но как только встретились, я понял, как мне его не хватало. Его бархатного голоса, теплых глаз и радостной улыбки – это все, что было нужно, чтобы я чувствовал, как внутри распускаются хрупкие цветы счастья и согревают теплые лучи необъяснимой нежности. Он – мое Вдохновение, и с каждым днем мне все больше хотелось проводить с ним время, разговаривая, слушая музыку мира и мечтая или даже просто молчать. «Я так рад Вас видеть, друг мой» - Я тоже! – я пожал руку Сальери. Хотелось не отпускать, как можно дольше, согревая, но надо помнить, что мы все-таки во дворце, а не на берегу Дуная. – Я вижу, Вы замечтались, - маленькой частью души композитор все еще был где-то за окном и я улыбнулся. – Услышали что-нибудь? – в шоколадных глазах еще мелькали едва заметные искры. Я обратил внимание на кожаную папку, которую Сальери бережно прижимал к себе. – Что у Вас за музыка? О чем Вы пишете в этот раз? Расскажете? – мне стало безумно интересно и хотелось услышать бархатный голос, срывающимся от эмоций и блеском в глазах, какой бывает у всех, кто говорит о том, что любит.

Горячие пальцы коснулись моей ладони, и меня будто ударило током. Ударная волна импульсами распределилась по всему телу, разгоняя кровь, и, добравшись до сердца, вновь заставила его неровно биться.

«Я вижу, Вы замечтались.»

- А от Вас ничего не ускользает, друг мой, - я, сложив руки за спиной, приосанился. - Сегодня чудесная погода, а вековые платаны императорского сада особенно приветливо шумят ветвями. Кажется, я на долю секунды краем уха уловил чарующие звуки скрипки.

Я не стал говорить, кого именно желал увидеть в дворцовом вихре камзолов и что звуки скрипки - это хрустальный голос Моцарта. В Хофбурге нужно быть начеку, даже если кажется, что никому до тебя нет дела. Здесь у тонких стен есть уши, а на каждом затылке - по паре любопытных глаз.

«Что у Вас за музыка? О чем Вы пишете на этот раз? Расскажете?»

Моцарт с блеском в глазах принялся засыпать меня вопросами. В интонации сквозили неподдельный интерес и готовность слушать.

- В этот раз ничего выдающегося… на мою беду. Император заказал мне оперу для открытия театра в Мюнхене, а я его заведомо разочарую своими тремя нотными листами. Должна была выйти торжественная и величественная музыка для симфонического оркестра, но вышло совсем другое... лирическое и… нежное. Ведь это история о любви пусть и трагической, но любви… За теми дверями, - я указал кивком головы на покои Иосифа, - меня ждет наказание за мою чрезмерную мечтательность.

Я опустил взгляд на папку с перекошенным узлом.

- Никогда не умел их завязывать… эти узлы. Здесь нужны нежные руки и терпеливый нрав, - я взглянул на зажатую в руках Моцарта папку. - А вот Ваш, напротив, очень аккуратный.

Я вспомнил, как композитор однажды ловко обвязал мои волосы роскошной перламутровой лентой, затянув идеальный пышный бант.

- Видимо, это еще один Ваш талант, Вольфганг, - я тепло ему улыбнулся.

- А Вы? Как Ваши успехи? Я не видел нот и не слышал музыки, но готов поклясться, что оперу ждет ошеломительный успех. Вы с таким восторгом писали мне о своем творении.

Неужели император не даёт мечтать? Требует чего-то предельно серьезного? Тогда понятно, почему Сальери потерял эту способность, с таким отношением к его музыке, я не удивляюсь. - Как можно наказать за мечтательность?! Мечты - самое лёгкое, самое прекрасное и хрупкое, что есть в этом мире. Любовь и есть мечты, они лежат в её основе, воплощаясь и превращая жизнь в сказку! Счастливая взаимная любовь - это сбывшаяся мечта! А невзаимная... пусть эта мечта и не сбылась, но она наполняла все внутри радостью, предвкушением от встречи, нежностью!.., - я чувствовал, что задыхаюсь от переизбытка эмоций, говорю громче, чем следовало, но мне все равно - любовь не подчиняется правилам, и о ней можно даже кричать, хотя часто она просит, чтобы о ней молчали. - Писать о любви без мечты, писать, не умея мечтать, - это провал. Сальери, это Ваша опера, и любовь, пускай даже трагическая, должна всколыхнуть сердца и напомнить о тех мечтаниях, которые есть у каждого. И никто, - я понизил голос до шепота, - не запретит Вам мечтать. Пишите так, как велит Вам сердце, и это будет шедевром. - Я ведь тоже пишу о любви, взаимной, сильной, не треснувшей даже от разлуки. О такой любви мечтают все, от кухарок до императриц. Любовь, прошедшая испытания, страх быть вдалеке навсегда, страх потерять друг друга… Но они спаслись, спаслись из цепких рук Султана, из чужой опасной страны… Их любовь окрепла и останется вечной..., - я прикрыл глаза, восстанавливая дыхание. - И я уверен, что император не скажет Вам и плохого слова, он будет в восторге, как и всегда, - я улыбнулся.

Моцарт вспыхнул, как костер, алые языки которого достают до самых небес, обжигая звезды. Я замер, широко распахнув глаза и внимая каждому его слову, громкому, но такому правильному, попадающему в самое сердце и оставляющему след.

Мимо проносились люди в фарфоровых масках, надежно скрывающих истинный облик своих хозяев. Фальшивые.

И посреди этой фальши, экспрессивно размахивая руками и чуть ли не задыхаясь от нахлынувших эмоций и невысказанных мыслей, стоял юноша, самый мечтательный и смелый юноша из всех, кого мне доводилось узнавать, готовый защищать не только свои, но и мои пугливые грезы, робко цветущие нежной сиренью под черным камзолом из грубого сукна.

Ветви бьются о мою грудную клетку, падая бархатными соцветиями на нотные листы, питая пряным ароматом каждый чернильный знак, окрашивая каждое чувство в сиреневый. Именно цветы написали то, что я так бережно прижимаю сейчас к груди. И только мне и сирени известно, чьим образом дышит каждый звук...

Все сомнения, роившиеся в моей душе и не дававшие мне покоя, исчезли. Так, будто их и не было. Я выдохнул, колыша хрупкие растения, опутывающие мое сердце.

- И вот в который раз Вы, Вольфганг, прогоняете моих демонов, - я во все глаза смотрел на разволновавшегося Моцарта. Его грудь тяжело вздымалась, а сердце… готов поспорить, что я слышал его гулкие удары.

- Я часто сомневаюсь, корю себя… иногда завидую тем, кому все дается легко и просто, - я говорил шепотом, не желая, чтобы кто-то посторонний услышал слова, настойчиво рвавшиеся из меня откровениями. - И мечты для меня всегда были запретным плодом, который я мог тайно срывать только под покровом ночи, когда никто бы не осудил. Наверное, я привык безупречно следовать указаниям и угождать… а Вы… Вы открыли мне глаза на многие вещи, которые невозможно увидеть, если просто смотреть. Есть то, что непременно нужно чувствовать.

«И никто не запретит Вам мечтать.»

Бившиеся во мне слова, оглушающие и переносящие на крыльях в сад за окном, чуть было не заставили совершить безрассудный поступок, но я пересилил себя, сжав пальцами узелок папки.

- Что бы я без Вас делал, Вольфганг? Верно, пропал бы, - благодарность засияла в моих глазах миллионом заряженных частиц.

Сальери смотрел на меня с бесконечной благодарностью, улыбаясь и стоя близко, так, что я мог ощущать его тепло, идущее прямиком из сердца, минуя прохладные пальцы. Оно окутывало меня, согревало и хотелось стоять так вечно, а еще лучше обнять, вновь почувствовать широкие ладони на спине, обнять в ответ, вдохнув запах волос и… Я одернул себя, прежде, чем успел додумать. Безрассудное желание схлынуло, но спряталось где-то там, глубоко в сердце, едва теплясь хрупким огонечком. «Что бы я без Вас делал, Вольфганг?» - Оказались бы погребенным под камешками, рядом с Вашими корабликами, - я хихикнул, но на секунду представил, что Сальери пропал, ушел далеко, без надежды вернуться… Внутри все похолодело, я шмыгнул носом, прогоняя грустные мысли. - А я без Вас… наверное, потерялся бы навсегда в том парке, под тоненьким деревцом, - я улыбнулся. – Я уже говорил Вам, Вы – мое вдохновение. Стоит мне вспомнить Вас, и мелодия, будто спускается с неба, или летит над городом от Вас ко мне. Эта музыка как яблоневые лепестки, кружится вокруг меня и устилает пол нежным белым ковром… Я бы мечтал вслух еще долго, но в наш разговор вклинились. Лакей, вычурно одетый со строгим лицом и холодными глазами обратился к Сальери. Император желал видеть придворного композитора. - Удачи, - я подбадривающе улыбнулся Сальери.

«Оказались бы погребенным под камешками, рядом с Вашими корабликами.»

И тут я, как никогда, понял, что это правда. Из условностей этого мира, из глухих стен, которые я сам себе возводил на протяжении многих лет, сам того не замечая, меня вывел голос Моцарта, оказавшийся самой яркой путеводной звездой; невидимые мечты и невинные фантазии, окружавшие его теплым светом, как в тот день, когда мы только познакомились под сенью деревьев, так и сейчас, когда остро заточенные осколки моих кораблей с обломанными мачтами и порванными парусами стали бередить старые раны. Я столько лет желал вырваться из оков, вздохнуть полной грудью.... Разумеется, были люди, появлявшиеся на моем пути и желавшие искренне, а может и исключительно с выгодой для себя, помочь мне. Но я отвергал их помощь, все больше замыкаясь и душа в себе прекрасное. А теперь у меня есть Моцарт. Искал ли я его все это время? Определенно. Мой мечтательный друг, который утешит, даже тогда, когда не спасает музыка, прятался за тонким стволом дерева, мне стоило только подойти и заговорить с ним.

«А я без Вас… наверное, потерялся бы навсегда в том парке, под тоненьким деревцем.»

Я с облегчением улыбнулся, мысленно благодаря… даже не знаю, кого именно. Бога, может, но я никогда в него не верил. Или судьбу?...

