Per aspera ad astra

Я хочу, чтобы ты знал:

Я буду искать твое сердце, даже если ты увезешь его далеко,

Даже если ты танцуешь свои танцы с другими,

Я буду искать твою душу среди холода и огня.

Я взял экипаж и через полчаса медленной поездки, которую я провел с закрытыми глазами, наслаждаясь теплыми лучами и едва не уснув, снова оказался у светлого дома. Платаны приветливо зашумели листвой, и их тихий говор стал продолжением моей мелодии. Улыбнувшись, я постучался. Дверь открыла вчерашняя девушка, блеснув серыми глазами и поприветствовав меня книксеном. - Доброе утро, я к герру Сальери. - Знаю, - тихо пискнул голосок. - К нему еще не входили, - она впустила меня в просторный холл. Прохладный и светлый, в нем дышалось легко и спокойно... и пахло чем-то, будто морем. Едва уловимый запах, но мне показалось, будто я действительно чувствую свободный соленый бриз. Я уже дошел почти до середины лестницы, когда юный голосок вскинулся вверх, отразившись от стен небольшим эхом. - Спасибо Вам, - служанка тут же уткнулась взглядом в пол, мгновенно растеряв запал и дерзость. Я только усмехнулся и, словно подгоняемый порывом ветра, вбежал на второй этаж. Перед дверью в спальню я заволновался, сердце участило ритм, окатывая все внутри золотым дождем. Дверь бесшумно открылась, и я вошел внутрь. Сквозь прикрытое шторами окно в комнату просачивался свет, дробясь разными формами, словно перетекая по волнам, на полу. Я взглянул на Сальери. Он лежал с закрытыми глазами, то ли спал, то ли просто отдыхал. Привычное спокойствие на лице и легкая улыбка вселили в меня радость - Антонио жив и определенно чувствует себя хорошо. Я подошел ближе и сел на пол рядом с кроватью, скрестив ноги и рассматривая гордый профиль моего друга. - Антонио, - я дотронулся до его руки, расслабленной, мягкой и лежащей на груди.

В том мире, что открыл мне Моцарт, никогда не было зимы и холодов, затяжных дождей и стихийных бедствий, северных ветров, пригоняющих тяжелые тучи; океаны были покойны, ласкали волнами белоснежные парусники и качали на своей зеркальной поверхности крикливых чаек.

Там царила бесконечная весна, распускающаяся тысячью цветов, полная робких запахов молодой жизни, воспрянувшей от ледяной спячки, сопровождаемая пением птиц, не пуганных человеком и вольных улететь.

Это сад моей души.

Нетронутый, дикий и оттого прекрасный, неиссякаемый источник вдохновения и счастья. Приоткрытая завеса, россыпь звезд на ночном небе и радость, граничащая с безумием, возникающая, стоит только утонуть в красках окружающего мира.

И в последний раз я шел по выжженной огнем земле, по обломкам своего королевства, лишившегося короля. Моя позолоченная корона треснула и со звоном разбилась о скалы. Мрак, убивший все прекрасное, безжалостно вырвавший из сердца милый образ, сотканный из стольких лоскутков бесценных воспоминаний, поглотил меня, заставляя превратиться в прежнего Сальери, холодного, резкого на суждения и бесконечно несчастного от вынужденного гордого одиночества. Все, что мне было дорого неслось в пропасть, страшную расщелину, раскрывшую изогнутый рот и застывшую в безмолвном крике. Я метался от дерева к дереву, касался ступнями осыпающегося края, пытаясь удержать, вцепиться руками в лиловый камзол и никогда не отпускать. Прижать к себе, услышать биение неспокойного сердца, заглянуть в вечно опьяненные вдохновением мысли, уловить на грани сознания плач скрипки, рвущийся из страшной расщелины. Мой сон, заперший меня в замкнутом круге собственных тревог, тысячу раз заставлял смотреть на падение моего хрупкого рая, на пожар, где вместо пепла изнывающую землю устилали сиреневые лепестки, почерневшие и сморщенные, лежащие, как те несчастные мотыльки, жаждавшие пробить стекло лампы, свой личный нескончаемый лабиринт...

У каждого свой кошмар.

Я бесконечное количество раз касался алых губ, исступленно твердя имя, сжимая белокурые локоны, пробовал на вкус неуловимые лучи солнца, обжигающие, но не оставляющие ожогов.

Но каждый раз, стоило мне открыть глаза и уставиться затуманенным взором в тихую темень, рядом никого не оказывалось, мой образ рассеивался, подобно воздушным облакам, слишком быстро бегущим по небу.

Я откидывался на мокрую подушку и заново проходил через каждый круг.

~~~

Ночь была ясная и по-июльски теплая, с ветерком, гуляющим по пустынным улицам и проникающим в приоткрытые окна горожан. Колыша шторы, он пробирался в комнату, шелестя пергаментом и сдувая пыль с полок.

Блестящий диск Луны мягким светом устилал проспекты искрящимся покрывалом, распуская множество своих посланников бродить по чужим спальням.

Один из бликов неслышно скользнув по потолку, упал на бледное лицо, подчеркнул острую скулу и застыл у виска. Крупные капли пота блестели, скатывались на ворот сорочки, преодолевая препятствия из налипших на шею смоляных прядей. Сальери, скинувший с себя легкое покрывало, метался по кровати, извиваясь и тяжело дыша, словно простыня была раскаленной до предела сковородой. Он звал кого-то, без остановки шепча одно и то же имя.

«Вольфганг»

Оно срывалось с потрескавшихся губ и вместе с ветром улетало в неизвестность ночи.

Луна была невольной свидетельницей происходящего и, стараясь облегчить чужую боль, ласкала лучами пылающий лоб, в попытках сбить жар.

Уже на рассвете из распахнутого окна повеяло свежестью, платаны зашумели, а птицы, приветствуя солнце, залились своей чарующей трелью. Композитор, положивший руки на мерно вздымающуюся грудь, вынырнув из своего ада, забылся спокойным сном без сновидений. Складка на лбу распрямилась, и легкая улыбка застыла на тонкой полоске губ.

~~~

Улица ожила, зашумев запряженными экипажами, звонкими голосами и стуком каблуков.

Я, почувствовав настойчивые лучи солнца, пробивающиеся сквозь плотно сжатые веки, открыл глаза, тут же жмурясь и утыкаясь лицом в одеяло. Вся моя подушка была липкая и мокрая, а волосы спутавшиеся и соленые. Но колючий ком, причинявший вчера нестерпимую боль, исчез. Голова не кружилась, а рассудок был ясен, как никогда. Я, перевернувшись на спину, подставил лицо согревающим лучам, снова погружаясь в дремоту.

Вдруг тихо скрипнула дверь, и я услышал мягкие, будто крадущиеся шаги. До моей руки дотронулась чья-то гладкая ладонь.

«Антонио»

Мое сердце, подпрыгнув, разогнало кровь по всему телу.

Я, разлепив ресницы, сонно посмотрел на склонившуюся над кроватью фигуру. Моцарт, улыбаясь и дотрагиваясь прохладными пальцами до моей руки, смотрел, казалось, в самую душу, ожидая ответа.

- Вольфганг, - мой язык слегка заплетался, - это Вы!

Я, упираясь локтями, медленно привстал на кровати.

"Это Вы!" Сальери распахнул глаза и приподнялся. Почему-то я рассмеялся, наверное, подсознательно желая вызвать у него ту широкую счастливую улыбку, которую я видел последний раз вчера днем, а казалось, что не видел уже целую вечность. Не отнимая руки с длинных пальцев, я сел рядом на кровать, мягко укладывая Антонио обратно. - Да, я, - от улыбки начали болеть щеки, но мне было все равно - я безумно радовался нашей встрече. - Как Вы себя чувствуете? - раздался тихий голос, который не был бы слышен уже в конце комнаты. Сальери говорил только со мной. И пусть никого в комнате, кроме нас, не было, но… Я скользил взглядом по точеному лицу, рассматривая растрепанные волосы, легшие на подушку слабыми волнами, розоватые губы с заживающей ранкой, едва видный румянец. Я неосознанно коснулся щеки, убирая тонкий черный волос, прилипший и казавшийся слабой трещиной на маске, скрывающей его от меня. Треснувшая, потихоньку открывающая мне тайны сложной души, прячущейся за простым камзолом. Сальери проследил за моими пальцами, и я вдруг очнулся от сна наяву, вынырнув из переливов бархатного голоса. Антонио молчал, не отрывая от меня блестящих глаз. Я сунул руку в карман, нащупывая брошь. Булавка расстегнулась в кармане и острый кончик уколол палец. - Ай! - я прижал палец к губам. И практически тут же рассмеялся, замечая обеспокоенный взгляд. - Это я... ну, случайно.. Просто вчера я унес с собой Ваш галстук... и брошь, - я снова засмеялся, осознавая абсурдность ситуации. – Не нарочно, честно! - я аккуратно достал из кармана черный цветок. Попав под солнечные лучи, брошь на мгновение мелькнула белыми лепестками прелестной скромной водяной лилии из моего сна. Всего на миг, но озерная гладь, сейчас сверкающая искрами счастья, взметнулась вверх, оглушая и сметая все. Солнце вспыхнуло ярким бликом на грани черного агата.

Заразительный смех заполнил комнату, отскакивая от серых стен и выгоняя из углов последние, спрятавшиеся от рассвета, ночные тени.

Моцарт присел на край кровати, не выпуская моих рук.

Я изучал его тонкие черты, идеальные, напоминающие белый благородный мрамор и те скульптуры, что прячутся в глубине императорского сада. Кончики золотистых ресниц, загнутые вверх, трепетали и сияли, освещаемые солнцем. Я невольно задержал взгляд на губах, чуть приоткрытых и сложенных в лучистую улыбку.

«Как Вы себя чувствуете?»

Душа радовалась и ликовала, хотелось совершить тысячу безумств за один раз, ну или хотя бы звонко рассмеяться, вторя смеху композитора.

- Спасибо, Вольфганг, мне намного лучше, - мой блуждающий взгляд, выдающий меня с головой, уперся в неизменно расстегнутый воротник камзола, оголяющий пергаментную кожу и выступающую ключицу. - Вчера Вы спасли меня…, - я благодарно сжал тонкие пальцы. - Теперь я перед Вами в долгу.

События вчерашнего дня, главные герои на сцене моих больных снов, представлялись чем-то далеким и нереальным. Единственным воспоминанием, ярким, практически осязаемым, порождающим в душе необузданный вихрь желаний, был поцелуй. Я столько раз возвращался к тому мгновению, всматриваясь в удивленный блеск его глаз, что он стал казаться сном, плодом бурно работающей фантазии.

Но сейчас, когда Моцарт сидит подле меня, все сомнения испаряются. Я помню его шелковые губы, от неожиданности сжавшиеся в тонкую алую полоску и горячее дыхание, обжигающее шею.

Эти чувства не стереть и не забыть, теперь они выжжены в моей памяти прекрасным портретом, пронизанным страстью и тайным стыдом, даже сейчас заставляющим мои щеки запылать слабым огнем.

Я почувствовал робкое прикосновение к своей скуле. Вольфганг, замерев и, кажется, перестав дышать, убрал черный волос, тонкой атласной лентой прилипший к лицу. Меня пробила дрожь, но не такая, что заставляет съежится и отпрянуть, а приятная и трепетная. Я следил за каждым движением, поминутно переводя взгляд на Моцарта, витающего в своих невесомых грезах.

Вдруг он встрепенулся, словно очнувшись от глубокого сна, и чуть виновато улыбнулся. Его рука поспешно юркнула в карман малинового камзола, и я увидел край блестящей броши, той самой, которая обычно покоится на моей шее.

«Ай!»

Острый конец булавки кольнул Моцарта в палец. Крохотная капелька крови, выделяющаяся на фоне бледной кожи, дрогнула и чуть не скатилась на белоснежную поверхность простыни. Но композитор, предвосхитив мои возможные восклицания, тут же прижал палец к губам и озорно сверкнул глазами.

В его руке, помимо ослепительного агатового камня, лежал мой галстук.

«Просто вчера я унес с собой Ваш галстук... и брошь. Не нарочно, честно!»

- Вы знаете, это моя самая любимая брошь из черного золота, - я любовно посмотрел на вещицу, своим блеском напоминавшую мне ночное небо. - Я рад, что она хранилась у Вас, Вольфганг.

Я тепло улыбнулся, переводя взгляд на залитую солнцем комнату. Мой камзол, немного мятый, был аккуратно повешен на спинку стула. И тут я резко вспомнил, что все еще лежу в кровати в одной только сорочке. Оторвавшись от прохладной подушки, я откинул одеяло в сторону.

Пожалуй, то был самый неловкий момент за последнее время: ночной гардероб едва ли покрывал мои колени. Я, смутившись, поджал ноги, растягивая край ткани и тем самым непроизвольно расстегивая еще пару перламутровых пуговиц на вороте. Теперь я себя чувствовал совершенно обнаженным.

"Я рад, что она хранилась у Вас, Вольфганг" Бархатный голос, снова отражающий низкими нотами счастливую улыбку. Нежную.... Странно родную... Я оторвал взгляд от черных бархатных петель. Вскинув голову, я чуть не столкнулся носом с Сальери. Теперь он сидел. Близко от меня. Я отвернулся, заметив, будто в замедленном действии, как перламутровая пуговица выскочила из петли. Не став смущать Антонио, я встал и направился к окну. Воздух накинулся на меня обжигающей лучами волной. Я зажмурился, но головы не опустил. Солнце, будто извиняясь, ласково погладило меня по щекам. В камзоле было жарко, на улице начинался новый июльский день, и ветра почти не было. Сняв камзол и повесив его на стул, я улыбнулся, вновь закрыв глаза, и завел руки за спину. Сзади скрипнула половица. - Знаете, Антонио, когда я сегодня собирался к Вам, я услышал мелодию. Она тихая, светлая... Как солнце, мимо которого проплывают облака. Маленькие, не плотные, похожие на пух. Они на несколько секунд налетают стайкой и закрывают непосед-лучиков, а когда уплывают прочь, оставляя Солнце вновь свободным, то оно начинает греть с ещё большей силой, становится ещё жарче. Я люблю такие моменты... и эта мелодия напомнила мне Вас. - У Вас в душе есть солнце. Правда, почти всегда оно прячется за облаками. Светит, но не греет. Но, когда они сбегают, распуганные счастьем, то Вы начинаете греть. Сильнее и жарче, словно собираясь подарить всему миру вечное лето, - мои пальцы за спиной сплелись друг с другом, соединяя руки. - Я так люблю, когда Вы улыбаетесь. И смеётесь. Я вижу, как Солнце внутри Вас согревает весь мир, отражаясь в глазах. Весь мир, кроме Ваших рук, - я почувствовал ладони на своих плечах. - Они по-прежнему прохладные... - Хотите, я Вам сыграю? - я, не разворачиваясь, разглядывал искаженное вытянутое отражение Сальери за моей спиной в оконном стекле.

Моцарт подошел к окну, отводя взгляд от распахнутого ворота моей сорочки и всматриваясь в пейзаж за окном. И вновь в его зрачках отражались не паутины улиц, не могучие платаны, склоняющие кроны и беспрекословно повинующиеся ветру, не тот вихрь суматошной жизни, кружащийся сотней пестрых камзолов и пышных платьев по мощеным мостовым Вены. В его медовых глазах сияла идея, новая мысль, заставившая Моцарта снова отрастить недавно сломанные крылья.

Я видел однажды, как мой друг сочинял, прислонившись спиной к тонкому деревцу. От удовольствия, порыва вдохновения, накрывшего с головой, он зажмуривал глаза, полностью растворяясь в своей музыке.

И это было совсем не похоже на меня, того, кто может ночами сидеть, обхватив голову руками, скрипя пером, зубами и сердцем, тратя драгоценные листы бумаги на одну только неуловимую мелодию, которая в итоге никому не будет нужна и будет вечно пылиться в ящике моего письменного стола.

«Знаете, Антонио, когда я сегодня собирался к Вам, я услышал мелодию. Она тихая, светлая...»

Не поворачивая головы, Моцарт одухотворенно, в своей привычной восторженной манере, рассказывал о музыке, что окружает его, витает вокруг солнечными лучами, бежит по небу пушистыми облаками, похожими на невесомый пух.

«Я так люблю, когда Вы улыбаетесь. И смеетесь. Я вижу, как Солнце внутри Вас согревает весь мир...»

Вольфганг почувствовал улыбку на моих губах, уловив волну неровных лучей.

Сумев разглядеть свет в моей закрытой для всего и всех душе, он верил, что где-то далеко во мне горит яркое, но пугливое солнце, чуть что, сразу прячущееся за тучи.

Я скованными движениями, будто в любой момент кто-то может зайти, натянул рубашку, камзол и заколол брошь на обвивающий мою шею галстук. Теперь это изящное украшение, покоившееся в тепле лилового камзола, стало значить для меня, куда больше, чем раньше. Словно в агатовое сердце черного золота вдохнули жизнь... и оно робко забилось.

«Хотите, я Вам сыграю?»

Я подошел к Моцарту и положил ладони на острые плечи, покрытые одной только кремовой рубашкой.

- Почту за честь, Вольфганг. Ваша музыка заставляет мое сердце трепетно биться... а это ни с чем не сравнимое удовольствие.

Я движением головы указал на клавесин, к которому, кажется, уже давно никто не притрагивался. Белоснежные клавиши были испачканы пылью, похожей на сверкающие на солнце частички серебра.

Мне стало стыдно, что мой инструмент простаивает. Тогда я подошел к лакированной крышке, и открыв ее, смахнул слой пыли рукавом камзола.

Меня подпустили близко. Очень близко. Конечно, все, что происходило до этого, тоже попадало под это описание, но сейчас я стоял перед душой Сальери. Близко, интимно близко. Я сел и поднял руки над клавишами. Против воли пальцы чуть задрожали. Я пару секунд не решался дотронуться до клавесина. Мельком взглянул на Сальери, спокойно стоявшего за моей спиной. "Ваша музыка заставляет мое сердце трепетно биться" И именно поэтому я боюсь, ведь эта музыка для Вас. Как и всегда, когда волнуюсь, я закрыл глаза и выдохнул. Стало легче. Я опустил пальцы и дотронулся до первой ноты. И Она полетела... Первая, сопровождаемая десятками других, тянущихся за ней, как яркий хвост кометы. Мелодия взлетела, не слышно хлопнув крыльями, подобно голубю. Белоснежному. Я следил за его полетом по комнате, он взмахивал сильными крыльями, поднимаясь и кружа по спальне, вдруг потерявшей стены и потолок. Голубь вспорхнул в небо, с каждым взмахом поднимаясь все выше, и я последовал за ним навстречу солнцу. Немного не долетев, голубь вдруг растворился, вспыхнул искоркой в лучах... Мелодия закончилась, но в ней чего-то не хватало, о чем я и сообщил Антонио. Какой-то важной частицы, ноты, или их вереницы, белой лентой скользящих сквозь уже сыгранные, вплетаясь в их изящный рисунок. - Как Вы думаете, чего здесь не хватает? Нет, не говорите, я хочу сам..., - я поднялся и подошел к Сальери, пристально вглядываясь в его лицо. Взгляд скользнул вниз, по губам... Слегка приоткрытым, наверняка, горячим, как и тогда... Пришлось с силой втолкнуть воздух в лёгкие. Я опустил глаза ниже, на прикрепленную брошь. На своем законном месте. Я облизнул губы и радостно выдохнул. Нашел. Палец сам ткнулся в тёмное бархатное сплетение. - Нашел! Конечно! Скрипка... Ваша первая мечта... Вы услышали её тогда... Да... Сальери, Вы позволите сыграть на Вашей скрипке? - я вскинул взгляд на лицо моего друга.

Сев за клавесин, Моцарт прикрыл глаза, собираясь с мыслями. Его пальцы, казавшиеся в это мгновение необычайно длинными, парили над клавишами, не решаясь разрезать густую тишину и заполнить ее волшебной мелодией.

Выражение лица, немного взволнованное, взбудораженное сладостным предвкушением, напомнило мне меня самого, юношу семнадцати лет, который стремился доказать важность своего ремесла, сидя за ветхим инструментом и наигрывая свои первые, еще тривиальные мелодии. Те моменты отпечатались в моей памяти широко распахнутыми глазами и удивленными лицами моих родителей, до конца не верящих, что их сын способен создавать музыку.

Я присел на край застеленной жестким покрывалом кровати, не смея оторвать взгляда от Вольфганга. Он, полностью отдавшись своему произведению, любовно ласкал клавиши, извлекая из погрузившегося в забвение клавесина нежные звуки.

Теперь нас не было двое. И лучи солнца, настойчиво раздвигающие шторы и заливающие теплом паркетные доски, были ни при чем. Помимо нас в комнате находился светлый гость, без сомнений явившейся из добрых снов моего мечтательного друга. Я видел силуэт, скользящий по скрипучим половицам и преображающий серые стены. Дойдя до инструмента и музыканта, так склонившего голову, что его подбородок доставал до деревянной крышки, гость остановился и, взглянув на Вольфганга, испарился. Я уловил шорох крыльев. Словно случайно залетевшая птица, найдя выход, выпорхнула в открытое окно.

Моцарт, выпрямившись и тряхнув золотыми волосами, обернулся. В его глазах, вместо искрящейся радости, читалось неудовлетворение. Будто сыгранная мелодия, взбудоражив душу, не дошла до сердца, не коснулась тех чувствительных струн, что вызывают слезы восхищения.

«Как Вы думаете, чего здесь не хватает?»

Вопрос предназначался не столько мне, сколько самому Моцарту, задумчиво следящему за моими эмоциями. Он медленно и осторожно, будто ища что-то, изучал каждую мою черточку. Взглянув на блестящую темными звездами брошь, Вольфганг вдруг облегчено выдохнул, дотрагиваясь пальцами не только до украшения, но и до моей шеи.

«Нашел! Конечно! Скрипка...»

Подобно кладоискателю, наконец нашедшему свое бесценное сокровище, Моцарт вскинул руки, кажется, готовый в любой момент улететь вслед за своей Музой.

«... Сальери, Вы позволите сыграть на Вашей скрипке?»

Я, не сразу поняв, что Моцарт имеет в виду, приложил руки к груди. Моя тихая мелодия, исходящая из глубин души, наполнила голову воспоминаниями драгоценными живыми картинками весны и раннего лета. Они, обратившись в пестрый вихрь, замелькали перед глазами разноцветными лоскутками одного полотна. И я прекрасно знал, кто изображен на этом полотне...

- Разумеется, друг мой, - я обернулся вокруг своей оси, пытаясь вспомнить, куда положил инструмент.

Рядом с письменным столом, прислонившись корпусом к деревянной ножке, стоял кожаный чехол. Я, с трепетом вызволив скрипку, дотронулся до струн. В нос ударил терпкий аромат канифоли. Смычок изогнутой тростью грациозно лег мне в руки, приятно дотрагиваясь до кожи натянутым конским волосом. Я повернулся к Моцарту, протягивая ему в руки изящный инструмент и, снова присев, замер в ожидании чуда.

Сальери достал скрипку. Бережно, с большой осторожностью и передал мне. Гладкое дерево, натянутые струны, тонкий запах, исходящий от нее, взволновали меня. Последний раз я играл на скрипке еще в Зальцбурге, исполняя те пять скрипичных концертов, написанные для папы. Он был поражен, в восторге и громче всех аплодировал мне. А теперь он злится на меня, возмущен моими решениями. Каждый раз скрипка напоминает о нем, о его радости и гордости за меня, и поселяет в душе образ сурового отца, груз настоящего, камнем висящем над сердцем. Но сейчас скрипка в моих руках не отцовская и не моя, а Антонио. И ее струны подрагивают в ожидании новых звуков. Приятная тяжесть корпуса, знакомо лежащая на плече. Я коснулся смычком струн, скрипка отозвалась легким звонким лучом, мелькнувшим между нами. Мои любимые звуки... Так давно... Все внутри встрепенулось в предвкушении. Сальери сидел напротив. Легкая улыбка заиграла на его лице, ободряя меня и подталкивая к сотворению не меньше, чем чуда. Я закрыл глаза, вспоминая. Другого Сальери, настоящего, искреннего, мечтательного. Как слезы выступили на глазах от прекрасной мечты, как слегка дрожала ладонь в моих руках, как солнце пробиралось в его глаза, заливая их восхищением. Как он обнимал меня, крепко, защищая от мира в кольце рук. И наш поцелуй. Ноты резко взметнулись вверх, будто струи фонтана, и рассыпались бриллиантами, сверкающими всеми цветами радуги в солнечных лучах, вокруг меня. Музыка стихла. Я открыл глаза.

Как только невесомый смычок коснулся струн, по комнате разлились божественные звуки скрипки. Откинувшись на спинку стула и закинув ногу на ногу, я стал следить за Моцартом, который самозабвенно извлекал из инструмента волнующую душу мелодию.

Какой нежностью дышало каждое его движение... плавное, находящее отклик в моем трепетно бьющемся сердце. Сколько любви светилось в его полузакрытых глазах, озаряя опущенные ресницы.

Я невольно почувствовал прикосновение губ к своему пылающему лбу, взгляд, полный заботы и желания помочь. Сколько доверия, бескорыстия, доброты и детской наивности таилось в нем? В Вольфганге Амадее Моцарте… Великом композиторе с лицом мужчины, но сердцем юноши, с возрастом не разучившемся мечтать и не променявшем простые прелести жизни на бесконечные заботы суматошной жизни.

Я думаю, когда-нибудь найдется искусный писатель, мастер слова, который напишет о взрослом человеке с душой ребенка... И эта книга станет шедевром.

А сейчас, внимая каждому плачущему слову скрипки, я видел и понимал, что мой друг играл для меня. Вкладывал в каждую ноту память наших общих воспоминаний, заставляя меня сломать все защитные барьеры и обнажить свою истинную натуру.

Моцарт отнял смычок, бережно положив инструмент на крышку клавесина. Но я продолжал слышать чарующую музыку, чувствуя, как в носу стало щипать, а внутри все было готово взорваться от переизбытка эмоций.

- Это было…, - Вольфганг распахнул глаза, устремляя на меня затуманенный взор, - восхитительно.

- Вам вновь удалось озарить мою душу светом.

Я, незаметно стерев пальцем проступившие слезы, встал и вплотную подошел к Моцарту. Возможно ближе, чем следовало.

Он был таким беззащитным, отдавшем музыке всего себя. Непослушные волосы торчали в разные стороны, а рукава рубашки задрались до самых локтей.

Я протянул руку и пригладил строптивые локоны, немного вьющиеся и по-прежнему отливающие всеми богатствами мира.

- Вы - гений, Вольфганг. И я не устану Вам это повторять.

"Это было...восхитительно" Сальери подошел ближе. Настолько, что я почувствовал горький и в то же время сладкий запах. Это был не парфюм,... так пахнут лилии. Белоснежные, изящные, с грациозностью возвышающиеся на тонких стеблях. Дети Луны. Капризные и холодные, но верные в своей нежности. Я был в прострации, Музыка, облаченная в прозрачное блестящее платье, еще кружилась вокруг меня. Нас. Она танцевала, окутывая теплом и счастьем, рассыпая блестки по нашим плечам...Она погладила меня по голове, и я будто наяву увидел ее нежную улыбку. Вот только прикосновения были реальными. Теплые пальцы коснулись волос, приглаживая, а дыхание коснулось лица. Антонио. Это был он. Мое Вдохновение. И он улыбался легкой нежной улыбкой девушки в невесомом блестящем платье. - Спасибо, - я сомкнул руки у Сальери на спине, обнимая его под руками. Тепло от сердца и прохлада длинных тонких пальцев. Музыка звонко смеялась.