Вероятно, свои внезапные порывы вырваться из душной квартиры и оказаться на природе. Это цепочка взаимосвязанных факторов, состоящих из внезапностей и вдохновения. Все, что произошло - произошло не случайно. Теперь я в это верю.

Как Моцарт красиво говорил! Верно, я бы мог слушать его вечно. Такого легко увлекающегося и забывающего об окружающем мире, делящегося своими невесомыми грезами и смело смотрящего мне в глаза. Я постепенно растворялся в мелодии его голоса.

В глубине медовых зрачков, там, где неискоренимо сияло вдохновение, танцевали золотые солнечные блики...

- Герр Сальери, Его Императорское Величество ждет Вас, - я, кажется, вздрогнул. Оказывается, мы все еще стояли на скользком паркете у широкого окна с тяжелой рамой, а совсем рядом, только протяни руку и сделай шаг, бежала пестрая дворцовая жизнь.

- Благодарю.

Я перехватил партитуры, сжав папку под мышкой, и одними глазами улыбнулся Моцарту. Мне на секунду стало страшно, что он может исчезнуть. Превратиться в солнечный луч и ускользнуть сквозь приоткрытое окно. Я тряхнул головой, и видение исчезло.

Двери, облепленные лепниной, захлопнулись за моей спиной.

- Рад Вас видеть, - император сидел на бархатной кушетке в своей неизменно величественной, но с тем расслабленной позе.

Я поклонился и не без трепета протянул свою оперу.

- Честно признаться, я совсем не ожидал, что Вы мне сегодня что-то принесете, - Иосиф удивленно повел бровями и, развязав нехитрый узел, взглянул на титульный лист. - «Семирамида»… - он пробежался взглядом по скачущим нотам.

Минуты тянулись мучительно долго, а медные стрелки часов волоклись по циферблату, не желая прибавить ходу. Наконец император нарушил звенящую тишину:

- Герр Сальери, извольте подойти поближе.

Внутри меня что-то сжалось, подобралось колючим комом к горлу и стало отчаянно биться. Я, уняв дрожь, сделал несколько шагов к императору.

- Вы знаете, это совсем не то, что я просил, - волна разочарования начала подниматься с самого дна души. - Но… это прекрасно, герр Сальери.

Иосиф отложил нотные листы и выразительно посмотрел на меня. Я шумно выдохнул. Внутри расцвел прекрасный цветок, и мне захотелось громко, отнюдь не сдержанно, рассмеяться.

- Я привык к строгости и сдержанности, но сейчас мне открылась совсем иная сторона Вашего таланта, - для меня снова засветило солнце.

Видимо, уловив в моем взгляде тревогу, Иосиф шутливо заметил:

- И не надо так переживать. Я бы не велел казнить Вас, даже если бы Вы преподнесли мне пошлый водевиль на французском языке.

Он рассмеялся, вальяжно закидывая ноги на турецкий пуфик.

- Благодарю Вас, Ваше Величество, - я еще раз поклонился, но уже не так скованно. - Так я могу продолжать?

- Конечно можете.

Я, наспех вложив разлетающиеся листы обратно в папку, направился к выходу.

- Верно, Вы все-таки влюбились. И кто же эта счастливица?

Я повернулся и увидел лукавую улыбку, блуждающую по лицу императора. Уловив мое смятение, он поспешил добавить:

- Но не говорите мне, не надо. Пусть этот секрет остается Вашим и согревает Вас.

Я, мягко прикрыв за собой двери, шагнул в наводненную людьми залу. Последние слова императора продолжали звучат в моей голове.

«Верно, Вы все-таки влюбились.»

И его пронзительный взгляд, сканирующий и отыскивающий в моей душе тайну, которую я так старательно прячу от посторонних глаз, да и от самого себя тоже...

Я подошел к Моцарту и, разведя руки в стороны, почти пропел:

- Его Величеству понравилось, Вы представляете?

Легкость, появившаяся на душе, окрыляла.

- Вот видите! В этой опере Ваше сердце, а значит она прекрасна, - я дотронулся до плеча композитора, заглядывая в светящиеся глаза. Одной своей улыбкой он вселил в меня уверенность. К нам снова подошли, правда, теперь звали меня. Я поудобнее перехватил ноты, и получив одобрительный взгляд Сальери, вошёл в высокие двери. - Доброе утро, Ваше Величество. - И Вам, Моцарт. У меня сегодня поистине потрясающий день, - император улыбнулся в искусно расписанный потолок. - Что Вы мне принесли? - Свои ноты, Ваше Величество. Моя опера готова. - Да? - брови императора поползли вверх. - Так скоро? И как же она называется? - Я поймал вдохновение, Ваше Величество! А опера называется "Похищение из сераля". - Помнится, либретто называлось иначе, - император обратил строгий взгляд на меня. - Но тогда нет никакой интриги. -Действительно, - император оглядел меня, постукивая пальцем по подбородку. - Давайте посмотрим на вашу интригу, - я вложил в белую ладонь партитуру. Иосиф углубился в чтение. Почти десять минут в зале были слышен только шорох страниц. Я совсем не волновался, опера прекрасна, и она не может не понравится. Я еле удерживал себя от раскачивания на носках, и потому принялся разглядывать расписанный потолок. Даже мысли на время покинули голову, оставив только искреннее восхищение талантом художника. - Что ж, Моцарт, можете приступать к репетициям, а там посмотрим, - он расплылся в поистине кошачью хитрую улыбку. - Благодарю, Ваше Величество, - я тихонько вышел из зала, уловив тихую фразу. - Все просто поймали вдохновение, магия какая-то... Сальери ждал меня практически у самых дверей. Я подошёл близко и почему-то заговорщическим шёпотом сказал: - Я могу приступать к репетициям. Смех и радость вдруг вырвались наружу и небольшим эхом отразились от стен. - Моя опера оживет на сцене!

Как только Моцарт скрылся в дверях, я, отойдя от окна, невольно прильнул к просвету, пытаясь уловить обрывки фраз. Я знал, что император будет в восторге от оперы моего друга, но вдруг что-то пойдет не так? Любое неосторожное слово, сказанное по ошибке, совсем не из желания обидеть, могло задеть чувствительную натуру. А я совсем не хочу видеть, как печаль, уничтожившая радость, плещется в его янтарных глазах.

Шли минуты, а за массивной створкой раздавался один только приглушенный шелест бумаг. Все погрузилось в задумчивую тишину.

Вдруг дверь распахнулась, заливая светом зал и впуская гуляющий по дворцу ветерок, который сильным порывом мгновенно растрепал мне прическу. В лучах солнца я увидел фигуру Моцарта, подсвеченную со спины окнами императорских покоев. Его малиновый камзол пылал, волосы переливались золотом, а нотные листы в руках казались прозрачными. Только чернильные ноты, будто застывшие в воздухе, летали вокруг композитора загадочной мелодией. Моцарт, казалось, разучившийся дышать, нашел меня взглядом и не говоря ни слова подошел в плотную. Я с тревогой посмотрел на чуть мятые листы, на подрагивающие тонкие пальцы их сжимавшие, а затем перевел изучающий взгляд на пушистые ресницы. Только тогда у меня отлегло от сердца: его глаза смеялись и искрились, переполненные абсолютным счастьем, которое вот-вот вырвется наружу бурей самых разнообразных эмоций.

«Моя опера оживет на сцене!»

Вольфганг, чуть ли не подбрасывая свой шедевр в воздух, засмеялся. Так смеются либо от любви, внезапно настигшей и моментально вскружившей голову, либо от опьяняющего счастья. Десятки любопытных глаз устремились на юношу, стоящего посередине зала и не знающего, куда деть свою безмерную радость. У меня не было сомнений: в это мгновение он был готов обнять весь мир.

Его творение будет жить!

То, во что Вольфганг вложил все свои силы, что полюбил всем своим огромным сердцем и чем тихо, а иногда и громко, восхищался, перенесется с бумаги на сцену, заберется чарующими звуками в симфонический оркестр, заставив музыкантов взять свои скрипки и смычки. Теперь Моцарт - маэстро. С сегодняшнего дня весь концертный зал будет принадлежать только ему одному, станет королевством, в котором все преклоняются перед музыкой юного короля. Я представил, как мой друг создаст свой мир восточных мелодий, как соберет полный зал, а потом будет сверкать в лучах софитов под оглушительные аплодисменты публики. Я улыбнулся, увидев себя стоящим в первом ряду и ловящим затуманенный счастьем взгляд медовых глаз.

- Вольфганг, - я мягко опустил ладони на его плечи, - я ни секунды в Вас не сомневался.

Я произнес эти слова медленно и тихо, желая донести всю их глубину и искренность.

Ах, Моцарт! Как он был прекрасен в тот момент! Мне еще никогда не доводилось видеть такой широкой ослепительной улыбки. И эта, являвшаяся для меня главной звездой небосвода, улыбка была направлена на меня.

- Друг мой, я считаю, что Ваш успех нужно отметить. Как насчет того, чтобы засесть в уютном ресторанчике, скажем, с видом на Дунай? Вам необходимо выпить пару бокалов!

- Я.. Я..., - слова, кроме самых банальных улетучились, исчезли, подхваченные порывом утреннего ветра. - Сальери, это – лучший день в моей жизни! – радость бурлила внутри, сияла солнцем из окон и не больно ослепляя, заливая все вокруг неуловимым золотом и прыгая со стен солнечными зайчиками. Даже Антонио, неизменно в черном, сиял улыбкой, разделяя мою радость и светясь чутким солнцем в ответ. - Их теперь очень много, и в каждом есть Вы, - я понизил голос, чтобы только Сальери мог услышать меня и легонько ткнул пальцем накрахмаленный галстук. – И Вы правы, нам нужно выпить, отпраздновать будущие постановки лучших опер Вены! Мы зашагали к выходу, я чувствовал, что готов танцевать, бежать куда-нибудь, лишь бы навстречу счастью, наверное, я бы даже взлетел, если бы у меня были крылья. Но один бы я не полетел, без Сальери, который, хоть и держал себя в руках, но не переставал искриться широкой улыбкой, а в глазах, обращенных на меня, я видел перемигивающиеся звезды. Я понял, что хотел бы делить с ним любую радость, так она становится вдвое больше. Я не знал, что мне делать, нужно было выплеснуть радость, поделиться ею вместе со всеми, хотелось сделать что-то рискованное и приятное одновременно. Под руку попалась хрупкая девушка, совсем незнакомая, но прелестная и следящая за нами с неподдельным интересом, в то время, как мать слегка неодобрительно косилась на меня. Мысль возникла сама, и повинуясь ей, проходя мимо девушки, я подарил ей быстрый легкий поцелуй в щечку. - Будьте счастливы, фройляйн! – девушка зарделась и захлопала ресницами, смущенно улыбаясь, а мать нахмурилась окончательно и взяла дочь под локоть, верно, стараясь увести подальше. Мы с Сальери покинули зал. Белые мраморные ступени я перепрыгивал через одну, рискуя поскользнуться, но сегодня удача на моей стороне, и я достиг выхода быстрее Сальери. Я ждал его, наблюдая, как он спокойно спускается по лестнице, держа за спиной руки и снисходительно улыбаясь. На секунду мелькнула мысль, что красивее и элегантнее картины нельзя придумать. Вот он, истинный император музыки, умный, сдержанный, ценящий и выверяющий каждую ноту, и способный сделать из простой мелодии шедевр. - Вы похожи на Зевса, спустились к простым людям с Олимпа, - заявил я, когда Сальери вышел со мной на сверкающий двор. – Я совсем не знаю венских заведений, поэтому снова полагаюсь на Вас. Куда мы пойдем?