«Спасибо»

Две горячие ладони, вызывая неконтролируемый трепет, обвили мой корпус, смыкаясь на спине.

Находясь так близко, что золотые прядки щекотали мои щеки, я отчетливо слышал неровный стук пламенного сердца. Кажется, Моцарт опять задался целью во что бы то ни стало согреть мои вечно холодные руки, а вместе с тем и душу...

- Вольфганг, Вы рискуете снова вызвать у меня жар, - я чуть отстранился, но рук не отпустил. - Тогда Вам придется снова меня спасать, а Вы все же музыкант, а не врач.

И вдруг, неожиданно для самого себя, я рассмеялся, громко и счастливо. Как не смеялся уже очень давно.

- Друг мой, - мысль, внезапно возникшая в голове, одолевала меня приступом безудержного веселья. - Моя служанка, должно быть, подумает обо мне черт знает что. Не сказать, что меня это сильно волнует, но представьте...

Я, блеснув глазами, выразительно посмотрел на Моцарта.

- Вчера он умирал, а сегодня вдруг решил поиграть на всех своих инструментах.

От смеха на глазах выступили слезы.

- А знаете, Вольфганг, все это благодаря Вам. Оказываясь рядом, Вы всегда знаете, что делать с моими приступами хандры.

Мой голос, несвойственно громкий, отражался эхом от стен и, улетая в распахнутую форточку, смешивался с шумом проспектов. Мне вдруг невыносимо захотелось на улицу, но не туда, где люди, толкаясь и ругаясь, больно наступают острыми каблуками на ноги. А туда, где шумят кроны деревьев, где поют птицы, создавая ни с чем не сравнимую музыку гармонии. Туда, где одиноко цветет мой куст сирени, ожидая, что кто-то восхититься терпким ароматом и коснется вельветовых соцветий.

- Вольфганг, Вы сегодня чем-то заняты?

"Вам придется снова меня спасать" - Я готов спасать Вас хоть каждый день, - слова неконтролируемо вырвались, и я еле успел их превратить в почти неслышный шепот. Но Сальери уже рассмеялся, громко и заразительно. "Вчера он умирал, а сегодня вдруг решил поиграть на всех своих инструментах" Я засмеялся следом. Представил себе расширенные от удивления серые глаза, и как ручки потирают уши под чепчиком в надежде, что радостная музыка не сон и не похоронный марш. Наш смех отражался от стен, звеня и немного оглушая. Мы все еще не отпустили друг друга, и я зажмурился, уткнувшись лицом в плечо Сальери. - Она впустила меня и уж точно была уверена, что я - не галлюцинация. Думаю, в какой-то момент она догадалась, что играть мог и я, - я шумно выдохнул, прижимая руки к глазам, в попытках остановить слезы. - Скорее, больше всего её поразит то, что Вы смеётесь. Держу пари, она никогда этого не слышала. Да ещё и так громко! "Вы сегодня чем-то заняты?" - Должен был быть занят, - я прикусил губу, вспоминая, что, по идее, должен был сегодня собраться с певцами и отобрать их на роли. - Я должен был предупредить Стефани о том, чтобы он пригласил певцов сегодня, но вчера совсем забыл. А тогда, что мне делать в Бургтеатре, если он пуст, правда? - я подхватил свой камзол со стула, повесив на руку. - Сегодня я пошлю ему записку. Куда мы пойдём? - вспомнив о недавнем состоянии моего друга, я ухватил его за рукав. - Подождите, Вы уверены, что у Вас достаточно сил? Я беспокоюсь за Вас.

Я с неподдельным волнением слушал своего друга. Окажись у него сейчас дела, мне бы пришлось весь день провести в четырех стенах: едва ли мне бы захотелось идти слоняться по городу в одиночестве.

«Куда мы пойдем?»

Я облегченно выдохнул:

- Если Вы не против, то в сад, в императорский сад. Там сейчас буйство красок и торжество природы над городской суетой.

Я подошел к столу, засовывая стопку пергаментной бумаги в папку. Единственное оставшееся перо, уже изрядно потрепанное, я вложил меж нотных листов.

- Кажется, я чувствую живительное дыхание вдохновения, - спрятав темно-синий пузырек с чернилами в карман, я снова встал напротив Моцарта. - Это случается так редко, что этим непременно нужно пользоваться.

«Вы уверены, что у Вас достаточно сил? Я беспокоюсь за Вас.»

Цепкие пальцы ухватились за мой рукав, останавливая.

- Вольфганг, - я, положив руку ему на плечо, почувствовал выпирающую бугорком острую кость. - Не беспокойтесь. Ноги держат меня, а сердце бьется ровно.

«Почти ровно.»

- Теперь я больше волнуюсь за Вас, друг мой, - незаметно для самого себя я стал поглаживать плечо подушечками пальцев. - Только сейчас, когда Вы сняли камзол, я понял, насколько Вы недоедаете. Ваша дама сердца вообще Вас кормит?

Моцарт действительно был худ, словно всей его пищей на протяжении долгих месяцев являлась одна только музыка. Особенно сейчас, когда лучи солнца подсвечивали его фигуру. Рубашка с распахнутым воротом практически висела на нем, подчеркивая точеную шею и выступающий кадык.

"Теперь я больше волнуюсь за Вас" Узкие пальцы коснулись плеча, легонько поглаживая. Да что же это такое?! Уже от этих прикосновений мне захотелось закрыть от удовольствия глаза, и чувствовать распространяемые по телу искры острее и реальней. - Она-то как раз единственная, кто помнит об этом, - я улыбнулся, вспоминая поздний ужин и искреннюю заботу и любовь Констанц. - Чаще всего, хочется есть в обед, но в это время я занят и часто у меня нет времени, - я опустил взгляд, будто провинился и безмолвно просил прощения, как в детстве под строгими взглядами родителей. - А просыпаюсь и засыпаю я, сытый эмоциями, и совсем не голодный, - я надеялся, что это прозвучит как удачный каламбур, но Сальери все еще держал меня за плечо и слегка хмурился.

- Что ж, я Вам верю, Вольфганг, - я, поняв, что все еще держу Моцарта за плечо, чуть ослабил хватку. - Но это не отменяет того, что я буду беспокоиться за Вас. Порой, одних только эмоций оказывается недостаточно.

Я сделал шаг назад, отрывая ладонь от шелковой материи, переливающейся сверкающим на солнце жемчугом, и беря со стола кожаную папку. Нежные мелодии, вновь возникшие в моей голове, сложились в ноты и мысленно легли нестройным рядом на бумагу. Я невольно улыбнулся звукам невидимой скрипки. Точно! Во втором действии «Семирамиды» будет партия для скрипки, трогательная и хрупкая, которая заставит зал ахнуть от красоты.

Согревающие лучи солнца били сквозь колышущуюся штору, преображая спальню и заставляя замысловатые узоры на камзоле Моцарта вспыхнуть мириадами золотистых звезд.

На душе было радостно и спокойно, как если бы рядом находился родной человек. Я взглянул на композитора, который продолжал стоять на месте, прислонившись спиной к клавесину, и испытующе на меня смотреть. Вот он, мой родной человек… тот, кто любит творить музыку, так же, как и творить безумства. Тот, рядом с кем хорошо и легко, с кем можно быть самим собой и раз за разом все шире распахивать душу, делясь сокровенными желаниями и возвышенными мечтами.

- Сегодня чудесная погода, не правда ли? - я, задержав взгляд чуть дольше, чем следовало, отвернулся к окну, пряча внутренний трепет, и тепло улыбнулся облакам, лениво плывущим по голубому небосводу.

Стуча каблуками о деревянные доски, я дошел до двери и, распахнув ее, движением руки пригласил Моцарта последовать за мной.

Уже на пороге, я вдруг остановился и повернулся к композитору:

- Знаете, Вольфганг, Вы обязательно должны познакомить меня с Вашей возлюбленной, - внезапно произнесенные слова, заставили тихо удивиться собственным мыслям. - Судя по всему, она Вас очень любит.

- Правда..., - Сальери убрал пальцы, и мне вдруг стало холодно. В душе, будто солнышко скрылось за тучами, но улыбка Сальери обещала скоро разогнать эту недолговременную завесу. Я почти вышел следом за Антонио, как он сказал тихо, с улыбкой, доброй и открытой. Но меня окатило ледяной водой. "Вы обязательно должны познакомить меня с Вашей возлюбленной...она Вас очень любит" Изнутри чуть не вырвалось странное, но отчего-то желанное "А Вы?" - Да, она - ангел, мой ангел-хранитель.., - я облизнул резко пересохшие губы и вышел за дверь, оказываясь в вновь дорогих сердцу объятьях Солнца. - Хотите, прямо сегодня? - яркие жаркие лучи растопили лед, и я снова улыбался, ловя счастье улыбки Сальери. - Она будет нам рада! Надо бы подарить ей что-нибудь, а то я сегодня совершенно нагло ускользнул из ее рук, - из груди рвался искрящийся смех. До Хофбурга было недалеко, буквально десять минут, и мы вошли в его изящные кованные ворота. Сад звал нас тихим смехом своих деревьев, и легким перезвоном фонтана. Тишина и спокойствие, спутники нежных дриад, мелькающих на песчаных дорожках, окружили, стоило ступить в обитель природы. Музыка, первая, нерукотворная, лилась отовсюду и в то же время ниоткуда. Я утонул в этих звуках, прикрыв глаза. Сейчас я точно понял, что не был бы так счастлив, если бы не Антонио, размеренно шагавший рядом, добавляя в эту музыку перешептывания камушков под каблуками.

Что только что промелькнуло в доверчивом взгляде медовых глаз? Что заставило и мое сердце подпрыгнуть и, ударившись о ребра, снова затихнуть? Не заданный вопрос, так и не слетевший с приоткрытых губ Моцарта, страшная и мучительная тайна, покрывшаяся корочкой льда.

А может, я принял желаемое за действительное, вновь обманув самого себя?…

«Хотите прямо сегодня? Она будет нам рада!»

Значит, мне действительно показалось.

Мой друг, измеряя мостовую бодрым шагом, шел возле меня и лучезарно улыбался. Так, словно всего мгновение назад в его глазах не гаснул живительный огонек.

- Я буду счастлив, - под каблуками, сменяя грубый булыжник, зашуршали белые камушки, давая ногам долгожданный отдых. - Ведь я никогда не был у Вас дома. Должно быть, Ваша комната такая же светлая и солнечная… как и Ваша душа.

Раскидистые ветви, перешептываясь и создавая над нашими головами прочный темно-зеленый купол, касались моих рук мягкими листьями, словно приветствуя.

Я вдохнул полной грудью тягучий воздух позднего летнего утра, каждой клеточкой ощущая обескураживающую свободу. Поросшая травой тропинка вела в самую глубь сада, туда, где господствует буйная природа, где смело растут скрытые от глаз колокольчики. Не те, что пыльные от проезжающих мимо экипажей, декорацией украшают парадный въезд. А те изящные фиолетовые создания, покачивающиеся на тонких стебельках в такт в ветру, что прячутся в высоких зарослях, показываясь лишь тем, кто желает их увидеть и умиленно восхититься.

- Вольфганг, - я уловил невыразимый восторг в устремленных вдаль глазах. - Какой Ваш любимый цветок?

- Даже не знаю. Я не люблю выбирать. Мне доставляет удовольствие смотреть на них, разглядывать, наслаждаться переливами тихих голосов, густотой, насыщенностью, или наоборот, почти полной прозрачностью лепестков... - Мне кажется, они всегда улыбаются нам, и, смеясь, нежно касаются наших пальцев и задорно щекочут нос, когда мы склоняемся их понюхать. Вот так, - я взял Сальери за руку ладонью вверх и провел кончиками пальцев по ней, едва касаясь. Я чувствовал себя пьяным, пусть не выпил даже бокала. Пьяным от летних запахов, их густоты и многообразия, от захватывающей дух красоты... Голова туманилась и я едва понимал, что делаю. - От Вас пахнет лилиями, кувшинками, теми, которые яркими призраками качаются на воде, дети луны и сестры солнечного света... Сердце замедлило свой бег, почти остановилось. Мне показалось, будто я куда-то падаю, только прохладная рука Сальери удерживала меня в реальности. - А у Вас какой?

«…они всегда улыбаются нам, и, смеясь, нежно касаются наших пальцев…»

Моцарт взял мою ладонь и провел по ней кончиком пальца, непроизвольно заставляя мою руку дрогнуть. От легкого, почти невесомого прикосновения по телу разлилось тепло, словно я держал оплетающий мои пальцы прекрасный цветок. Его лепестки касались тонкой кожи, оставляя охровые дорожки из пыльцы.

«От Вас пахнет лилиями, кувшинками…»

Прерывистое дыхание, остановившее ветер и время, обдувало мне шею морским бризом…

Нет! То было не море и не бескрайняя бездна океана, то было озеро, по которому скользили, словно танцуя, кувшинки. Они сталкивались друг с другом, кружились в причудливом вальсе, делали реверанс и уплывали дальше по недвижимой глади.

Я безмолвным зрителем, наблюдающим за тайной жизнью, прятался в траве, восторгаясь и удивляясь тому, что этим озером были направленные на меня глаза Вольфганга. В них не было Девятого вала, не было страшной неукротимой стихии. Лишь спокойствие, золотистый песок, белые лилии и… пугливое чувство, создавшее этот хрупкий мир грез.

«А у Вас какой?»

- А я люблю сирень… Причем понял я это совсем недавно, - увидев между ветками барбариса освещенную солнцем поляну, я замедлил шаг. - Помните тот весенний вечер? Когда на город давно опустились сумерки, а мы бродили по темным дорожкам сада…, - положив папку с нотными листами на траву, я присел, облокотившись о могучий ствол дуба, и подставил лицо живительным лучам. - Тогда во мраке я углядел только распустившуюся сирень. Она была так прекрасна и нежна, словно юная девушка, только распустившийся цветок. Я сорвал пару соцветий, заставляя ее покачнуться, и зажал их в кулаке.

На соседнюю ветку села ласточка. Только ухватившись лапками за сухую кору, она дернула синей головкой, и, расправив крылья, поспешила улететь вслед за пушистым облаком.

- Я почувствовал терпкий аромат… самый пьянящий и упоительный. Пожалуй, посоперничать с ним может только лаванда. Ведь Вы, Вольфганг, сами того не зная, источаете целую симфонию запахов лавандового поля.

Я, хитро прищурившись, взглянул на композитора:

- Может, за воротом камзола Вы носите фиолетовую веточку, обрамленную мятными листьями?

"А я люблю сирень…" Сальери ускорил шаг и свернул на поляну. Широкую, светлую, открытую, и в то же время скрытую от посторонних глаз живым зеленым куполом. Пока я остановившись и подняв голову, разглядывал все это великолепие, периодически щурясь от бивших в глаза лучей, Сальери успел найти удобный уголок у корней величавого дуба. Такой необычный вид моего друга, от гладко собранных волос до пряжек на черных туфлях принадлежащий столице, сидел под деревом, прикрыв глаза и наслаждаясь, был удивительным. Конечно, я помнил, что Сальери говорил, что любит бывать на природе и часто находит там вдохновение, но все равно, эта необычная картина умилила и рассмешила меня. Я сел рядом, откидывая голову и касаясь затылком толстой шершавой коры. Сальери продолжил рассказывать, и мне подумалось, что низкий бархатный голос, сливаясь с солнечной тишиной, одновременно полной разных звуков, создает самую прекрасную музыку. Музыку самой Жизни. "Ведь Вы ... источаете целую симфонию запахов лавандового поля..." Сальери усмехнулся и взглянул на меня, обдав теплым дыханием, и взволновав ровную водную гладь внутри. "Может, за воротом камзола Вы носите фиолетовую веточку, обрамленную мятными листьями?" - Вы так думаете? Можете проверить, но, боюсь, Вы ничего там не найдёте, - я улыбнулся. - Я не знаю, как пахнет лаванда, никогда не видел ее вживую, только на картинках, что уж говорить про запах. Она, наверное, красивая, когда о ней говорят, то всегда с восхищением, и Вы тоже - я видел его, когда Вы говорили о ней, - я улыбнулся, взглянув в карие глаза с золотым морем, и закрыл свои, медленно сползая по стволу на нагретую землю. Солнце пробивалось сквозь густую крону, бегая калейдоскопом по векам. Яркие лучики напомнили мне кое-о-чем. Сальери выделялся повсюду, причем совершенно этого не желая. Черно-белый наряд сильно контрастировал с буйством красок туалетов многочисленных придворных, и в то же время странно смотрелся на природе, в окружении высоких деревьев, густых кустов и нежных цветов. - Антонио, почему Вы постоянно ходите в черном?

- Точно такой же вопрос, но с другой интонацией мне задает граф Розенберг. Каждый раз, когда я появляюсь в поле его зрения, он тыкает мне в лицо экземплярами императорских шелков, - вспоминая директора Бургтеатра, питающего страсть к высоким прическам и туфлям с изогнутыми носами, я усмехнулся. - А если серьезно, то я никогда не пробовал другие цвета. Даже не знаю, какой будет мне к лицу.

Я, будто впервые, посмотрел на тяжелый рукав своего камзола. Он, переливаясь вшитыми в узоры серебряными нитями, показался мне удивительно мрачным, даже траурным, никак не вписывающимся в успокаивающий зеленый, которым мы были окружены со всех сторон. Кругом венецианским карнавалом распускались цветы, хвастаясь неповторимыми оттенками своих лепестков.

- Темно-синий? А может, небесно-голубой? Боюсь, это будет выглядеть нелепо. Все привыкли, что Сальери не снимает черного.

С каждым часом солнце припекало все сильнее, и я, чувствуя, как на лбу стали появляться капельки пота, снял с себя жаркий наряд, оставшись в одной рубашке.

- Вот Вам, Вольфганг, легче. Вы слишком любите жизнь, чтобы не воспользоваться всем буйством ее красок, - малиновый камзол моего друга лежал у его ног, повернувшись перламутровыми пуговицами к небу.

- Ваши золотые волосы прекрасно гармонируют со всем, что так же ослепительно блестит.

"Все привыкли, что Сальери не снимает черного" - А мне нравится, - открыв глаза, я увидел, что Сальери снял камзол, и теперь солнце просвечивало сквозь рукава рубашки, прячась в складках и открывая силуэт сильных рук. - Вам очень идет черный. И я не хотел бы видеть Вас в другом, ярком цвете. Сразу потеряется загадочность, - двумя пальцами я коснулся загнувшейся внутрь складки на рукаве Антонио и потянул ее на себя, расправляя. "Ваши золотые волосы прекрасно гармонируют со всем, что так же ослепительно блестит" - Блестит? - я потянул за длинную прядь у лица, скосив на нее глаза. Солнце чуть поиграло на ней, подтверждая слова Сальери - светлые кончики мягко переливались золотом. Я рассмеялся. - Похоже, Вы правы! Повернувшись к Сальери, я заметил, что папка все еще лежит на его коленях. - Как поживает Ваше вдохновение? Наверняка, нервно расхаживает вокруг, ожидая, когда мы прекратим болтать, - непоседливый яркий луч прорвался сквозь листья, попав мне в глаз. Я вытянул руку над собой, закрываясь и чувствуя, как он в отместку начинает печь ладонь. - Пишите, пока оно вконец не разобиделось. А я побуду рядом.

«Вам очень идет черный.»

Если раньше этот цвет был для меня лишь повседневной необходимостью, способом выделяться и одновременно не подражать дворцовым щеголям, то теперь… В переливах медных пуговиц, ровно выстроившихся по краям, я сумел разглядеть лучи солнца. Они сверкали не хуже камзола моего друга.

Теплый ветер приятно трепал волосы, забирался под рубашку и обдувал грудь прохладой сада. Лента, чудом державшаяся на кончике хвоста, касалась шеи нежным атласом. Я положил папку на колени и скинул непослушные пряди с лица.

Моцарт, сосредоточивший на мне изучающий взгляд, чуть придвинулся, упираясь туфлями в траву. Дотрагиваясь тонкими кружевами до незащищенной кожи, он поправил загнувшуюся складку на моем рукаве.

- Спасибо..., - в его жесте не было ничего, что могло бы смутить, но я все же смутился, опуская ресницы и сцепляя руки на груди.

«Как поживает Ваше вдохновение? Наверняка, нервно расхаживает вокруг, ожидая, когда мы прекратим болтать.»

Янтарные глаза Моцарта по-озорному сверкнули, и я не смог сдержать улыбки:

- Вы, мой друг, совершенно правы. Мое вдохновение легко спугнуть. Оно как та ласточка, что страшится каждого звука. Мгновение, и она, расправив крылья, упорхнет, теряясь в зеленой листве.

«Пишите, пока оно вконец не разобиделось. А я побуду рядом.»

Я благодарно кивнул головой, окончательно распуская хлипкий хвост. Волосы копной упали мне на плечи, скидывая ленту.

«Будьте рядом всегда...»

Заливистые трели птиц, шум деревьев и отдаленное журчанье фонтанов смешалось в один прекрасный звук. Я, зацепившись за него, как за прощальную искорку заходящего солнца, торопливыми движениями развязал узлы на папке и, окунув кончик пера в пузырек с чернилами, стал выводить ноты. Музыка заполнила мою душу, возвышая над всем миром. Теперь я парил где-то высоко в небе, дирижируя рваным облакам. Волшебная палочка, сделанная, я уверен, из солнечных лучей, беспрекословно повиновалась заданному мной темпу.

Каждый звук, густой и осязаемый, был пропитан неземным счастьем.

Белая лента соскользнула с волос и упала между нами на траву. Сальери не заметил, или решил смириться с этим, так или иначе, но он уже склонил голову над бежевыми листами. Я подобрал ленту и устроился поудобнее, уложив голову в прекрасно подходящий для этого изгиб крупного корня. Мягкий переливающийся атлас скользил по руке, когда я тянул ленту за кончик, заставляя извиваться между пальцами, где я закручивал замысловатые петли. Рядом шуршала бумага и легко поскрипывало перо, выше шумели листья, и иногда пролетала какая-нибудь птичка, молча хлопая крыльями или коротко чирикая. Я не мог перестать улыбаться - слишком прекрасный день. От Антонио шло тепло, но не то, которым греет солнце, оно для всех, а другое. Что-то было в нем, особенное, и я не мог понять что, но это было хорошо, и грех от такого отказываться. Кажется, я задремал. Вроде бы ничего не поменялось, только солнце усилило жар, и волосы моего друга растрепались сильнее благодаря невидимому озорнику. Скосив глаза вверх, я посмотрел на Сальери, который с легкой мечтательной улыбкой продолжал покрывать пергамент витым чернильным узором. Он ничего не замечал, полностью погрузившись в новую мелодию. Решив этим воспользоваться, я тихо сел и из-за плеча Антонио заглянул в лист. Аккуратные ноты, тоненькие, расселись по ровным линейкам, и их четкий рисунок нигде, даже по краям, не нарушался чернильными пятнами, как часто бывало со мной. Я сам не заметил, как начал напевать, хотя скорее это было мычание. Остановился только тогда, когда дошел до части, которую Сальери закрывал пальцами, легко покачивая между ними перо. Рука не двигалась, и повернув голову, я понял, что композитор смотрит на меня и улыбается, едва сдерживая смех. - Мм, простите, - я убрал голову с его плеча, смущение всколыхнулось внутри, и я почувствовал, что краснею. - Я... просто... захотелось и... и это очень красиво, я не удержался!

«Третья доля второго акта… си до ре…»

Мысли и мой воображаемый оркестр из тысячи скрипок опережали руки. Ноты бежали по бумаге, прижимаясь к разлинованным черточкам, чуть ли не наскакивая одна на другую.

«Соль фа… на тон выше…»

Именно! На тон выше! Эта мелодия, что играет в голове, ублажая слух... кажется, будто сама Муза нашептывает мне нужные слова...

Но прелестный голос этой Музы странно напоминает голос Вольфганга.

Остановив бег пера по пергаменту, я повернул голову вправо. Прислонившись к моему плечу и разглядывая почти готовую партитуру «Семирамиды», около меня сидел Моцарт, обдавая шею теплым дыханием. С его алых губ слетали еле слышимые напевы… напевы, вносящие ясность в трудные места и расставляющие всю мою работу по полочкам, корректируя и делая ее идеальной.

Я старался не отвлекаться, но вид моего друга, так самозабвенно читающего музыку с нотного листа, заставил прыснуть от смеха.

Заметив улыбку, шкодливо блуждающую по моему совсем недавно сосредоточенному лицу, Моцарт растерялся.

«Я… просто.. захотелось и… и это очень красиво, я не удержался!»

- Я думал, само вдохновение подсказывает моему перу, что писать, а это оказались Вы, - я отложил исписанные листы и, аккуратно завинтив крышку чернильницы, убрал перо. - Мне еще никогда не было так легко сочинять... и все благодаря Вам и Вашему практически беззвучному участию, Вольфганг.

Моцарт смутился, а я, повинуясь мимолетному порыву окрыляющего счастья, громко рассмеялся. Только один человек способен вызвать во мне такую бурю искрометных эмоций…

Я посмотрел на композитора, теребящего в длинных пальцах край кружева.

- Видимо, моя Муза - это Вы, Амадеус. И Вы всегда ею были, сами того не зная.

Это было до чертиков приятно. От смущения я не знал, куда себя деть. Внутри фонтан разлетался искрами счастья, и в глазах слегка рябило от их калейдоскопа. Я смотрел на собственные кружева, часто моргая и кусая губы, от незнания, что отвечать. Впервые у меня не оказалось ответа, и я растерялся. Ласковый взгляд и улыбка стерли из головы все подчистую. И тут я вспомнил, как говорил Сальери то же самое. Мы такие разные, но сильно влияли друг на друга и вдохновляли, имея разные представления о жизни и, главное, музыке. Неожиданная, но самая счастливая дружба в моей жизни... - Получается, у меня самое загадочное и немного мрачное Вдохновение в мире, а у Вас самая взбалмошная Муза на свете! - я засмеялся, расплываясь в широченной улыбке. Прижал ладони к щекам, ощущая жар и сведенные от долгого смеха мышцы. Я счастлив! Когда я успокоился, то забрал папку у Сальери, куда он убрал партитуру, и завязал аккуратный бантик. - Нельзя, чтобы такую красоту увидел только этот сад, забрав Ваши ноты к себе, - Сальери забрал папку, и я положил руку ему на плечо, горячее под едва нагревшейся тканью. - Ваша опера прекрасна.. И я верю в Вас. И тут прекрасную атмосферу нарушил негромкий звук. Кажется, организм устал работать на голом энтузиазме и требовал, если не обеда, то хотя бы возмещения завтрака. - Сальери, Вы не голодны? Не хотите зайти в гости на обед? А то мой организм яро Вас поддерживает в заботе обо мне, - я улыбнулся. - И насколько я помню, Вы тоже не завтракали.