«Их теперь очень много, и в каждом есть Вы.»

Моцарт, умело играющий со своим голосом, перешел на шепот, подходя так близко, что я кожей почувствовал дуновение согревающего дыхания. Он дотронулся указательным пальцем до моего жабо, такого накрахмаленного и оттого острого для незащищенных подушечек пальцев. Мой друг, янтарной поверхностью зрачков отражавший черную брошь на моем воротнике, вдруг так легко, будто это был нежный шелк, сжал колючий кружев.

«И Вы правы, нам нужно выпить, отпраздновать будущие постановки лучших опер Вены!»

Моцарт, одухотворенно повернувшись вокруг своей оси, направился к лестнице. Его шаги отдаленным эхом отскакивали от стен и, сотрясая густой воздух, разносились рябью по всему дворцу. Не успели мы миновать парадную залу, как из-за поворота вышла очаровательная девушка, сопровождаемая дамой в летах, очевидно ее матерью. Оторвавшись от кисейного платка незнакомки, в воздух поднялось эфемерное облако цветочного парфюма, щекочущего ноздри и воображение. Я перевел взгляд с невидимых цветов, взлетевших под самых потолок и разбившихся о хрустальную люстру, на Моцарта, который теперь стоял в позе, присущей каждому озорному мальчишке-проказнику. Зная моего друга и его внезапные фееричные выходки, я был уверен, что сейчас что-то произойдет. И не ошибся. Вольфганг быстрее перелетающей с ветки на ветку малиновки, отдавшись одному из своих безумных порывов, поцеловал девушку в нарумяненную щечку.

«Будьте счастливы, фройляйн!»

Мать неодобрительно нахмурилась, а милая незнакомка, хлопнув голубыми глазами, смутилась. Завитки ее локонов большими кольцами подпрыгнули вверх и рассыпались по плечам белокурыми прядками. Моцарт, ничуть не поменявшийся в лице, как ни в чем не бывало, проводил хищным взглядом удаляющийся подол платья и продолжил стучать каблуками по паркету.

Мой романтичный друг, готовый от переизбытка эмоций раздавать поцелуи, громко хохотать и чуть ли не бежать навстречу летнему солнцу, шел впереди меня. Его камзол переливался всеми оттенками малинового и бордового, пуская солнечных зайчиков блуждать по увешанным картинами стенам. Наконец мы дошли до лестницы, на которую сквозь широкое окно падали золотистые искры. Кремовые ступени, испещренные черными прожилками греческого мрамора, сверкали на солнце и, искажая, отражали каждую мимо проходящую фигуру. Опьяненный счастьем и вскружившей голову необузданной свободой, словно вырвавшаяся из мрака клетки птица, Моцарт перепрыгивал сразу через одну ступеньку, норовя упасть и растянуться во весь рост на холодном мраморе. Он в мгновение ока оказался у самых парадных дверей. А я, продолжая играть роль придворного композитора и придерживаясь левой рукой за покрытые лаком перила, неспешно, чеканя шаг, спускался вниз, параллельно посматривая на австрийца, который наблюдал за мной, застыв в позе древнего мыслителя.

«Вы похожи на Зевса, спустились к простым людям с Олимпа.»

- А я смотрю, Вы мастер делать комплименты! - я, миновав последний пролет и парадные двери, зажмурился от слепящего дневного света. Лучи били прямо в глаза даже сквозь плотно закрытые веки. - Если кто из нас и олимпийский бог, так это Вы, герр Моцарт, - я присел в шутливом реверансе.

В саду царили покой и умиротворение, нарушаемые лишь заливистой трелью крошечных созданий, прячущихся в густых кронах. Бархатные кувшинки колокольчиков подрагивали на ветру, создавая единую симфонию, симфонию рая на земле. Мне вдруг стало так хорошо, что появилось неконтролируемое желание лечь прямо на изумрудную траву. Чтобы шелковые ворсинки ласкали кожу. Но меня остановил голос Моцарта, тоже застывшего от восхищения.

«Я совсем не знаю венских заведений, поэтому снова полагаюсь на Вас. Куда мы пойдем?»

Пара медовых глаз, в которых теперь тихо шумели колокольчики, скользнула по моему расстегнутому воротнику, медленно пробираясь выше и дальше, в самую глубь моих мыслей.

- Получается, я на Вашем фоне настоящий знаток питейных заведений Вены. Хотя, смею заметить, все должно быть совсем наоборот, - я повел бровью и лукаво усмехнулся. - Сегодня я хочу чего-то особенного…

Загадочно посмотрев на Моцарта, я кивком головы указал на широкий проспект, видневшийся за увитой диким виноградом оградой.

- Знаю я одно местечко, - я принялся выискивать взглядом свободный экипаж. - Думаю, Вам понравится.

И наткнувшись на запряженную двойку лошадей с лоснящейся на солнце гривой, я радостно добавил:

- Нет, Вы будете в восторге!

"Получается, я на Вашем фоне настоящий знаток питейных заведений Вены. Хотя, смею заметить, все должно быть совсем наоборот" - Я не думаю, что Вы так уж много пьете, просто у Вас хороший вкус и Вы дольше живете в Вене, а я из заведений знаю только трактир неподалеку от дома, там иногда бывает очень вкусное мясо, и ту кофейню, в которую мы с Вами ходили, - воспоминания снова окатили большой волной, погрузили в искрящийся эмоциями день. Тот день, когда что-то щелкнуло внутри, согрело солнцем шоколадных глаз и непривычной мечтательной улыбки. Сейчас мы оба, освещенные солнцем, как и тогда, на площади были рядом, испытывая ураган эмоций. Вот только сейчас маленькая искра неизвестного ощущения разгоралась в полноценный огонь, затапливая разум и скрывая свою цель. Что-то глубоко в душе скреблось, стараясь выбраться наружу, выплеснуться в безумном поступке, но я никак не мог определить, что это. - Я, конечно, люблю хорошее вино, но часто не пью, - я тихо засмеялся, представив себя в каком-нибудь трактире, пьющим уже не первый по счету бокал. Полная нелепица. - Я не слишком люблю затуманивать разум, но Вам я доверяю. "Нет, Вы будете в восторге!" - Сальери не знает моих предпочтений, кроме любви к сладкому, но я уже уверен, что мне понравится. И дело совсем не во вкусе или опыте моего друга, а в нем самом. С ним я готов идти куда угодно, безоговорочно доверяя и зная сердцем, что он никогда не причинит мне зла. Уже в экипаже, прищуриваясь от бивших в глаза солнечных лучей и разглядывая темный профиль Сальери, я спросил: - Антонио, а какая опера из Вами написанных самая любимая? Про себя могу точно сказать, что это "Похищение из сераля", - я посмотрел на аккуратную партитуру, на обложке которой было четко и красиво выведено название. - У меня были еще две оперы, но там настолько банальные сюжеты, что от чтения у меня сводило скулы. Я постарался выжать из них все, что мог, своей музыкой, но никакого удовольствия это не принесло. Очень трудно писать, когда тема тебя не захватывает, - надо было дать Сальери ответить, но я не мог прекратить говорить. Эмоции внутри не успокаивались, потрескивали и испускали искры, требуя выхода, а так как целовать в экипаже было некого, я предпочел говорить. А Сальери смотрел на меня, тихо улыбаясь и, кажется, готовый долго слушать мой нескончаемый поток слов. - Вот у Вас есть такая опера, которую Вы написали на одном дыхании, когда работали днем и ночью, совсем не чувствуя усталости? Когда сюжет, история закручивали в водовороте, а мелодии постоянно играли в голове и невозможно думать ни о чем, кроме нот и клавиш, и оркестра... Представлять, как зажгутся в зале сотни свечей и как будет дрожать их пламя от аплодисментов, как идеально споют певцы, и как глядя в зал, Вы будете видеть улыбки..., - я посмотрел на Антонио. Он сидел рядом, весь, словно бархатный в нежных лучах, волосы от ветра немного растрепались, а пряди выпущенные из хвоста, периодически лезли в лицо. Антонио убирал их, заправлял за уши или приглаживал, касаясь лица и волос длинными пальцами. Я с трудом заставил себя продолжать говорить, иначе так и застыл бы, любуясь изящными движениями и переливами теплых глаз. Я и не заметил, как пролетело время, потерявшись в собственных эмоциях и разговоре. Экипаж остановился.

Если бы Моцарт не был известен на всю Вену, и мы бы познакомились при иных обстоятельствах, то я бы все равно безошибочно определил с первого взгляда, что этот человек никто иной, как композитор. Причем не заурядный музыкант, пытающийся всеми силами ума и души выжать из себя что-то выдающееся, а настоящий гений. Гений, умеющий не только слушать, но и осязать ноты, прекрасные и неуловимые.

Сейчас, сидя в экипаже под палящим полуденным солнцем, я четко видел целую симфонию звуков, состоящую из струнных и духовых инструментов, пляшущую в его глазах. Сотня смычков, скользя по струнам, волновала тихую гладь медовых зрачков. Я это видел. Собственными глазами.