Своим признанием я вогнал Моцарта в краску. Он, растерявшись, опустил голову и принялся рассматривать витиевато переплетенные корни дуба.

«Получается, у меня самое загадочное и немного мрачное Вдохновение в мире, а у Вас самая взбалмошная Муза на свете!»

Прижав ладони к порозовевшим щекам, Вольфганг задорно рассмеялся.

- А ведь Вы правы, моя Муза всегда была капризной обольстительницей. Она приходила тогда, когда ей вздумается. А теперь, кажется, мое Вдохновение превратилось в шаловливый весенний ветерок.

Моцарт бережно завязал узелок на моей папке, такой же идеальный, как если бы то были не короткие ниточки из кожи, а гибкая атласная лента. Пряча мои партитуры от лучей палящего солнца, он словно хотел удержать игривые ноты на бумаге, чтобы они не взяли пример с птиц и не улетели одна за другой, покидая свои чернильные жердочки.

«Ваша опера прекрасна… И я верю в Вас.»

Мне говорили приятные слова, восхищались мной, поздравляли с триумфом и крепко пожимали руку... десятки людей, я даже не помню их лиц. Прекрасно осознавая, что то была лесть, по сути пустой звук, я все равно млел, гордый, с переполненной от счастья душой. Но теперь… Теперь, когда эта заветная фраза слетела с губ Моцарта, гениального композитора, человека, который способен мгновенно воспроизвести любую мелодию, делая совершенство еще более совершенным, она вдруг приобрела иной смысл.

«И я верю в Вас.»

«…верю…»

Я знал, что его слова шли от пылающего сердца, точно попадая в мое и растапливая лед.

«Сальери, Вы не голодны? Не хотите зайти в гости на обед?»

Организм Моцарта, гудя трубами духового оркестра, не выдержал и взбунтовался, прося пощадить.

«И насколько я помню, Вы тоже не завтракали.»

Оперевшись о ствол дуба, я медленно встал, беря в руки нагретый солнцем камзол и одергивая рукава рубашки.

- Кажется, я начал Вас понимать, Вольфганг. Когда сердцу хорошо, пища совсем не нужна. Но как я могу отказаться от обеда? Особенно в такой компании?

Я протянул руку Моцарту, помогая встать. Погожий июльский денек разморил нас обоих.

- В последний раз я ел сутки назад... и, если мне не изменяет память, то было вино.

- Отлично! - меня с легкостью поставили на ноги, и мы направились к выходу. Камешки под ногами весело шуршали, и я легким движением носков туфель раскидывал их в стороны. До моего дома мы шли пешком. Я поднял голову и смотрел в небо, на крыши домов и соборов, на верхушки деревьев, греясь под разошедшимся солнцем. Периодически я чувствовал, как пальцы Сальери придерживают меня за локоть, не давая упасть и кого-нибудь сбить. Однако, где-то на середине пути я едва не врезался в старика. Я извинился и опустил взгляд. В руках он держал красивую шкатулку, с изящной резьбой по дереву. - Герр, не хотите купить? - Старик склонил седую голову, чуть вытягивая руки. - Моя дочка умерла, и я... я продаю ее украшения, - на последних словах голос задрожал и он стер выступающие слезы сморщенной рукой. - Посмотрим, можно взглянуть? - К..конечно, - он открыл шкатулку. Внутри лежали пара колец, объемные серьги, перекрутившие свои шарниры, и скромное ожерелье из голубых и белых камешком. Цветочный узор серебряных стебельков с посверкивающими гранями кристаллов напомнил мне незабудки. Точнее, хрупкий венок, медленно плывущий по озерной глади. - Вот это можно? - Можно-можно, берите, - старик засуетился, освобождая ожерелье из клубочка украшений и расправляя на ладони. - Три гульдена, - он опустил взгляд, словно стеснялся назначенной цены, казавшейся ему слишком крупной. - Спасибо, - я вложил в руку пять монет, все, что взял с собой, и пока старик не успел вернуть две "лишние" ускорил шаг и свернул за угол, пряча покупку в карман. Ветер донес до нас сначала недоуменный оклик "Герр", а потом и радостное "Да хранит Вас Бог!" Через пять минут мы стояли у старой скрипучей двери. Я повернулся к Сальери и приложил палец к губам. - Давайте тихо, неизвестно, успел ли Цербер поесть и подобреть. А то, не дай Бог, и Вы выслушаете все претензии, - я усмехнулся и открыл дверь. Через пару секунд на меня налетел радостный вихрь в синем платье.

После ухода молодого человека, немного раздосадованную Констанц подозвала госпожа Вебер, властным тоном приказав той привести дом в надлежащий вид, а то, видите ли, слуги не справляются. Действительно, для чего тогда они вообще нужны?

Но возражения не принимались, а потому девушке пришлось смириться и радикально взяться за уборку, попутно руководя кухарками, старавшимися любым способом отлынить от работы. Однако за обещанную прибавку к жалованью, работа пошла быстрее.

К полудню во всём доме царила освежающая чистота, теплый воздух беспрепятственно гулял по дому, перескакивая из одного окна в другое и играя с выглаженными портьерами. На кухне буйствовали аппетитные ароматы, с каждой секундой преображающиеся в новые, и к вечеру на столе уже стоял горячий ужин, от которого к вились полупрозрачные дорожки пара.

Уборка изрядно измотала девушку, а потому она удалилась к себе, сменив наряд на домашнее платье цвета морской волны. После чего медленно прибрала разметавшиеся золотистые локоны, собирая их в небрежный пучок.

И лишь только она завершила вечерний ритуал за внезапно появившемся в её комнате туалетом и спустилась на первый этаж, как знакомо скрипнула дверь и на пороге показались два силуэта, но девушка метнулась вперёд, не различая второго гостя, ведь она точно узнала одного из них.

Она налетела на молодого человека, едва не сбивая его с ног, и крепко прижалась к нему, не желая отпускать, но тут её затуманенный счастьем долгожданной встречи взор упал на таинственного господина в черном, будто желавшего слиться с подступающей ночью. Черты показались ей смутно знакомыми, чужие глаза явственно сверкнули в легком полумраке прихожей, что у девушки не осталось сомнений. Она нехотя отстранилась от Вольфганга, виновато опустив глаза, но после быстро оправилась и, распрямив плечи, склонилась в почтенном реверансе.

- Прошу простить мне эту несдержанность, герр Сальери, - она искренне улыбнулась гостю, - Такая честь видеть вас в нашем скромном доме. Увы, хозяйка не застала вас, но, думаю, это даже к лучшему.

Она обернулась к Моцарту. Её взор тут же заискрился восторженным, озорным ребячеством, однако чуть смирив его, но не теряя оживленного блеска, она взяла его руки заключила их в ладошки.

- Я так рада видеть вас, Амадей, - она снова посмотрела на гостя и добавила, - Пройдёмте, господа!

Девушка повела их в преобразившуюся гостиную. Чистая лакированная мебель стояла по-новому, даря комнате необходимое пространство, на столе расположилась хрустальная ваза, в которую любовно были поставлены свежие ирисы. Вымытые окна увлекали теплые огни комнаты за собой вдаль, к пестрящему вечернему городу.

Моцарт, в своей мечтательной и ничего не замечающей манере, стучал каблуками о мощенный булыжник, задрав голову к небу. Флюгеры, черепица домов, шпили соборов сверкали на солнце, подсвечивая Вену ослепительными бликами.

Эти блики плясали и в медовых зрачках, словно в каждом из них таился маленький бриллиант, самый яркий и чистый.

- Осторожно!

Мне приходилось придерживать Вольфганга за локоть, чтобы он, зацепившись носком за особенно выпирающий камень, ненароком не полетел лицом вниз.

Но даже несмотря на мои пальцы, легонько сжимающие тонкую материю рубашки, Моцарт все равно умудрился врезаться в какого-то пожилого господина, шедшего прямо нам навстречу и, кажется, совсем не смотревшего на дорогу.

«Герр, не хотите купить?»

Господин, подняв на нас тусклый взгляд бесцветных глаз, приглушенно заговорил, так, словно боялся, что мы его перебьем. В его старческих, чуть подрагивающих руках лежала резная шкатулка.

«Моя дочка умерла, и я… я продаю ее украшения.»

По впалым щекам заструились слезы, полные отчаяния и скорби.

Только я хотел одернуть Вольфганга, как мой друг, залюбовавшийся узором деревянной крышки, произнес:

«Посмотрим, можно взглянуть?»

Со дна шкатулки золотом и серебром засверкали разнообразные украшения. Но только одно ожерелье неброских цветов, из всех самое элегантное и нежное смогло по-настоящему заинтересовать Моцарта.

Я никогда не видел его возлюбленной, но уверен, что оно ей понравится.

Вложив в руку пожилого мужчины позвякивающие монеты, мой друг, бережно положив покупку в карман камзола, поспешил завернуть за угол.

Уже через несколько минут мы стояли у небольшого серого дома, ничем не выделяющегося среди других домов, прятавшихся в венских закоулках.

«Давайте тихо, неизвестно, успел ли Цербер поесть и подобреть…»

- Цербер?

Не успел я удивиться, как из полумрака лестницы выбежала девушка в синем платье. Практически снося Вольфганга с ног, она кинулась ему на шею, страстно прижимая к себе.

И только через минуту белокурое создание, отстранившись от Моцарта, одарило меня выразительным взглядом голубых глаз. Ее прелестное личико, казавшееся фарфоровым, будто это была не девушка, а кукла, излучало столько счастья сразу, что у меня не осталось сомнений: она любит его так, как дай Бог любить каждому.

«Прошу простить мне эту несдержанность, герр Сальери.»

Девушка одарила меня лучезарной улыбкой, практически такой же широкой, как и у моего друга.

«Такая честь видеть вас в нашем скромном доме.»

Вновь повернувшись к Вольфгангу, она обвила его руки своими маленькими ладошками. Сколько любви заключалось в этом жесте, сколько тепла...

Я невольно залюбовался, чуть не пропустив момент, когда очаровательная девушка элегантным движением руки пригласила пройти в гостиную.

Кругом стояла такая чистота, что я, вспомнив беспорядок на своем письменном столе, мысленно упрекнул сам себя.

Начищенный пол отражал скромное убранство комнаты. Лакированная мебель, желтые ирисы, положившие крупные лепестки на край хрустальной вазы, чистые стекла окон... в этой квартире даже дышалось иначе, легче и свободнее.

- Это для меня большая честь оказаться в доме с такой хозяйкой, как Вы, фройляйн Вебер. У Вас золотые руки.

- Констанц! Видишь, тебе не пришлось ждать позднего вечера, - я обнял девушку, просто светившуюся в этот момент. Она взяла мои руки в свои, казавшиеся такими хрупкими в сравнении с моими. Развернув ладони, я повторил ее движение и поцеловал нежные пальчики. - Я превзошел сам себя и пришел к обеду, - тут Констанц заметила Сальери и, выскользнув из моих рук, сделала реверанс по всем правилам и приличиям. - Маленькая герцогиня, - шепнул ей, проходя вперед в чистую гостиную. - Видите, я говорил, что Констанц - ангел, - Сальери понимающе мне улыбнулся, рассматривая светлую комнату. От ирисов шел легкий аромат, и их лепестки пропускали сквозь себя солнечные лучи, отливая перламутром. Создавалось ощущение, будто мы снова оказались на поляне в императорском саду. Я огляделся, отыскивая какую-нибудь зеркальную поверхность, нашелся шкаф с толстой стеклянной дверцей. - Констанц, иди сюда, - я повернулся к девушке, скромно стоявшей неподалеку от меня. Она непонимающе взглянула, но подошла. Положив руки на узкие плечи, я развернул ее лицом к импровизированному зеркалу. - Закрой глаза, - убедившись в том, что Констанц не подглядывает, я полез в карман. Украшение немного перекрутилось, и я тихо чертыхнулся, пытаясь возвратить ему нормальный вид. Словно испугавшись меня, ожерелье нежным изгибом легло на руку. Аккуратно подняв руки и перенеся их вперед, я положил украшение на шею девушки. Крохотный замочек решил не рисковать и застегнулся. - Смотри, - я погладил плечи, и тихо засмеялся, когда Констанц осторожно открыла глаза и застыла в удивлении. - Нравится? - я легко поцеловал ее в висок.

Немного вопросительно глядя на возлюбленного, девушка подалась изящному повелению его руки, встав ровно напротив зеркала.

"Закрой глаза"

Просьба была для неё неожиданной, она наивно посмотрела на него из-под опущенных ресниц, но все же закрыла глаза. В следующий миг что-то прохладное легло ей на шею. По коже пробежала волна мурашек, тут же сменяющаяся нежными касаниями. Любопытство одолевало её, но девушка продолжала непоколебимо стоять, не открывая глаз.

"Смотри"

Констанц широко открыла глаза и в восхищения замерла, чуть разомкнув губы от удивления. Она осторожно прикоснулась к сверкающему на свету ожерелью, не находясь, что ответить.

- Вольфганг...

Она осеклась, ощущая тепло его губ.

- Оно так прекрасно!

Стремительно развернувшись к нему, не зная, как вести себя при Антонио. В других обстоятельствах она бы, не раздумывая, прильнула к желанному телу, заключила в объятия плечи, отдала бы поцелуй.

Но сейчас она лишь робко положила руки ему на грудь, чуть приблизилась.

- Спасибо, Амадей. У меня для тебя тоже есть сюрприз.

- Правда? Какой? - я притянул Констанц ближе. От нее шёл тот же сладкий аромат ирисов, а золотистые волосы чуть выбились и слегка распушились вокруг головы. - Жду, не дождусь, - я легонько щелкнул её по носу и выпустил из объятий. Я перевёл взгляд на Сальери. Он стоял у окна, освещенный и от этого выглядевший одновременно грозно и тепло. Я не мог понять выражения его лица. Возможно, это игры света, но мне показалось, будто он немного нахмурился, и я смутился. - Садитесь, мой друг, - я сел напротив, зажав внезапно похолодевшие руки между коленями.

Вздрогнула, в недоумении чуть выгнула бровь, не понимая, как реагировать на бойкий жест.

Так странно ей было ощущать, что ту нежность, которую она стремилась дать ему, почти не была взаимной. Но помня его просьбу подождать, Констанц постаралась прогнать от себя досаду и отстранилась.

- Скоро узнаешь. Он совсем не так неподражаем, как твой, - девушка аккуратно коснулась пальцами ожерелья. - Но все же...

Она тоже обернулась к гостю, мирно или даже печально стоящему у окна, не глядя на них. Девушка подошла к нему, обращаясь.

- Герр, обед готов, хотели бы что-нибудь отведать? - со скромной улыбкой добавила: - Верно, Амадей утомил вас...

Милая фройляйн. Его хрупкий ангел-хранитель.

«Вольфганг…»

Имя на ее губах, произносимое с такой неизъяснимой нежностью, звучит так знакомо и незнакомо одновременно. Оно полно ласки и надежды. Несложно догадаться, эта девушка надеется на счастливое будущее. На то что заливистый смех всегда будет звучат в ее честь, а удивительные медовые глаза будут светить только для нее одной, освещая черную ночь рассветными лучами солнца.

«Оно так прекрасно!»

Они любят друг друга.

Эта трепетная любовь в каждом жесте и движении, в повороте головы и изгибе улыбки. И я должен быть искренне рад за своего друга, за его заботливое голубоглазое счастье, сцепляющее миниатюрные пальчики на его шее.

Но чувство, то, что сильнее всех других, не дает мне радоваться. Оно душит все хорошее, когда-то подаренное Моцартом, все те светлые качества души, что я сумел растерять во время одинокого пути на вершину.

Я стоял у окна, деликатно отвернувшись и сосредоточившись на сером голубе, моющем потрепанные перья в грязной луже.

«Герр, обед готов, хотели бы что-нибудь отведать?»

Я вздрогнул, отрывая немигающий взгляд от мутной поверхности воды.

«Верно, Амадей утомил вас...»

«Амадей...»

- Что Вы, фройляйн Вебер, - я, скомкав и спрятав подальше свои недавние мысли, почтительно улыбнулся. - Благодаря Вольфгангу и его неиссякаемому оптимизму я сегодня с самого раннего утра чувствую себя, как нельзя лучше.

Я присел на край стула, кладя ладони на колени.

- Но отказываться от обеда я не могу. Аппетитные запахи незаметно проникли в гостиную, взбудоражив мое воображение.

- Тогда прошу вас,- Констанц приглашающим жестом указала на смежную с гостиной дверь. Пройдя вперёд, она очутилась в уютной, ярко освещённой зале. Стол, устланный белой скатертью, уже был накрыт на три персоны, и позвала служанку, сказав ей, что подавать к столу.

Отдав кое-какие распоряжения, она направилась на кухню, гневно глядя на кухарок.

- Извините меня, господа. Прошу вас, Герр Сальери, чувствуете себя, как дома, - дружелюбно улыбнувшись им обоим, девушка скрылась за дверью, обещая скоро вернуться.

Я вошел следом за Констанц в залу. Никогда здесь не был. Комната была такая же светлая и чистая, с белоснежной ровной скатертью на широком столе, с распахнутыми шторами, которые легко колыхались от порывов ветра... Я сел и провел по скатерти руками, ткань была довольно толстая и лежала, словно снег, ровным слоем после снегопада. От ладоней побежали складки и я провел второй раз, разглаживая. Перед глазами стоял недоуменный взгляд Констанц, и на душу накинулись кошки, пока еще не сильно проводящие коготками по душе. - Сальери, Вы останетесь? После обеда,... хотя бы на пару часов? - я не знал, зачем мне это, просто не хотелось отпускать. Гораздо сильнее, чем обычно. Я не поднимал глаз от "заснеженного" стола.

«Прошу вас, Герр Сальери, чувствуйте себя, как дома.»

Фройляйн мило улыбнулась, махнув струящимся голубыми волнами подолом платья, и упорхнула в соседнюю комнату, оставив после себя душистый аромат полевых цветов.

Эта девушка ассоциировалась у меня с васильками. Такая же изящная в своей простоте, с бирюзовыми глазами, обращенными к солнцу и излучающими счастье.

Я поднялся со стула и, перехватив папку с партитурами в другую руку, прошел вслед за Моцартом.

Распахнутые настежь окна, полупрозрачные шторы, скатерть, слепящая своей белизной - все трепетало от гулявшего по помещению ветра.

«Сальери, Вы останетесь? После обеда… хотя бы на пару часов?»

Моцарт, севший напротив, водил пальцем по поверхности скатерти, будто желая смахнуть ненароком осевшие на нее снежинки. Он создавал и разглаживал складки, не поднимая на меня опущенных ресниц.

- Конечно… если Вы этого хотите.

Теперь, когда Констанция не могла нас слышать, мой голос зазвучал странно глухо.

- Не представляю, чем займусь оставшуюся часть дня. Так что Вам придется чем-то меня занять. Только, разумеется, если фройляйн Вебер не будет против.

Заметив, что мой друг продолжает смотреть в пустоту, я подался чуть вперед:

- Вы грустны? Или мне кажется…

Его руки были так близко, что будь мы в любом другом месте, я бы, не задумываясь, покрыл бы их своими, забирая частичку тепла себе.

"Так что Вам придется чем-то меня занять" - Думаю, моя фантазия позволит мне что-нибудь придумать, - я еле заставил себя улыбнуться, но вышло что-то слабое и немного кривое. "Вы грустны? Или мне кажется…" - Вам не кажется, я много думаю кое о чем, и чем больше думаю, тем дальше впадаю в неуверенность... Я не знаю, что мне делать, Сальери, - он смотрел на меня, брови слегка изогнулись в беспокойстве, и глаза, кажется, потускнели, отражая мои собственные чувства. - Мой отец не одобряет того, что я живу здесь. И мое общение с семейством Вебер давно вызывает у него опасения за меня. Помните, мы говорили о любви? Та...девушка, - в горле пересохло, и я прокашлялся. - Это старшая сестра Констанц, Алоизия, теперь Ланге... И несколько лет назад отец сильно беспокоился, зная о моих сильных чувствах к ней. И вот сейчас, Констанц - единственная, кто по-настоящему заботится обо мне, кроме Вас. Я смею на это надеяться, - голос упал до шепота. - А отец настоятельно просит меня переехать отсюда и очерняет Констанц в моих глазах. Если ее мать и достойна таких слов, то она не достойна. Я не встречал девушки честнее и светлее ее. - А вчера она призналась, что любит меня... И я понял, что не смогу оставить ее здесь, под гнетом матери и этого прохвоста Торварта, ее отчима. Она погибнет здесь, и у меня останетесь только Вы и моя семья, которая, как мне кажется, скоро совсем забудет о том, что я - ее часть. Мне хотелось бы спасти ее, но тогда мне придется жениться.., - я замолчал, и услышал, как гремят на кухне тарелки и звенят столовые приборы - Констанц должна было скоро вернуться, а я не хотел бы, чтобы она это слышала, пока рано. - А я не уверен, что готов к этому, и что это правильное решение сейчас, - я заговорил быстрее. - Я не могу ответить ей таким же признанием, я не разобрался до конца в себе, но время идет, и каждая секунда промедления обжигает раскаленным свинцом. Я попросил у нее время, и она дала мне его, но я же вижу, как она ждет, как с надеждой смотрит мне в глаза, и я чувствую себя безмерно виноватым перед ней, - я потер лицо руками, ощущая в них дрожь, которая волной поднималась изнутри. - Что мне делать, Сальери?

«Вам не кажется, я много думаю кое о чем, и чем больше думаю, тем дальше впадаю в неуверенность…»

Мне вдруг открылась иная, доныне неизвестная сторона души Моцарта. Та, которую он все это время старательно прятал за прочной маской безбашенного веселья, в душе стыдясь своих страхов. Сейчас эта маска треснула, обнажив все тревоги и переживания.

«Мой отец не одобряет того, что я живу здесь.»

«… настоятельно просит меня переехать отсюда и очерняет Констанц в моих глазах.»

Он тихо кашлянул, сделал короткую паузу, словно взвешивая следующие слова. А затем продолжил говорить, все так же тихо и отрешенно.

«А вчера она призналась, что любит меня…И я понял, что не смогу оставить ее здесь… Мне хотелось бы спасти ее, но тогда мне придется жениться…»

Незнакомое чувство кольнуло в самое сердце. Неприятное чувство, практически болезненное. Я скрестил руки на груди, пряча ладони в складках камзола, улавливая кончиками пальцев неровный стук.

«...призналась, что любит... жениться.»

С кухни послышался звон посуды и столовых приборов.

Моцарт наклонился ближе и заговорил быстрее.

«Я не могу ответить ей таким же признанием, я не разобрался в себе до конца.»

Он поднял на меня медовые глаза. В зрачках плескалась тихая печаль.

«Что мне делать, Сальери?»

- Вольфганг, - я, не выдержав, обвил пальцами его покоящиеся на столе руки, желая согреть своим холодом. - Я уважаю Вашего отца, пусть и не знаком с ним. Заранее простите мне мои, возможно, резкие слова… но я отчаянно хочу Вам помочь.

Я глубоко вздохнул, ощущая свежесть наступающего вечера и с тем тяжкий груз чужой печали.

- Мой отец все детство управлял мной. Он рвал нотные листы, кроша их над моей головой, прятал скрипку, порол за «несерьезное занятие». Несмотря на это я любил своего отца, жестокого и бессердечного человека. Я шел у него на поводу, не замечая, как ломаю собственную жизнь.

Я не хочу, чтобы Вы повторяли мои ошибки, Вольфганг.

Вы слишком добры и стараетесь помочь всем, даже в разрез собственным интересам и желаниям. Но сейчас Вам как никогда нужно подумать о себе, понять, чего хотите Вы сами, а не кто-то другой.

Я понимаю, что Вам сложнее, Вольфганг. Ваш отец сделал для Вас все, и теперь Вы стараетесь отблагодарить его, живя по чужим законам. Но так неправильно. Какая тогда радость от жизни?

А что касается Вашей возлюбленной... я не могу залезть в Вашу душу, может, только быстро заглянуть и не увидеть там ничего, кроме света.

Я не знаю Ваших чувств, не знаю, как бьется Ваше неспокойное сердце и для кого...

Констанция, ловко удерживая в руках тяжелый поднос, появилась на пороге комнаты. Я поспешил выпустить пальцы Вольфганга из своих рук. На мгновение наши взгляды пересеклись. И тогда я шепнул:

- Не делайте того, о чем потом пожалеете.

"…я отчаянно хочу Вам помочь" Я слушал Сальери, не поднимая взгляда от наших рук. Сердце колотилось в ледяной клетке, распространяя дрожь по всему телу. Руки Сальери, покрывавшие мои в успокаивающем жесте, были такие же холодные, но мне они показались обжигающе горячими. Видимо, лед переживаний оказался в сотни раз холоднее. "Вы слишком добры и стараетесь помочь всем, даже в разрез собственным интересам и желаниям" "..понять, чего хотите Вы сами" К сожалению, никто не в силах мне помочь. Разум давил рациональными аргументами, а сердце неровно стучало, выбивая отчаянное "Я не хочу выбирать, я не хочу ломать жизни, свою и чужие" "Я не знаю Ваших чувств, не знаю, как бьется Ваше неспокойное сердце и для кого..." Я сам этого не знаю, и это угнетает больше всего. Если бы я только понял, решить было бы легче, тогда бы я знал, ради чего я это сделал, но неизвестность... Дурацкая неизвестность, с противным смехом раскачивающаяся на моих венах. "Не делайте того, о чем потом пожалеете" - Не буду, - Сальери выпустил мои руки, и я ожидал, что все чувства только усилятся и разобьют с диким грохотом пару стекол над моей головой, позволив осколкам оставить многочисленные раны. Но нет, все успокоилось, солнце отпихнуло грозные тени, снова сияя и отражаясь во всем вокруг. Я радостно улыбнулся вошедшей Констанц. Освещаемая солнцем, в бирюзовом платье она походила на вышедшую из воды прелестную русалку с золотой короной. Запахи вскружили голову, - Констанц, я говорил тебе, что ты - волшебница? Даже если говорил, то скажу еще раз, - я улыбнулся ей, подняв голову, пока она ставила передо мной тарелку. - Надо чаще приходить на обед, а то я, оказывается, много пропускаю.

Девушка не слышала за суматохой кухни разговор двух господ, но и не хотела. Она с лёгкостью могла предположить несколько сотен разных тем для обсуждений столь творческих личностей. А потому, наводнив поднос разнообразными угощениями, легкими закусками и большим графином теплого вина, она изящно отворила дверь плечом и лёгкой поступью двинулась к господам.

Поставив перед ними на уже сервированный стол массивный поднос, девушка разлила по бокалам вино. Свет отражался в стенках сосуда и красноватыми бликами бросался на стены, рисуя на них причудливые узоры.

После она сняла баранчик с большого блюда, на котором лежала только что запечённая, с золотистой корочкой большая утка, которую обступали сочащиеся медовым соком абрикосы.

" Констанц, я говорил тебе, что ты - волшебница? Даже если говорил, скажу ещё раз"

Девушка смущённо улыбнулась и, вооружившись ножом, быстро разделалась с птицей, разложив по блюдам гостей аппетитный обед.