И опять это было что-то настолько искреннее и незащищенное, что я невольно польстился. Моцарт, полностью состоящий из музыки, сиял для меня и своей оперы, которая покоилась на его плотно сжатых коленях, сверкающая изящно выведенным на обложке названием.

«Представлять, как зажгутся в зале сотни свечей и как будет дрожать их пламя от аплодисментов…»

Нам обоим это было знакомо смутно, сквозь просвет в кулисах; восторг, передававшийся через других, но никогда не накрывавший нас самих своей неукротимой волной. Действительно, каково это? Выйти на сцену и увидеть улыбки зрителей, слезы восхищения, услышать крики «Браво!», зная, что все, что сейчас творилось на сцене, весь мир, состоящий из красочных костюмов и шикарно переданных актерами эмоций - твой мир. И ты в нем король, не верящий своей ослепительной короне.

- Были ночи, когда я писал, не отрывая взгляда и пера от пергамента. «Венецианская ярмарка»…, - я тепло улыбнулся, вспоминая площадь Венеции в первом действии и пышный карнавал в финале второго. - Тогда я сидел за столом, будучи уверен, что Муза, сложив крылья и положив свою арфу на мои нотные листы, стоит за плечом. А я, повинуясь ее безмолвным поручениям, полуосознанно вывожу ноты. Музыка десятком виолончелей проносилась в моей голове, поток мыслей опережал руки, а загнутый край листа был весь мокрый, - чувства, овладевшие мною в ту ясную ночь, были настолько сильны, что я до сих пор ощущал их отголоски. То была моя лучшая сторона души, способная плакать от красоты создаваемого.

Я замолчал, устремив взгляд за горизонт, туда, куда летели розовые облака, подгоняемые ветром. Сердце продолжало учащенно биться, напоминая мне о том, что мы с Моцартом не такие уж и разные. Нами обоями верховодят эмоции, разжигающие внутри буйное пламя или же тушащие последние тлеющие огоньки. Просто я это скрывал, изредка поджигая бумагу, преимущественно по ночам и при свете свечи, в отличие от моего друга. Он разгорался, как алый закат на небе, горел, поджигал все вокруг без разбора, но не затухал. Еще ни разу…

За поворотом, белоснежными парусниками, рассекавшими водную гладь, заискрился Дунай. Свежесть пахнула в лицо, а над головой, загораживая солнце широкими крыльями, закружились чайки. Я вдохнул полной грудью, мысленно зарекаясь когда-нибудь бросить город и уехать к воде.

Лошади, звонко цокнув копытами и тряхнув шелковыми гривами, встали.

- Благодарю, - я, вложив несколько побрякивающих монет в грубую ладонь извозчика, ступил левым каблуком на выпирающий булыжник.

За покачивающимися кронами деревьев тянулся ряд разноцветных домов, балконы которых были заставлены горшками с зеленью. Думаю, именно так выглядят жилища людей, которые по-настоящему счастливы.

Я вспомнил свою мрачную комнату, высокие, но узкие окна, скрипящие под ногами половицы и беспорядок под столом, состоящий из скомканных листов, - плод моих недавних творческих мук.

- Вольфганг, как же хорошо, что мы покинули центр! - я почувствовал себя ребенком, случайно забредшим не туда и теперь оказавшемся в сказке.

Мы шли по практически безлюдным тротуарам, стараясь держаться в тени деревьев, которые, сцепляясь гибкими ветвями, создавали над головой плотный купол.

Моцарт, душой, наверняка, ступая по воде канала, был далеко от меня. И я, полагая, что он не видит, украдкой любовался профилем с острыми, но такими изящными чертами; золотые волосы трепали порывы ветра, приподнимая и тут же опуская послушные пряди.

Мы дошли до конца длинной улицы и уперлись в причал тех самых белых парусников. Одно из невысоких зданий с местами облетевшей штукатуркой, затерялось в джунглях пригорода.

- В последний раз я был здесь год назад, - кажется, я выдернул Моцарта из его волшебного мира музыки и образов. - Тогда я желал найти спокойствие и умиротворение. А теперь я с Вами и мне непременно хочется наполнить тишину мелодией наших музыкальных голосов.

Я, схватившись за медное кольцо, приоткрыл дверь, приглашая композитора зайти внутрь.

- "Венецианская ярмарка" значит... Прекрасная Венеция, загадочная, скрытая от остальной Италии едва видным туманом... Шёлк бирюзовой воды, равномерный плеск весел и прохладный ветер, сопровождающий острые носы гондол, рассекающие прозрачную воду.. Холодные влажные камни, острый шпиль, золото Дворца Дожей, отливающее тусклым светом в голубой выси неба. Я был в Венеции осенью и запомнил её такой. - Как она, должно быть, прекрасна во время карнавала! Тёплое солнце, атлас и бархат ярких костюмов, и сотни глаз, поблескивающих в тёмных прорезях масок. А маски, шедевры искусства, грустные, веселые, влюбленные и потрескавшиеся, с длинными носами или вовсе без них, раскрашенные золотом и серебром, с нарисованными вьющимися ветками и распускающимися на них цветами! Как бы я хотел примерить одну из них! - Карнавал - это волшебство, нежность разрешенных в городе порока касаний, смех над всем, над чем можно и нельзя смеяться, буйство красок, раскрывающих истинные лица, пряча их под масками. Истинная магия, другой мир, новая жизнь в городе с цветными стёклами..., - я смотрел на широкую гладь канала, слепящую рябью, и вспоминал ясную и одновременно хранящую множество тайн и держащую в звуках перекатов волн судьбу целого города бирюзовую воду Большого Венецианского канала и маленьких водных улочек. Сальери шёл рядом, размеренно выбивая ритм по набережной, и я чувствовал его взгляд. Поворачиваться и обрывать момент я не хотел, хрупкая осторожность шоколадных глаз грела в разы сильнее солнца, касаясь плеч невидимой вуалью. "В последний раз я был здесь год назад... А теперь я с Вами... " - снова золото на сердце и изящная фраза, выведенная тонкими смуглыми пальцами по песку памяти, и её никогда не смоет сильная волна, перемешав песчинки. Мы вошли в небольшой зал. Белые стены, легкие деревянные столы и стулья, выкрашенные в нежно-голубую краску расставленные на расстоянии друг от друга, создавали большое воздушное пространство, дышащее цветочной свежестью и лёгким бризом с реки. Как будто очутился в Италии, у самого моря. - Какая красота! - я пошёл по помещению, отыскивая место, и нашёл небольшой столик. С прекрасным видом из чисто вымытого окна, так что казалось, будто мы сидим на берегу, уносимые мечтами и свежим ветром в далёкое небо. Я не отрывал взгляда от вида, парусники альбатросами скользили по волнующейся воде, и их простое движение заворожило меня. Очнуться меня заставил тихий звон принесенных бокалов. Сальери сидел напротив, слегка прищурив темные глаза и улыбаясь поистине кошачьей улыбкой. - Что Вы задумали, мой друг? Чем удивите на этот раз? - я улыбнулся, положив голову в ладони и подавшись вперёд.

- Пока что ничего коварного, друг мой, - тонкая ножка стеклянного бокала скользнула по деревянному столу, оказавшись в руках у Моцарта. - Это итальянское вино всегда было для меня маленьким чудом здесь, в Вене.

Я, понаблюдав, как алая жидкость, на солнце ставшая рубиновой, бьется о стенки сосуда, сделал глоток, прикрывая глаза. Этот терпкий вкус, сперва кажущийся горьким, но затем, постепенно раскрываясь, превращающийся в виноградный нектар, перенес меня на много лет назад, на юг, к Адриатическому морю, в покосившийся дом над обрывом.

- Вы знаете, я никогда не любил крепкий алкоголь, но мои родители ежегодно собирали виноград и делали домашнее вино. Помню, будучи совсем мальчишкой, я по глупости, но поверьте, из чистейшего детского любопытства и желания проверить, что будет, опустил руку в кипящий чан, - я расстегнул бархатный манжет на левой руке, оголяя кисть. - Разумеется я обжегся, причем сильно, - я провел по тонкому белому шраму, тянущемуся вдоль большого пальца. - Но мой эксперимент все-таки удался. Тогда я попробовал неведомый доселе напиток, обжигая к тому же язык и губы. Я помню, как тогда скривился, зарекаясь, что никогда не буду подражать взрослым, даже не взгляну в сторону вина, - я улыбнулся картинкам, замелькавшим перед глазами. Теперь для меня это добрые и светлые воспоминания из детства. И я бережно их храню в картотеке разума, изредка смахивая пыль со стеллажей. - Тогда меня здорово наказали. Отец выпорол и запретил приближаться к скрипке, грозясь сломать смычок. Для меня это было самым страшным кошмаром, и потому я был тише воды, ниже травы.

Большие панорамные окна впускали в помещение столько света, что казалось, будто над нами нет потолка, а по бокам нет стен. Вода была так близко, что хотелось протянуть руку и почувствовать пальцами шершавый рассыпающийся песок, теплую пену накатывающих на берег волн.

- Вольфганг, - я следил за взмахами пушистых ресниц, угадывая сюжет очередной фантазии, занявшей его беспокойный разум. - За Вас и за Ваш триумф!

Я, обхватив изящную ножку, поднял бокал в воздух.

- Уже совсем скоро Вы будете собирать залы, гремящие восхищенными аплодисментами, - я прочитал неподдельный восторг в медовых глазах.

Сидящий напротив меня композитор все еще не верит своему счастью, боясь, что стоит вздохнуть, и оно испарится, растает на глазах, слившись многообразием своих нот в единую неуловимую мелодию.

- Что ж, хорошо! Но следующий тост будет за Вас, - я коснулся бокалом бокала Сальери, внеся в умиротворенную атмосферу легкий хрустальный звон, осыпавшийся на стол переливающимися звездами. Вино чуть загорчило, но потом распустилось цветущим букетом вкусов и запахов, соткавших внутри изящный и полный неуловимых деталей ковер. Казалось, что все улеглось, но потом вдруг заискрилось, взорвалось тысячей солнц, умножая счастье, и превратилось в водопад из яблоневых лепестков. Я коснулся руки Сальери, забираясь пальцами под белоснежный манжет и находя старый шрам. - В кипящий чан... вино.. и Вы, совсем мальчишка..., - в голове калейдоскопом сменялись образы, а я застыл в задумчивости, пытаясь их разглядеть и слегка касаясь смуглого запястья. Солнце снова вспыхнуло внутри, вырываясь наружу смехом. - Как Вам такое только в голову пришло?! - я убрал руку и тряхнул головой в тщетной попытке изгнать золотую дымку - вино было крепкое, так ударить с одного бокала. Или это просто мое слишком счастливое состояние окрепло с глотком красной жидкости... - За Вас, мой друг! Антонио, пусть Ваши мечты сбываются, а любовь сопровождает и согревает везде, даря Вдохновение! - я поднял бокал на уровень глаз, разглядывая сквозь хрусталь моего друга.

«Как Вам такое только в голову пришло?»

- Право, я не знаю, чем тогда руководствовался, - я почувствовал, как смех стремящейся наружу волной засверкал искрами в моих глазах, желая во что бы то ни стало вырваться и, отскочив от окон, распространиться по всему помещению, туша свечи и затмевая шум прибоя. - Возможно, я был таким же прекрасным безумцем, как и Вы сейчас…, - я несильно стукнул кулаком по столу, но этого было достаточно, чтобы бокалы в страхе пошатнулись, а рубиновая жидкость заплескалась о стеклянные стенки. - Точно! Вот, кто Вы! - я понизил голос, удивленно замечая, что мой голос стал сиплым, словно голосовые связки устали от долгого и усердного пения. - Вы - прекрасный безумец!

Я скользнул осторожным взглядом по лицу Моцарта, казавшемуся сотканным из солнечных лучей. Его глаза, обыкновенно смотрящие в далекую даль и разглядывающие невидимый мне мир, сейчас были устремлены прямо на меня. Горячие пальцы отпустили бокал и, приспуская манжет, коснулись кривой полоски. Мне показалось, что от его робких, еле ощутимых прикосновений, будто то был не давно заживший шрам, а открытая кровоточащая рана, моя кисть вновь запылала. Только на этот раз мне не хотелось отдернуть руку. Языки пламени, которыми Моцарт касался моей кисти не причиняли нестерпимой боли, а наоборот, успокаивали.

Композитор встряхнул головой, поднимая золотые пылинки, запутавшиеся в его волосах, в воздух.

«За Вас, мой друг! Антонио, пусть Ваши мечты сбываются, а любовь сопровождает и согревает везде, даря Вдохновение!"

- Они уже сбылись… во многом благодаря Вам, Вольфганг, - сделав глоток, я тепло улыбнулся. Мои губы, сладкие от вина, слегка приоткрылись, обнажая все мои тайные мысли и намерения. - А любовь… она так же давно в моем сердце, как и подаренное Вами вдохновение.

Я не слышал своих слов. В голове распустившимися цветами кружились весенние картинки, напоминая о каждом счастливом мгновении. А может, я просто был пьян.

- Вольфганг, - я подался чуть ближе, непроизвольно прикусывая губу. - Что у Вас на душе? Что Вас тревожит? Расскажите.

Вопрос родился случайно, сформировался из дымки, окутавшей мой разум и открывшей все секретные дверцы сердца.

- Меня?.., - я смотрел в глаза напротив и не мог оторваться, словно Сальери гипнотизировал меня. В глазах плескался не интерес, не беспокойство, нет. Это было другое, совершенно другое, будто он заглядывал в самые потаенные уголки души в попытках понять или найти что-то... Но только что? Я ничего не скрывал от него, и даже если бы я захотел, то одного проницательного взгляда хватило бы, чтобы раскрыть все мои карты. - Здесь счастье и любовь, - я коснулся пальцами груди, почти не чувствуя удары сердца. Оно почти замерло, едва сокращаясь, подобно времени, которое замедлилось сейчас вокруг нас, отпуская из призрачных пальцев по одной песчинке. - Музыка, моя опера... Весь прекрасный мир, - я обвел взглядом ресторан и тихо засмеялся. - Я влюблен во все это! - неожиданно подумалось "И в Вас". Да с чего вдруг?! Мы - коллеги, друзья, люди, хорошо друг друга понимающие..., но.. Я не позволил мысли сформироваться до конца. Это все вино и безмерное счастье, усилившее мою любовь ко всему. Только вино, и не больше. Я вернулся мыслями в реальность. Сальери сидел напротив, внимательно слушая, закусив губу и с тем же непонятным выражением в глазах. Мне вспомнился вчерашний вечер, как я волновался в ожидании ответа, и как торопил луну освободить место для солнца... И письмо, первое, лежащее теперь в одной из папок с майской мелодией. - Вопрос, скорее, в том, что тревожит Вас, Антонио... Вы хотели мне что-то рассказать.

И вновь я увидел романтика с огромным пылающим сердцем, вмещающем в себя столько любви и счастья, сколько не вместил бы ни один другой человек. Моцарт влюблен в музыку; он гордится своей оперой, боготворит свою Музу и искренне радуется каждому дню, даже если за окном льет дождь. Он влюблен в жизнь, считая ее совершенной в несовершенном мире.

В первые недели нашего знакомства я, заглядывая в глубину янтарных глаз и читая там удовлетворенность, удивлялся. Моцарт был для меня чудаком, безумцем, юношей с далеких звезд, блаженным мечтателем, живущим в своих престранных грезах. Но этот образ, сотканный из тепла и звуков скрипки, звонкого смеха и перезвона колокольчиков, фиолетовыми кувшинками притаившихся в высокой траве, криков свободных птиц и шума быстротечной реки, не отталкивал, а наоборот, притягивал, порождая несвойственное моей замкнутой натуре желание проводить время вместе, сочинять по ночам, ломая перья, переводить бумагу, разливать чернила по письменному столу, а на следующий день искать малиновый камзол в безликой толпе, находить и снова загораться прежним огнем подлинного счастья.

Сейчас, когда душа Моцарта и все её вечно раскрытые нараспашку двери, излучали свет, я увидел свое нелепое отражение в блестевших зрачках. Прикушенная губа начала кровоточить, а смущение, в секунду завладевшее мной, намалевало на щеках розоватый румянец. Испугавшись собственных чувств, таких неизведанных и оттого диких, я отставил бокал чуть ли не на край стола.

И тут прозвучал вопрос, сотрясая тишину и огни свечей. Я давно краем глаза наблюдал, как недавно высокая и стройная свеча, таяла, устилая восковыми слезами деревянный стол.

«… что тревожит Вас, Антонио…»

Опьяненный вином, закатными лучами, скользящими разноцветными отблесками по водной глади, и компанией композитора, я совсем позабыл о тревожном сне, от которого совсем недавно я очнулся в холодом поту и с фантомной болью в кистях. Липкий неконтролируемый страх поднялся с глубин души. Вот они, мои демоны. Затаились, но никуда не делись.

- Вольфганг, Вы знаете, я не суеверен и, обыкновенно, не придаю значения своим снам, - я скрестил руки на груди, будто стены и потолок разом исчезли, впуская под камзол прохладный ветер с воды. Я почувствовал, как рассудок начинает проясняться, прогоняя дурманящие алкогольные пары.

- Прошлой ночью меня посетил дурной сон… и там были Вы, мой друг, - я отчего-то виновато посмотрел на Моцарта. - Точнее не Вы сам, а частичка Вашей души - месса, реквием…

Я говорил быстро и сбивчиво, совершенно растратив способность рационально мыслить, боясь, что если остановлюсь, то пляшущие тени погасят солнце, с корнем вырвут мою сирень и заполнят душу тягучей черной массой.

- Я, находясь в мрачной комнате и сидя на коленях, держал в руках партитуру, когда заметил, что ноты, выведенные в знакомом стиле, резко обрываются на середине листа. Это была Ваша работа… незаконченная.

Lacrimosa… таинственное название, теперь нацарапанное чьей-то когтистой лапой на моем сердце, возникло в памяти. Меня пробила дрожь.

- Введение, быстрое, как вспышка молнии… я не помню подробностей, но была еще одна деталь.

Я, только сейчас заметив, что мой голос предательски дрожит, дотронулся ногтем до поблескивающей пуговицы манжета.

- Мои кисти были туго замотаны в белые бинты и, окрашивая ткань бурыми пятнами, кровоточили.

Я, как тогда почувствовал приступ тошноты и режущую боль в запястьях.

- Вольфганг, - я почти выдохнул его имя, - мне было так больно, словно то был не сон…

Оторвав расфокусированный взгляд от проступивших под бледной кожей синих вен, я посмотрел на Моцарта. Мне хотелось вернуть все свои слова обратно, заперев их в самые дальние чертоги разума, лишь бы не видеть испуга, появившегося в медовых глазах.