- Ты мне льстишь, - одарив Моцарта самой нежной улыбкой, она обернулась к Антонио, - Скажите, герр Сальери, Вы часто бываете на обедах у его Величества?

Она смотрела на мужчину с интересом, восторженным блеском глаз, но была в них и тень испуга. Весь в черном, задумчивый, он сидел, неподвижен, подобно мраморной статуе, а она боялась быть назойливой.

Но так же и хотела, чтобы он чувствовал себя, как дома. Эта холодность, непоколебимые черты лица, отрешённость, чуждые девушке, всем открывающей свое сердце, и пугающе увлекательны были эти мрачные оттенки эмоций.

- И милейшая принцесса, как ученица, способная?

Вошедшая с подносом в руке фройляйн, все теми же изящными движениями ловко разлила вино по бокалам. Алая жидкость, ударившись бурным потоком о стенки, создала причудливые блики, пуская их бродить по светлым стенам комнаты. Закончив накрывать на стол, Констанция обратила на меня любопытный взгляд бирюзовых глаз, полный как неподдельного интереса, так и бледного оттенка страха. Я привык, что люди, встречающие меня впервые, смотрят таким образом. Им непонятна моя натура. Неизвестность их и пугает, и одновременно привлекает. А меня, честно сказать, забавит.

«Скажите, Герр Сальери, Вы часто бываете на обедах у его Величества?»

- Не то чтобы часто, фройляйн Вебер. Я, откровенно говоря, предпочитаю держаться на расстоянии от дворцовой суматохи и дворцовых интриг. Но когда избежать обеда не получается, мне приходится молча сидеть несколько часов, а потом еще и слушать игру Его Величества. Признаться, у него совсем нет музыкального слуха.

Я знал, что могу говорить в этом доме все и даже больше, не приукрашивая и не скрывая правду.

«И милейшая принцесса, как ученица, способная?»

- Прелестное юное создание. Для меня было большой честью, когда Его Величество доверил мне обучить ее музыке. Она очень прилежна и не лишена музыкального дара, способности не только слышать, но и слушать.

Я перевел взгляд на Вольфанга, который продолжал задумчиво сидеть, погрузившись в свои тревожные мысли. Я уже видел подобное в его глазах, ревущий океан и волны. И тогда эта стихия чуть не разрушила его хрупкий мир, потушив весь свет.

- Кстати о принцессе, Моцарт, она без умолку говорит о Вас. Восхищенно говорит.

"Восхищенно говорит" - Неужели? Маленькая Лиззи ещё помнит меня после Ваших занятий? - я подался вперёд. - Знаете, говорят, что Вы обошли меня только потому, что Иосиф сильно беспокоится за сердце своей племянницы, а я, как видно, мог его украсть, - я рассмеялся. Принцесса Элизабет была хорошенькой, но ещё слишком мала для меня. - Возможно, это и к лучшему, для преподавания мне не хватает терпения и усидчивости. И я не могу долго выносить людей, которые ничего не смыслят в музыке, хотя искренне считают наоборот. Слава Богу, принцесса обделена этим слепым высокомерием. Но я все равно не прощу того, что Вы обошли меня, хитрый итальянец! - стол издал глухой звук от моего удара, и бокал вздрогнул, хаотично разукрашивая хрустальные стенки полупрозрачными подтеками. Если бы не моя широкая улыбка, думаю, что это можно было бы принять за оскорбление. - Констанц, я не могу есть, пока не узнаю, что за сюрприз ты мне приготовила. Скажи хотя бы, когда я его получу, - конечно, я лукавил, говоря о том, что не могу есть, утка и абрикосы, стоявшие так близко, соблазняли меня, и максимум, который я мог продержаться, не притрагиваясь к нежном мясу, был период в пять минут.

Девушка завороженно слушала Антонио. Задумчивый, бархатный голос действовал на их с Моцартом порывистые умы гипнотически.

- Жаль. Могу представить, как тяжко слушать вам тех, кто лишен чудесного дара музыки, - её взгляд окрасился в лёгкий оттенок сочувствие. - Славно, что маленькая принцесса не пошла в Его Величество.

" Кстати о принцессе, Моцарт, она без умолку говорит о вас".

" Восхищенно говорит".

Констанц опустила глаза, мгновенно сделав вид, что не услышала реплики Сальери. Девичья, беспочвенная ревность на секунду неприятно кольнула внутри.

Но неужели удивительно, что маленькая принцесса заинтересовалась столь ярким, беззаботным молодым человеком, который, к тому же, неимоверно талантлив. И нет в детских порывах ничего феноменального, из-за чего ей бы стоило переживать.

Хоть девушка это и осознавала, однако сердце все равно пропустило несколько ударов, отозвавшись пульсацией в висках. Она задумалась, чуть прикусив губу.

" Констанц!"

Она вздрогнула, едва не выронив вилку, за которую только-только взялась, и обратила на Моцарта прохладный вопросительный взгляд.

- Терпение, Амадей. Скоро ты все узнаешь, - девушка встала и, обойдя стол, присела рядом с Сальери. - При дворе интриг много, герр, все скрывают свои настоящие лица под масками, выставляя жизнь пустым маскарадом, и искренности уже нет места среди фальши... Лизоблюдство и подобострастие проникли даже в самые чистые умы... Это же нестерпимо... Как вы это выносите?..

- Меня спасает Вольфганг. Из раза в раз вытягивает из блеклой реальности и окрашивает ее в самые яркие краски, заполняя каждый день светом и вдохновением. Взять хотя бы мое последнее творение, - я, чуть отодвинувшись от стола, дотронулся до кожаной папки. В ней, выпирая бежевыми загнутыми уголками, покоились исписанные нотные листы, напоминающие мне об укромном уголке сада, о пугливых ласточках и тихом мелодичном голосе, напевающем мои ноты. - Теперь мне нет дела до страстей и пороков придворных лицедеев. Их слова - пустой звук, вульгарные манеры - не более чем признаки глупости и невежества. Для меня важна одна лишь музыка.

Беря в руки вилку и расправляя на груди кружевную салфетку, я случайно зацепился взглядом за руку Моцарта. Она все так же, сливаясь с белоснежной скатертью, лежала на столе. Застыв и словно перестав принадлежать своему хозяину. Мне захотелось дотронуться до мраморных пальцев и в очередной раз проверить, правда ли они, холодные на вид, способны согреть...

Подавив волну желания, я переключил свое внимание на дымящееся блюдо.

- Фройляйн Вебер, должен признаться, что это превосходно! - нежное утиное мясо таяло во рту, а сочащиеся соком абрикосы взрывались букетом разнообразных вкусов.

- У Вас определенно талант! Я в жизни ничего вкуснее не пробовал. Как Вам, Вольфганг?

"Меня спасает Вольфганг. Из раза в раз вытягивает из блеклой реальности и окрашивает ее в самые яркие краски, заполняя каждый день светом и вдохновением" Привычное от слов Сальери смущение окрасило щеки в розовый, и я смог только застенчиво улыбнуться в ответ. Фантазия вдруг заработала с каким-то стремительным порывом и подарила замечательную идею для продолжения этого дня с Сальери. Я улыбнулся этой мысли, и понял, что волнуюсь. Не сильно, но все же, предвкушение загорелось в сердце и распространилось внутри с невероятной быстротой, заставляя меня начать ерзать на стуле от нетерпения и кусать губы, чтобы предотвратить озвучивание идеи раньше времени. "Как Вам, Вольфганг?" - Потрясающе! Все, что делается этими руками - идеально, - я послал Констанции воздушный поцелуй, звонко чмокнув воздух. Я и сам не заметил, как закончил быстрее всех, и, получив немного укоризненный взгляд от девушки, говорящий, что мне следовало жевать и не глотать, я медленно пил вино, периодически отрываясь от крайне залипательного движения жидкости по хрустальным стенкам.

В ответ Моцарт застенчиво улыбнулся. Так, словно я своими словами попал точно ему в сердце. Его щеки покрыл розоватый румянец, и я поспешил отвести взгляд, в душе больше всего желая понять природу этого чувства. Оно забилось в груди и окатило волной удовольствия. В последнее время подобное случалось так часто, что я невольно привык, но сейчас что-то изменилось. И я это понял не у вод Дуная, где небо дышало свободой, а здесь, в доме Моцарта, сидя за его обеденным столом напротив его возлюбленной, так открыто смотрящей на меня своими голубыми глазами. Я понял невозможность этого чувства, сладкий запрет и тайну, желающую навсегда остаться таковой, просто секретом, о котором никому нельзя рассказать.

Сделав большой глоток отменного вина и тем самым полностью осушив бокал, я промокнул губы салфеткой, на которой рваным узором расплылись бледно-красные пятна.

- Фройляйн Вебер, благодарю Вас, - я встал из-за стола и, бережно взяв руку Констанции в свою, дотронулся до фарфоровых пальцев, целуя. Ее кожа была такой нежной, будто сотканной из шелка, что я невольно продлил мгновение.

Увидев, что я закончил трапезу, Моцарт вскочил со стула и, радостно сияя, подошел ко мне. В выражении его лица была что-то заговорщицкое, и тогда во мне вспыхнуло любопытство и желание прочитать мысли моего друга, выцепить из бурного потока самую безумную и тут же воплотить ее в жизнь.

- Констанц, мы будем у меня, хорошо? - девушка улыбнулась в ответ, послав свою нежность и успокоив меня, и мы вышли за дверь. Привычно взбегая по узкой лестнице, перескакивая ступеньки, я едва удержался от желания взять Сальери за руку, потащив за собой. Пока он поднимался, я скрылся в комнате, оставив дверь открытой. Выигранные пару секунд ничего не решили, но я успел поднять с пола некоторые разнесенные ветром из открытого окна листы. Послышалось короткое хмыканье на пороге, означавшее то ли удивление, то ли согласие. - Простите мой беспорядок, я часто оставляю окна открытыми, а ветер любит играться с моими нотами. Зато я знаю, какую музыку он любит, иногда он уносит парочку листов с собой, - я рассмеялся. - И что неудивительно, то любит он мелодии, что похожи на него, такие же лёгкие и изящные, а любовь и грусть он оставляет мне, - я замолчал, раздумывая, как плавно перейти к озвучивание моей идеи, ничего не придумал, и решил, что можно не вести бесполезные разговоры. - Возможно, эта просьба покажется Вам странной, но мне вдруг стало очень интересно. Сегодня я играл Вам и сказал, что та мелодия похожа на Вас. Вот и... мне любопытно, как в музыке выгляжу я, - на лице Сальери отразилось какое-то веселое недоумение. - Какую музыку слышите Вы, глядя на меня? Если ничего в голову не приходит, то необязательно, мне просто очень интересно. Я подошёл к Антонио, упираясь взглядом в брошь. - Но если все же приходит... Сыграете мне? - я поднял голову, заглядывая в обращенный на меня ласковый взгляд.

Я не спеша поднимался по узкой лестнице, попутно глядя на Моцарта, который, пропуская некоторые ступеньки, вихрем несся наверх. Я на всякий случай ускорил шаг, чтобы успеть поймать своего друга, если его ноги вдруг решат заплестись в морской узел и он кубарем скатится вниз. Но на счастье деревянных досок, оглушительно скрипящих под каблуками моих туфель, ничего такого не случилось. Через минуту я уже на стоял на пороге его комнаты, обдуваемый теплым летним ветерком. Нотные листы опавшей листвой устилали пол, а письменный стол, словно после ожесточенного боя был весь в чернильных разводах.

И посреди всего этого творческого беспорядка стоял растрепанный Моцарт, прижимающий к груди партитуры и опущенными ресницами извиняющийся за такой бардак.

«Простите мой беспорядок, я часто оставляю окна открытыми, а ветер любит играться с моими нотами.»

- Вольфганг, я бы очень удивился, если бы Ваши работы были аккуратно разложены по папочкам, - я рассмеялся, вторя смеху Моцарта.

Он смутился еще больше, отводя взгляд в сторону и на мое удивление подходя ближе.

«Возможно, эта просьба покажется Вам странной…»

Я слушал тихий голос композитора, внимая каждому его слову.

«Какую музыку слышите Вы, глядя на меня?»

- Глядя на Вас…

Я почувствовал горячее дыхание. Так близко.

«…Сыграете мне?»

В голове против воли стала складываться призрачная мелодия. Больше всего боясь ее ненароком спугнуть, я не произнося ни слова подошел к клавесину. Все те же разбросанные нотные листы покрывали белоснежные клавиши, и я, бережно собрал их в стопку и отложил на край стола, минуя чернильную лужу.

Я прислушался к своим мыслям и эмоциям. Да, несомненно Моцарт ассоциировался с солнцем, с весной, с нежным пением птиц, со всем светом, что только есть в мире. Музыка его души должна быть легкой и радостной, такой же, как и его характер. Но моя душа источала совсем другую мелодию, тихую и печальную, не похожую на майское утро или на полет ласточки, крыльями разрезающую вату облаков.

Я дотронулся до клавиши, извлекая густой звук самых низких нот. Это послужило своеобразным сигналом для моих пальцев. Они лихорадочно затанцевали по белым плиткам, изгибаясь в своем причудливом танце, задевая самые неизведанные и оттого тонкие струны моей души. Я боялся их порвать, но не все, что кажется хрупким, на самом деле можно так легко сломать.

Я прикрыл глаза, словно погружаясь в сон. Перед закрытыми веками возник образ. Белокурый юноша с лучезарной улыбкой стоял в лавандовом поле. Он вытянул руки вперед, словно желая поймать лучи солнца, уцепиться за их хвосты. Гладил фиолетовые соцветия, перебирал бархатные листья. Звонко смеялся, кружась и чуть ли не падая.