Сальери заговорил. Тихо поначалу, будто чувствовал себя виноватым передо мной. Глаза потемнели, наполняясь страхом, чёрным, медленно заливающим ранимую душу и оставляя противные разводы. "...Реквием... " Антонио прикрыл глаза, а потом распахнул, не мигая, глядя на меня. В одно мгновение мир потерял все краски, обратившись в шершавые серые стены, надвигающиеся на нас с молчаливой угрозой. Я видел страх в тёмных глазах, отчаяние, мольбу, просьбу спасти, выдернуть из липкого холода и цепких лап демонов. "Белые бинты... Бурые пятна... Кровоточили..." Он будто отдалился, закрылся, стремительно погружаясь в кошмар. Что же с ним творится? Почему он терзается подобными мыслями и кошмарами? За что мучается этот прекрасный человек? Все это из-за меня. Я пожалел о своём вопросе. Никогда больше я не хочу видеть этого безумного выражения, застывшей боли, сдерживаемой за железными дверями хрупкой души. Страшное видение, кошмар наяву, который должен разбиться о счастливую реальность и уползти навсегда в ад. Больше всего на свете я сейчас желал спасти Сальери, стереть этот ужас, впившийся в него стальными когтями. Голос звучал совсем близко, отдаваясь громом в ушах, срываясь вспышками ужаса, сквозившего в каждом вырывающемся слове. "Мне было так больно..." Он замолчал. Замолчал, с тревогой вглядываясь в меня. А я не мог ответить, внутри расползался лёд, кровавый и острый, он вцепился в душу острыми клыками, готовыми разодрать на части. - Пойдемте отсюда, - голос осип. Сальери нужна поддержка, и это не подходящее место. Я не помнил, как мы вышли, как спустились к реке в гнетущем молчании. Днем набережная почти пустовала, люди скрывались от солнца в своих домах, дожидаясь прохладного вечера. А солнце вышло в зенит, испуская жар и напоминая адский огонь, причиняющий невыносимые муки нашим душам. Я обнял Сальери, когда мы спустились к самой воде. Практически с наскока, порывисто прижав к себе, закрыв глаза и сжимая крепче в безрассудной попытке защитить от всех мучений. - Этого никогда не будет. Никогда. Я обещаю Вам. Я никогда не позволю Вам сделать что-либо с собой, особенно из-за меня. Я не стою этих страданий, хоть душевных, хоть физических и не хочу, чтобы Вы хоть раз испытали что-то подобное. Не позволю. Ни за что, - я отстранился и взял Антонио за руки, разглядывая узкие запястья, на которых чёткими изгибами лежали манжеты, на мгновение показавшиеся окровавленными бинтами. Тряхнул головой, изгоняя видение. Сальери стоял напротив, вытянувшийся в струну, напряженный. Я видел, что он держится из последних сил, готовый вот-вот сломаться под гнетом воспоминаний. - Эти демоны, порождения ада, приходили за Вашей душой, она была бы так ценна для них! Но Вы не должны сдаваться, не думайте о подобном и не вспоминайте об этом никогда, никогда больше, пообещайте мне! - я поднял взгляд на лицо Сальери. Сравнявшееся по цвету с рубашкой, с обескровленными губами и с единственно горящими от жутких воспоминаний глазами. Я замолчал, и вновь обнял его, утыкаясь носом в шею. Он положил голову мне на плечо, через несколько секунд спина под моими руками расслабилась, и я услышал тихий спокойный выдох. Я прижал его крепче, надеясь изгнать разъедающий внутренности кошмар окончательно. Дыхание моего друга был сиплым и горячим, и через камзол я чувствовал исходящий от него жар. - Мой друг, а вы не больны, случайно? - я отстранился и приподнялся на носках, коснувшись губами бледного лба. Он показался безумно горячим, но может, это вина солнца, нагревающего все вокруг с неуловимой скоростью. Я отстранился на небольшое расстояние, стараясь аккуратно вернуться в прежнее положение и не упасть, и Антонио поднял голову, мазнув случайным прикосновением по губам. Я застыл, не открывая глаз, на несколько секунд. И только через пару ударов сердца понял, что обжигающий жар на губах, это наш неразорванный поцелуй.

«Пойдёмте отсюда»

Голос Моцарта, бесцветный, безэмоциональный, разом потерявший свои неповторимые, горящие жизнью нотки, показался мне дуновением холодного осеннего ветра, бурыми вихрями крутящего пожухлую листву. Моя душа, до отказа заполненная черными тенями, поддалась этому порыву. Я встал из-за стола, следуя за своим другом, который спешным шагом, гулко отдававшимся в моей гудящей голове, направлялся к воде.

Жаркие лучи заходящего солнца, нагревшие воздух и все живое вокруг, обрушились на меня с двойным ударом.

Мы почти подошли к мерно поблескивающей глади воды, как Моцарт, до того нервно сцеплявший и расцеплявший пальцы, обнял меня. Так порывисто, словно я был кем-то, кто может вдруг исчезнуть, растворившись в раскаленном воздухе.

«Я не стою этих страданий... и не хочу, чтобы Вы хоть раз испытали что-то подобное.»

В глазах композитора, в алых бликах ставших еще более выразительными, я видел настойчивую мольбу. Сквозь хаотичные удары собственного сердца рекой лились просьбы, клятвы и обещания. Они, соединяясь вместе, били по моему разуму, ломая шеи и концы острозаточенных кинжалов гостей, пришедших из преисподней.

«... пообещайте мне!»

Не думать, не вспоминать... не брать в руки лезвия. Я, перестав чувствовать ноги, побледнел. Осознание больно ударило под дых, выбивая из меня последние силы.

В своем сне я пытался покончить жизнь самоубийством.

Меня пробила дрожь, забираясь своими липкими лапами под кожу. Мне было холодно, даже в крепких объятиях Моцарта, несмотря на жаркую июльскую погоду.

Вольфганг отстранился, сосредотачивая на мне обеспокоенный взгляд.

«Мой друг, а Вы не больны, случайно?»

Следующим, что я почувствовал было прикосновение горящих губ к моему покрытому испариной лбу.

Моцарт, вставая на носочки и вытягиваясь всем корпусом в струну, обдавал мое лицо живительным прерывистым дыханием, колыша ресницы и пряди черных волос, прилипших смоляными змейками к моим щекам.

От неожиданности я дернул головой. Так, что Вольфганг, не сумев найти опоры под ногами, коснулся губами моих губ. Быстро и небрежно.

Но мне этого оказалось достаточно, чтобы осознано продлить случайный поцелуй, открыв страшный, но такой желанный ящик Пандоры, давно поблескивающий замочной скважиной.

Вот он, мой ключ. Не шелохнется и не моргнет.

Выросший вновь куст сирени, кроша ребра, распустился нежными цветами, заполняя лепестками все мое существо.

Горло горело от пыльцы, а дрожащие от проступающих слез пальцы нежно касались шеи Моцарта, зарываясь в мягкие волосы. В этот момент они жили своей жизнью, творя такие же безрассудные вещи, что и их безумный хозяин.

- Я Вам обещаю, Амадеус, - я выдохнул хрупкое, словно сотканное из чьих-то грез, имя.

Амадеус...

Так вот какое солнце на вкус. Это лаванда, терпкие нотки вина, морская соль и розы... бархатные розы без шипов.

Я забыл, как дышать и вспомнил только когда в глазах запестрело, а легкие конвульсивно сжались, требуя кислорода.

- Простите меня, простите, - я, будто снова став мальчишкой, ошпарившимся кипящей жидкостью, отпрянул, разрывая поцелуй. Моя душа хотела бежать, не оглядываясь и не останавливаясь, но ноги, превратившиеся в камни, стояли на месте. Щеки пылали, выдавая внутреннюю борьбу, выигранную моими слабостями.

- Простите...

Я понял, что Сальери все ещё касается моих губ поцелуем. Долгим, простым... Я почувствовал кровь из маленькой ранки, горечь вина, сухие трещины и отчаяние, кислотным остатком застывшее на губах. И пальцы, мягко перебирающие мои волосы. Меня словно ударило током, пробежав по всему телу, заставляя дрогнуть в нежности. Я все ещё стоял на носках и поспешно схватился за бархатные плечи, удерживаясь рядом. Силы покидали меня, оставляя на растерзание собственной совести и нежности, сплетающихся в борьбе за мои мысли. "Я Вам обещаю, Амадеус" Сердце рассыпалось пеплом, сгорев в дрожащем тихом голосе Сальери. И тут все прекратилось. Обжигающий губы жар схлынул, сменившись резким порывом ветра, с усилием прорвавшегося сквозь пелену солнечного зенита. "Простите меня...Простите" Сальери отпрянул от меня, опустив взгляд и шепча извинения. Ужас и стыд промелькнули в расширившихся глазах. Отчаянный взгляд, будто последний, прощальный, вскинутый на мгновение, коснулся меня робким лучом раскаяния. Я видел - Сальери готов был бежать, не оборачиваясь, и я протянул руку, пытаясь схватить за рукав. Если он сейчас уйдет, я погибну. Мы погибнем, оба. Сердце колотилось с бешеной скоростью, поднимаясь в горло, и страх потерять, больше не увидеть, на миг захлестнул разум, закрывая глаза туманной пеленой. Из груди чуть не вырвалось отчаянное "Не уходите!" Антонио стоял, застыв, не двигаясь, и кажется, даже перестав дышать. Он не уходил. Через силу, оторвав внезапно отяжелевшие ноги от земли, я сделал шаг навстречу и выставил вперёд руки, как будто подходил к напуганному животному. "Простите..." Едва слышный шёпот, опущенные глаза, горящие лихорадочным румянцем щеки. - Тише, мой друг... Вам не за что просить прощения... Это... лишь случайность..., - я аккуратно коснулся Сальери, положив руки на сжавшиеся плечи. Он все ещё не поднимал на меня взгляда. Я легонько надавил: - Сядьте, Вы едва на ногах держитесь. К тому же, у Вас жар, - Сальери медленно сел на траву. Я опустился на колени напротив, не отпуская горящих плеч. Антонио опасливо поднял на меня глаза, глядя снизу вверх. У меня внутри всколыхнулся шторм, разбиваясь с громким плеском и грохотом, заглушая все вокруг. Волны бушевали, обрушивались на меня с огромной высоты, погребая под валом чувств. - Все хорошо, - мои эмоции сейчас не имели ни малейшего значения, главным оставалось состояние Сальери. Я надеялся, что он не видит плещущихся в моих глазах волн и не утонет в этой буре, потерявшись окончательно. - Сальери..., - я тихо позвал его, призывая в его душу покой. - Скажите, что Вам нужно. Прошу Вас.. Я сделаю все, что Вы сейчас скажете, - Антонио молчал. Я провел пальцами по рукам и оплел дрожащие запястья. - Чего Вы хотите... Скажите что-нибудь, не молчите...,- молчание рвало душу, и я не в силах больше выносить его, опустил голову, утыкаясь лбом в смуглые руки. - Прошу...

«Вам не за что просить прощения... Это... лишь случайность...»

Из груди, вырываясь хриплыми вздохами, лихорадочно билось: «Это была не случайность...».

Я по-прежнему стоял напротив Моцарта и боялся посмотреть ему в глаза. Мои действия, чувства, слова, все перемешалось в душе, порождая неукротимую бурю, и сложилось в картину из опавших бархатных лепестков. Они шелковой дорожкой устлали все мои воспоминания, связанные с Вольфгангом. Словно окрестив их, говоря мне перестать обманывать самого себя.

«Сядьте, Вы едва на ногах держитесь...»

Я чувствовал, как слезятся глаза, а голова, став тяжелой, горит.

Его ладони, мягко опустившиеся на мои плечи, велели сесть. Я, повинуясь, опустился на изумрудную траву.

На губах продолжал гореть запретный поцелуй. Не случайный, а намеренный, полный душевных терзаний и страха неизвестности.

Я поднял красные глаза на Вольфганга.

Отвращение? Презрение? А может, самое страшное, равнодушие?

Но в его потемневших зрачках плескался океан, буйный и неукротимый зверь. Волны с ревом разбивались пенистой грудью о скалы, рассыпаясь на миллионы капель. Я увидел Девятый вал, союз восторга и испуга, и маленький бумажный кораблик, держащийся изо всех сил на плаву. Одинокий и несчастный, случайно оказавшийся немым зрителем торжества водной стихии.

«Сальери...»

Еще никто и никогда не произносил мое имя с таким придыханием, осторожно растягивая каждую букву, будто боясь порвать, и вкладывая столько отчаянного желания помочь.

«... Я сделаю все, что Вам нужно.»

Тонкие пальцы унимали мою дрожь, поглаживая запястья.

«Чего Вы хотите... не молчите... Прошу.»

Моцарт в порыве опустил голову, утыкаясь лбом в мои руки. Мне вновь захотелось проверить, правда ли золотые волосы сотканы из шелковых нитей. Но я не смел убрать пальцев с его лба, такого бледного и, на удивление, холодного. Он словно передал мне все свое тепло, повышая температуру моего тела до предела и понижая свою до уровня зимней вьюги.

- Моцарт, ответьте мне, только честно..., - я остановился, не узнав собственного голоса. - Хотя я прекрасно знаю, что Вы никогда мне не лгали и сейчас тоже не станете, - мое сердце забилось плененной птицей. - Что творится в Вашей душе? Я сбит с толку, - мои слова, быстрые и до конца необдуманные, пулеметной очередью расстреливали все счастье, некогда витавшее вокруг Моцарта, но теперь оказавшее эфемерным.

- Вы говорите, что совершенно счастливы, но в Ваших глазах плещется печаль. Вы говорите, что влюблены в мир, но сейчас в Вас дышит негодование. Вы говорите, что-то была случайность, но, Вольфганг, Вы не отпрянули в тот момент, когда все не поздно было остановить и действительно окрестить, как случайность... А теперь Вы смотрите на меня, готовые, захлебнувшись соленой водой, утонуть, и мне страшно. Получается, я Вас совсем не знаю, герр Моцарт.

- Это не негодование, - из всего стремительного потока слов я выцепил только одно, в надежде уцепиться за ускользающий хвост реальности. - Это буря..., - я не поднимал головы, сейчас она казалась неимоверно тяжелой, а пальцы Сальери грели ледяной лоб. "Что творится в Вашей душе?" Сердце рухнуло вниз, казалось, прямиком в ад. Меня затрясло, дыхание сбилось, а голос стал практически неслышным. Я нервно выдохнул, и голова закружилась, все перед глазами превратилось в калейдоскоп, готовый снести меня с ног в любую секунду. Я крепко зажмурился, всхлипнув. "Вы говорите, что совершенно счастливы, но в Ваших глазах плещется печаль." Слезы начали душить, вонзаясь в грудь крохотным осколками. "А теперь Вы смотрите на меня, готовые, захлебнувшись соленой водой, утонуть" "Страшно" "Я Вас совсем не знаю" - Я не понимаю. Не понимаю... "Страшно" " Я Вас совсем не знаю" " Готовые утонуть" - Я не знаю, что происходит. Со мной, не знаю... "Вы не отпрянули" "Страшно" Слова бились в голове раскаченным колоколом. Звук бил по ушам, оглушая, наращивая громкость, будто я стою рядом с ним. "Я Вас не знаю" "Страшно" "Утонуть» "Вас не знаю..." "И знать не хочу" "Не хочу! ...не хочу! ...не хочу! " Последние слова качались в душе, ударяясь о ребра. Я не знал, что это, выдумка, или разум просто уловил это, а я не осознал. "Герр Моцарт" Всё внутри перевернулось, сжало сердце в тисках, железных пальцах, давя и кроша, позволяя красным осколками и густой жидкости стекать по руке. - Я не понимаю, что со мной происходит! Слышите! Не знаю, не понимаю! - Я резко поднялся, чуть не упал. Сальери смотрел на меня совершенно непонятно, глаза казались черными тоннелями, бесконечными и безразличными. Меня окатило ледяной волной. Я кричал. Кричал, срывая голос, всхлипывая, а внутри клокотало отчаяние, безумный страх. Желание потерять сознание, забыть. Забыть все эти слова, все, что произошло, лишь бы не чувствовать, как слова душат, а эмоции смеются во весь голос, толкая призрачными руками в пропасть. - Я не знаю! Не могу понять! - голос хрипел, а горло начало саднить. Я отвернулся к блестящей серебристой воде. - Я потерялся, - я часто дышал, позволяя сердцу биться неровно и сумбурно, разгоняя кровь отдающуюся набатом в голове рваными толчками. - Вы заболели, и я вместе с Вами...

Сердце Моцарта, словно крылья попавшего в адский круг лампы мотылька, судорожно билось и трепетало. Все живые создания, попавшие в манящую теплым светом ловушку, бьются о стеклянные стенки, пока не падают замертво, устилая пол сломанными пластинками былого величия.

Все, что дарит свободу в итоге ее безжалостно отнимает, калеча и уродуя душу шрамами.

Мои пальцы соскользнули со лба, прикасаясь к грубым кружевам камзола, к мокрой от холодного пота шелковой рубашки, слушая прерывистое дыхание.

Человека, щедро отдававшего тепло, бил озноб. Он трясся и всхлипывал, давясь рыданиями, но не позволяя ни единой капле скатиться с пылающих щек и разбиться о мои ладони.

«Я не понимаю. Не понимаю… »

Я не видел застланных слезами глаз, но был уверен, что волны поглотили кораблик, утащив его вместе с экипажем на дно. Я уничтожал своего солнечного друга, разбивая его, уязвимого и подпустившего такого глупца, как я, слишком близко, на тысячу цветных осколков.

Меня жег стыд. Я довел Моцарта своими демонами, убив мечты и разрушив крохотный звездный мир.

Но в душе плясали черти, торжествуя и становясь все страшнее с каждым ударом сердца. По венам текла черная тягучая масса, похожая на мрак ночи, когда небо и сияющую луну застилают тяжелые тучи.

«Я не понимаю, что со мной происходит! Слышите!…»

Срываясь на крик, Моцарт резко вскочил, чуть не упав обратно наземь.

Он был… в бешенстве?

- Я подпускаю близко, а потом причиняю боль.

Казалось, мои слова долетали до Моцарта, разбиваясь о прямую спину, но не доходя до его сознания.

- Вам не нужно было привыкать ко мне, а мне к Вам. Я все испортил, разрушил и похоронил под неподъемными камнями своих страхов.

Внутри, уничтожая мой сад, образовывалась зияющая дыра. Моя многострадальная сирень, моя буйная фантазия, мои гортензии, осуждающе качающие сахарными головами и разлетающиеся на соцветия. Вы знаете, ближе к осени лепестки окрашиваются в нежно- розовый, но в моем саду они стали бордовыми, напоминающими кровавые пятна. А теперь не осталось ничего, словно выпал снег, заставив уснуть под ледяным покрывалом робкие начала июля.

- Я не достоин такого светлого человека. Я испорчу Вас, потушу Ваш свет… уже потушил. Но обещаю, что впредь не причиню Вам вреда, исчезнув так же внезапно, как когда-то появился.

Внутри было столько тьмы и пугающих непрошенных гостей, что хотелось закричать. Я решительно встал с колен и тут же почувствовал невыносимую боль в груди. Что-то жгло, било разрядами тока, перехватывало дыхание.

- Вольфганг..., - я оперся рукой о ствол дерева, чувствуя, как подгибаются колени.

Сальери что-то говорил. Я не слушал. Рядом со мной, практически под ногами плескался переливами Дунай. Антонио нужно было выговориться, отпустить самого себя, и если это удобней было делать словами, то я не был против. Вот только полыхающее сердце закрывалось, не желая слышать, наверняка, горькие фразы. Я подчинился ему, упершись взглядом в рябую поверхность, манящую неизвестной глубиной, скрытой под серебряной эмалью. "...исчезнув..." Волна лизнула туфли и заодно затушила пожар, обрушившись водопадом звуков окружающего мира и тихих слов. - Нет! - я почувствовал, как меня накрывает с головой. - Я не выживу без Вас! - послышался шорох, Сальери собрался уходить. - Без Вас моя жизнь в Вене буде..., - я повернулся, готовый сорваться следом и ощутил, как медленно тону, погружаясь в толщу воды, увеличивая расстояние между мной и солнцем. Сердце рухнуло в непроглядную тьму. - Что с Вами? - за секунду я оказался рядом с Антонио. Бледный, измученный, с дрожащими руками... "Вольфганг" Антонио осел практически мне на руки, едва не теряя сознание. - Нет-нет-нет, держитесь! - я огляделся, надеясь, что рядом услышу стук копыт. Рваное дыхание моего друга подгоняло. - Боже мой... Вы можете идти? Мы сейчас поймаем экипаж и..., - неподалеку послышались ржание и скрип. Но я не мог бросить Сальери. Мысли сталкивались в голове, создавая хаос, но я их не слышал. Все мое внимание было сосредоточено на белом лице и прерывистом дыхании. - Боже..., - я встал и замахал руками, привлекая внимание извозчика. Он заметил меня и пока ехал, я почувствовал, как за рукав ухватились длинные пальцы. - Все будет хорошо, - я накрыл пальцы своими, не отрывая взгляда от опустивших головы серых коней. Наконец, они встали. - Антонио, дойдете до экипажа? - Сальери кивнул, и, собирая последние силы, оперся на меня. Сев в экипаж, я назвал адрес, и извозчик без дополнительной просьбы быстро покатил прочь от реки. - Тише, мой друг... Все хорошо, скоро мы приедем.. Все хорошо, - я не знал, кого успокаивал, то ли свое бешено бьющееся сердце, то ли молчащего Сальери. Я не отпускал его рук.

Мой мир стремительно рушился, обращая стены замков в дымящиеся руины, покрывая плодородную землю пеплом и обломками лучших дней.

А вместе с ним и я сам, совершенно не контролирующий свои разум и тело, тонул в пучине океанских вод. Меня уносило прочь от берега, на страшную глубину, где господствовали одни только волны, с треском и ревом ломающие мачты чужих мечт.

Туда мне самая дорога, на дно океана, к моему кораблю, смешавшемуся с серым песком.

Кора дерева, о которое я оперся, пытаясь не упасть на мокрую траву, раздирала кожу, впиваясь острыми краями в ладони. Новая вспышка боли, острым лезвием резанувшая грудь, заставила согнуться и хрипло выдохнуть. Глаза заслезились, размывая некогда четкую картинку пышных деревьев и искрящейся вдали реки.

Я не видел Моцарта. Его фигуру, словно отдалившуюся на несколько десятков световых лет, освещали прощальные лучи заходящего солнца. Он был далеко, но я продолжал ощущать прерывистое дыхание, треплющее мои выбившиеся из хвоста пряди. Совсем рядом... словно между нами не лежала целая галактика.

Вдруг я почувствовал чьи-то сильные руки, которые ловко подхватили в нужный момент, не позволяя упасть и отключиться.

«Что с Вами?»

В толщу воды ударил яркий луч. Должно быть, солнце, выглянувшее из-за свинцовых туч, решило угомонить беснующийся океан.

«... держитесь!»

Я не понимал смысла слов, слыша лишь мелодичный голос, пронизанный тревогой и неподдельным страхом. Мои пальцы намертво вцепились в рукава, путаясь в кружевах и касаясь горячей плоти оголенных кистей. В голове стало проясняться, а в легкие начал поступать обжигающий холодом кислород.

«Все будет хорошо.»

Дрожащий голос, звучавший над самым ухом, успокаивал, придавая силы. И на этот раз я знал, кому он принадлежит. Моцарт не ушел, несмотря на мои громкие и глупые слова, несмотря на то, что я его прогнал, обещая никогда больше не появляться и не тревожить. Вот он, великий композитор, взлохмаченный, с мятым воротником белоснежной рубашки, держит меня, не смея ослабить хватку.

Вдалеке послышался скрип колес, а затем и ржание коней, скрежет копыт, упирающихся в крупный булыжник. С помощью Моцарта я сел в экипаж, облегченно выдыхая и чувствуя, как его тонкие пальцы сжимают мою руку.

Он, сидя рядом и упираясь острой коленкой в мою ногу, что-то шептал, успокаивая то ли себя, то ли меня.

- Вольфганг, - голосовые связки давно перестали меня слушаться, превратив мой голос в сдавленный хрип. - Спасибо Вам...

В груди опять что-то кольнуло.

- Со мной никогда ничего подобного не случалось, - я поднял воспаленные глаза на Моцарта. Его, обыкновенно, пушистые, но сейчас слипшиеся ресницы, подрагивали; в глазах застыла мучительная сосредоточенность. Я пристально вглядывался в его бледное лицо, стараясь отыскать признаки былых страстей и пылких речей. Но все, что меня так пугало, без следа исчезло, вновь обнажив чувствительную душу.

Мокрые дорожки, не успевшие высохнуть, блестели на скулах, отражая пылающий на небе закат. Я, запрокинув голову, прикрыл глаза, растворяясь в собственном жаре. Захотелось расстегнуть верхние пуговицы камзола, но я не смел шелохнуться: руки Моцарта все еще бережно покрывали мои.

"Спасибо Вам" - Молчите, не говорите ничего, не тратьте драгоценные силы... Сальери откинул голову, тяжело дыша. Грудь высоко поднималась и практически проваливалась вниз на густом выдохе. Воздуха не хватало. Сальери не видел меня, закрыв глаза, и я тихо, стараясь не нарушить только наступающее спокойствие, коснулся туго завязанного галстука. Брошь довольно быстро оказалась в моей ладони, как и белые кружева. Я немного помедлил, прежде чем коснуться верхней пуговицы. Антонио успокаивался и дышал уже не с таким усилием, но в складке между тёмных бровей все ещё виднелся четкий отпечаток боли. Мимо проносилась Вена, но сейчас я не мог оторвать взгляд от длинных горячих пальцев, снова покоящихся в моих руках. Вскоре мы остановились. Высокий светлый дом, действительно спрятавшийся в окружении могучих платанов. - Антонио, мы приехали, - Сальери открыл глаза, уставшие и покрасневшие. - Пойдемте, - он вновь оперся на меня, ответив совсем слабой улыбкой. На мой стук дверь открыла служанка, расширившая в ужасе глаза от увиденного. - Пошли за врачом, пожалуйста, - она закивала, и юркнула куда-то. На мой ещё незаданный вопрос Антонио ответил, куда мне идти. Мы медленно поднялись по крепкой изящной лестнице и вошли в спальню. Я аккуратно усадил Сальери на постель и коснулся высокого воротника, помогая снять камзол. На растерянный и не совсем осознанный взгляд я улыбнулся. - Не бойтесь. Провел по плечам, покрытым лёгкой белоснежной тканью. Кожа обжигала даже через неё. Захотелось обнять, прижать в успокаивающем жесте, но тут скрипнула дверь. На пороге стояла мнущая край фартука служанка и представительный мужчина. Я отошел, уступая место. Пока врач осматривал Сальери, я оглядывался, рассматривая комнату. Не вычурная, простая, полная сдержанности и элегантность, под стать моему другу. У окна стоял небольшой стол и рядом дорожный клавесин, видимо, большой находился в кабинете. Я легко дотронулся до клавиш, нажимая одну, другую, наслаждаясь чистыми звуками. За окном, выходящим в город, солнце игралось с бликами, перемигиваясь в сочной зеленой листве и поглаживая нежными руками-лучиками разомлевшую от тепла Вену. - Герр, - обратился ко мне врач. - Моцарт, - я пожал широкую жилистую руку. - Герр Моцарт и вы, - он подозвал девушку, скромно стоящую у двери. - Не волнуйтесь, простое переутомление. Ему нужен отдых, - он пристально взглянул на служанку, будто мысленно отдавая указания, и она испуганно закивала. - Не тревожьте его. До свидания, - он обернулся к Сальери и кивнул мне. Служанка вышла за дверь следом за ним, и я остался наедине с Сальери. Тихо подошёл к нему и присел на корточки рядом с кроватью. - Мой друг, - на меня обратился взгляд шоколадных глаз, усталых, но уже прежних, поблескивающих добротой. - Антонио, вот видите, все хорошо, у Вас лишь переутомление, ничего серьёзного, - я ободряюще улыбнулся и взял горячую ладонь в руки. - Отдыхайте, попытайтесь уснуть, а я не буду Вам мешать, - пальцы сжали мои. Я рассмеялся. - Не волнуйтесь, я зайду к Вам. Завтра, с утра, хорошо? - Сальери улыбнулся в ответ, все той же слабой уставшей улыбкой и прикрыл глаза, теперь уже гораздо спокойнее. Мука и боль пропали с бледного лица. - ...Я не покину Вас... Мне не хотелось прощаться, впрочем, как и каждый раз. Сжав тёплые пальцы и взглянув на почти незаметно трепещущие угольные ресницы, я поднялся. Уже у двери я снова обернулся. Все хорошо. Я тихонько закрыл за собой дверь.

Словно уловив спутанный поток моих мыслей, Моцарт легким движением руки ослабил удушливые узлы, врезавшиеся в шею и не дававшие свободно дышать.

Встречный ветер, трепавший серебристые гривы лошадей, скользнув по оголенной шее, проникая под камзол. Прохладные потоки, предвестники ночи, наполненные сладким ароматом засыпающих цветов, били в лицо, будто прикладывая к моему пылающему лбу компресс.

Впервые за все время мне не было холодно. И то было не столько благодаря повышенной температуре тела, сколько благодаря сидящему рядом Моцарту.

Мои веки были закрыты, но я чувствовал его полный заботы взгляд. Он согревал мое лихорадочно бьющееся сердце тем необходимым светом, что бил лучом из глубины янтарных зрачков. Светом, который на страшные секунды минувшего прошлого исчез, вытесненный пустотой, потушенный солеными брызгами.

Экипаж остановился, и Моцарт, вновь собрав все свои силы, помог мне спуститься со скрипящей повозки, а затем и подняться по крутой лестнице, ведущей в мою квартиру. Уже сидя на кровати, я различил испуганное лицо своей служанки, которая металась из стороны в сторону, желая как-то помочь, но не смея близко подойти.

«Не бойтесь.”

Пальцы Моцарта, в темноте кажущиеся еще более тонкими и длинными, помогали снять давящий на плечи камзол. Тяжелый бархат соскользнул с моих плеч, оголяя запястья с проступившими венами. Они синим узором светились под бледной, похожей на пергамент, кожей.

Как только моя голова коснулась прохладной подушки, меня окатило новой волной болезненной усталости. Я не мог противиться, но и просто закрыть глаза - тоже. Мне было необходимо видеть, что мой ангел-хранитель в лице композитора, стоит рядом, отгоняя демонов, желающих сжать мои легкие своими здоровенными ручищами и дать мне задохнуться.

Пока Моцарт стоит у изголовья кровати, краем глаза оглядывая мою пустую комнату и останавливаясь на неровной стопке нотных листов, будто читая написанную на них музыку, мне ничего не страшно.

В комнате появился еще один человек, высокий, с широкими плечами и шершавыми ладонями. Он, согнувшись над моей кроватью, мерил пульс, дотрагивался ледяной трубкой до моей тяжело вздымающейся груди и все время что-то неслышно бормотал.

«… простое переутомление… нужен отдых… не тревожьте его.»

Обрывки фраз повисли в воздухе, вселяя в мою душу спокойствие.

«Мой друг.»

Чуткие прикосновения прохладных пальцев, поглаживающих мое запястье.

«Отдыхайте… а я не буду Вам мешать.»

Я широко открыл глаза, разлепляя ресницы и желая одним только взглядом удержать своего друга. Моцарт, почувствовав, как я сжал его кисть, понял меня без слов и тихо рассмеялся.

«Не волнуйтесь, я зайду к Вам. Завтра, с утра, хорошо?»

Я тускло улыбнулся, вкладывая в приподнятые уголки подрагивающих губ тысячу несказанных слов.

Сон, заглушающий боль своими чарами, вернулся и на этот раз, решительно намеривая унести мою душу в соседние миры, вернуть мне способность мечтать и может, даже вдохнуть жизнь в растоптанные грезы.

«… Я не покину Вас…»

Слова, отпечатавшиеся в памяти огненным поцелуем, зазвучали в голове нежным перезвоном, как те колокольчики в саду Хофбурга, становясь проводниками между реальностью и сладкой негой.