Кажется, я бы смог вечно наблюдать за его плавными, размеренными движениями.

Мне так хотелось приблизиться к нему, но чем ближе я подходил, тем бескрайнее мне казалось поле. Оно поглощало юношу, превращая его в мираж.

Звуки стихли. Я открыл глаза и облегченно выдохнул, осознавая, что та картина была лишь плодом моего воображения. Моцарт стоял позади меня, кажется, затаив дыхание.

- Вольфганг, - я встал и подошел так близко, как только мог. Он никуда не отдалялся, стоял рядом, не смея шевельнуться. Но даже сейчас Моцарт был странно далек, будто до сих пор находился в том лавандовом поле, сбившись с пути и не зная, как вернуться на проторенную тропинку.

Сальери играл. Играл с нежностью, с любовью, трепетно касаясь клавиш. В мелодии смешалось все. Любовь, прекрасная, настоящая, кажется, протяни руку, и коснешься, возьмёшь за руку, согревая в ладонях холодные пальцы. Грусть, но не такая, которая бьёт слезами и отчаянием, а такая, обреченная, будто сквозя невозможностью. Счастье и восхищение красотой. Как мне были знакомы эти ноты, волнующие, быстрые, искрящиеся и слепящие ураганом эмоций. Солнцу они тоже пришлись по душе, и оно заглянуло в комнату, подбираясь ближе и грея, скользя по нашим лицам, отсвечивая чёрным золотом в вороных волосах, и заключая в самые нежные на свете руки наши сердца. Музыка лилась без конца, не прекратила даже тогда, когда Сальери встал из-за клавесина и подошёл ко мне. Я был одновременно в двух мирах, реальном и другом, переливающемся сотнями маленьких стеклянных кусочков, которые подрагивали, издавая легкий звон, когда состоящее из них сердце сбивалось от красоты. - Неужели я настолько красив? - Сердце колотилось, как сумасшедшее, а я, наоборот, дышал через раз. Я взял руку Сальери и прислонил к своей груди, позволяя уловить безумный ритм. - Слышите? Оно Вам не верит, и одновременно бьётся в хрупкой надежде, что эта красота - правда...

- Вы не представляете, насколько Вы красивы.

Я, испугавшись собственных слов, чересчур смелых и настоящих, поспешил исправиться:

- Я имел в виду Вашу душу. Она… она прекрасна… словно вечно цветущий сад, застывший в весне, словно бескрайнее лавандовое поле…

«Слышите?»

Моцарт обхватил мою руку и прислонил к своей груди. Я почувствовал бешено бьющееся сердце. Оно, словно крылья попавшей в капкан птицы, трепетало, ударяясь о ребра.

- Разве сердце способно так быстро биться? - я заглянул в омут янтарных глаз. - Пожалуй, верно, способно. Послушайте и Вы.

Я, не отрывая пальцев от горячей груди Моцарта, взял свободной рукой его руку.

- Кажется, мое тоже не верит, что в чьей-то душе может быть столько красоты.

"Вы не представляете, насколько Вы красивы" Голова закружилась, насыщаясь кислородом от ускорившегося сердца. Я вернулся в реальность, ощущая все в сто раз сильнее. Сальери взял моё запястье и приложил к себе, накрывая своими пальцами. Его сердце тоже бежало, распространяя лихорадочный жар по телу, но все равно напрочь игнорируя руки. Его пальцы прохладными островками отпечатались на коже. "Кажется, моё тоже не верит, что в чьей-то душе может быть столько красоты» - Как много можно сказать музыкой, и как мало словами..., - мы все ещё стояли в этой странной позе, которая со стороны могла показаться глупой, но сделать шаг и выпустить руки казалось сейчас кощунством. - Как давно Вы играли в четыре руки? Не откажете мне в удовольствии? - собрав остатки своей воли, которая большей частью уже несколько минут отсутствовала, позорно сбежав, я отпустил руку Антонио, и медленно отнял другую ладонь от него. Не давая смятению окружить меня, я сел за клавесин. - Я обожаю импровизировать. О Вас я слышал обратное, многие говорили, что Вы это не любите, а некоторые, что и вовсе не умеете, но я этому не верю. Попробуете? Я подхвачу, - я ободряюще улыбнулся, рассматривая длинные пальцы, поднявшиеся над клавишами.

«Как много можно сказать музыкой, и как мало словами…»

Если бы в этот момент в комнату кто-то зашел, то навряд ли я бы смог объясниться, сходу выдумать логичную причину нашей странной позы. Мы, застыв, улавливали неровное биение сердец друг друга, боясь порвать тонкую связь, вновь возникшую поблескивающей нитью. Нанизанные на нее крупные жемчужины, хранящие в себе бесценные воспоминания, переливались перламутром.

Сейчас были важны лишь те десятки сантиметров, что отделяли меня от Моцарта. Ровно двадцать сантиметров. Много или мало. Я бы проверил, но как я осмелюсь? Почувствовав, как необузданные желания берут надо мной верх, я сделал шаг назад, делая пропасть между нами бездоннее и заставляя нить, опасно натянувшись, брякнуть драгоценными камнями.

«Как давно Вы играли в четыре руки?»

Моцарт нехотя высвободил руки и, чуть помедлив, подошел к клавесину.

Мне вдруг стало холодно, словно солнце, доселе светившее в окно жаркими лучами, вдруг скрылось за тучу. Кончики моих пальцев продолжали пульсировать, излучая невидимыми импульсами энергию чужого беспокойного сердца. Я запомнил этот стук, сумев расслышать и запомнить его неповторимую мелодию.

- Честно, я не помню, когда в последний раз играл в четыре руки…, - я присел на край мягкой банкетки, всеми силами стараясь не задеть Моцарта своими длинными ногами. - Но я готов попробовать.

Я опустил руки на клавиши, поглаживая пальцами гладкую поверхность.

Сидя за инструментом рядом с Моцартом, я ощутил волнение. Будто я был учеником, а он - учителем, при котором никак нельзя допустить ошибку.

Выдохнув и попытавшись настроить себя на нужный лад, я взял высокий аккорд, давая композитору возможность вступить.

Поначалу мелодия зазвучала беспорядочными нотами, но потом... потом по белым клавишам забегали две руки. Мелодия обрела форму и цвет, родилась из набора звуков и тут же стала прекрасной.

- У Вас талант, Вольфганг, - я, не отрывая взгляда от наших бегающих по плиткам пальцев, придвинулся чуть ближе, упираясь своим острым коленом в ногу Моцарта.

Мелодия пошла сначала неуверенно, будто мы аккуратно ступали по шаткому мостику, могущему в любой момент оборваться, а потом укрепилась - мы вышли на твердую землю, перейдя на другой берег. Перед нами продолжался лес, высился великанами-соснами, и пушистым елями, тонкими молодыми деревцами, и строгим стройными рядами дубов. Густой и темный, с первого раза он пугал, но кипевшая в нем жизнь привлекала и влекла вглубь, приглашая узнать поближе. Мелодия чуть успокоилась и медленно потекла, заискрившись тысячей бриллиантовых капель. Маленький ручеек, неспешно шествующий сквозь высокую траву, звал нас своими изящными переливами. Клавиши под моими пальцами издали пару высоких звуков. Я подкинул в воздух набранную в ладонь воду, и подставил лицо холодным каплям. Сальери же смотрел на меня со смесью укоризненности и смеха, стирая мокрые капли с щеки. Мелодия чирикнула юркой птичкой и скрылась в басовитом гудении величественных деревьев. Спокойствие, не нарушаемое ничем, едва слышные звуки, темно-зеленый бархат укутал нас. Пальцы отлично знали клавиатуру, и я мог позволить себе часто отрывать от них взгляд и смотреть на моего друга, который с присущим ему вниманием и тщательностью выводил музыку, не отрывая взгляда от инструмента. Внутреннее солнце Сальери разгоралось все сильнее и обратило свои горячие лучи на меня, сбивая с мысли и вселяя желание закрыть глаза и прижаться к бархатному плечу. "У Вас талант, Вольфганг" - Просто иногда хочется нарушить правила, - четкий луч коснулся ласковым теплом моей ноги. - Не хочется строить музыку по строгим математическим законам. Неожиданно мы вышли к водопаду. Пушистые широкие лапы расступились перед нами, открывая потрясающий мир. Огромные пласты воды срывались вниз с ужасающей скоростью и грохот заполнял все пространство. Страшная красота. Серебряный дождь, густые сильные струи, рассыпающиеся звездами, они падали с силой, вселяя страх разбить тебе голову, но в то же время выглядели такими лёгкими, плавными. Подставь руку, и они, глухо ударяясь о ладонь, прозрачными лентами стекут между пальцев. Мы с Сальери застыли, завороженные красотой и могуществом. Я взял его за руку, и он оплел пальцами мою ладонь. Солнце вспыхнуло радугой в водной стене, и сон наяву рассеялся, возвращая меня в реальность, в привычную серую комнату, сейчас залитую солнцем, с затихшим клавесином, от которого еще тянулись жемчужные нити нашей музыки, с сидящим рядом улыбающимся Сальери, который в благодарность провел пальцами по клавишам. - Люди всегда врут. Вы прекрасно импровизируете, но видимо, не часто, раз пошли такие слухи, - я улыбнулся. - Нам обязательно надо написать что-нибудь вместе! Как думаете?

Моцарт играл легко и непринужденно, скользя пальцами по клавишам и изредка задевая кружевами рубашки мою оголенную кисть. Он играл так, как если бы эта мелодия была бы ему хорошо знакома. Не задумываясь, повинуясь каким-то своим внутренним порывам, мой друг извлекал из инструмента журчащие ручьем звуки. Я не видел выражения его глаз, но готов поспорить, что в них, заполняя зрачок кристальной водой, бежала быстрая река. Она искрилась и отражала голубой небосвод, пряталась в высоких соснах, а потом обрушивалась вниз, превращаясь в льняной дождь - водопад. Мне оставалось лишь подстраиваться под виртуозную игру, не нарушая общей гармонии, но и не давая Моцарту, превратившись в одну из миллиарда капель, упасть в бурлящий поток. С каждой новой нотой мир становился все реальнее, и теперь я сам ощущал шум вековых деревьев и склоны гор, покрытые густыми темно-зелеными лесами.

«Люди всегда врут. Вы прекрасно импровизируете, но видимо, не часто, раз пошли такие слухи.»

Я и не заметил, как музыка стихла, позволяя другой музыке, не менее прекрасной, колыхнув шторой, заполнить комнату.

- Вы находите? - я в задумчивости провел пальцами по клавесину, чувствуя, как по белым плиткам продолжают бегать счастливые отблески нашей мелодии.

«Нам обязательно надо написать что-нибудь вместе? Как думаете?»

Я посмотрел на Моцарта, который, кажется, сиял ярче разгорающегося на небе заката. Ласковая улыбка, застывшая на приоткрытых губах, розовые блики, разгуливающие по его камзолу и подсвечивающие мраморную кожу сеткой изогнутых синих линий.

- Нам стоит попробовать. Уверен, это будет лучшим произведением, - я встал с банкетки и, разминая затекшие ноги, подошел к окну. Пушистые облака, словно написанные акварелью, прекратив свой бег, застыли. Они немыми зрителями заглядывали в открытые окна, нависали над крышами домов, проткнутые острыми шпилями. Ночь еще не вступила в свои права и не вытеснила солнце, но бледный полумесяц затерянным в вышине серпом, глядел на город, вселяя в души горожан спокойствие и умиротворение.

- Вольфганг, скажите, Вы верите в вечную жизнь?

Я круто развернулся на носках туфель, желая увидеть выражение его глаз.

- Ведь вся та музыка, которую мы создаем на протяжении всей своей жизни не может просто взять и исчезнуть. Нотные листы может украсть ветер, чернильные знаки стереть время, но музыку души? Кто ее посмеет отнять?

"Музыку души? Кто посмеет её отнять?" Сальери застал меня врасплох, я не знал, что ответить на подобный философский вопрос. Все-таки, между нами лежит огромная пропасть, он ненамного старше меня, но в его присутствии, в его мыслях есть мудрость, есть какая-то фаталистическая задумчивость, которую я часто избегаю из боязни слишком рано повзрослеть и потерять все прекрасность взрослого детства. - Вы правы. Никакая бумага не сможет стать вместилищем музыки, только сердца. Каждый из нас, будь он композитором, художником, императором или слугой, создаёт музыку, симфонию собственной души длиною в жизнь. Ноты этой музыки тянутся за нами, извиваясь, переплетаясь, завязывая узлы. И после окончания нашей земной жизни, эта музыка не исчезает, лишь повисает в воздухе, и подхватываемая лунными лучами, бережно поднимается в небо и становится звездами... Вы не замечали, что когда смотрите на звёздное небо, все время играет музыка. Не было такого, чтобы кто-то смотрел на небо, и звезды молчали. Их пение никогда не затихает..., - я подошёл к Сальери, но повернулся к окну, позволяя взгляду пронизывать высокое прозрачное полотно неба. - Скоро потихоньку они начнут выходить на небо, по одной-две, будто нажимая клавиши. Каждую ночь они импровизирует, создавая уникальные мелодии..., - ветер слегка ерошил волосы, а уходящее солнце прощалось с нами, поглаживая плечи. Я снял камзол и закрыл глаза, погружаясь в свежесть наступающего вечера и греясь в тоже заходящем солнце Сальери.

«Никакая музыка не сможет стать вместилищем музыки, только сердца…»

Передо мной стоял Моцарт, все тот же неисправимый романтик и мечтатель, ребенок в душе, хранитель своих грез, юноша с пылающим пожарами революций сердцем. Но сколько мудрости я уловил в одном только взгляде. Его слова проникали в мои мысли, прочно там обосновываясь, извлекали из глубин сознания ту самую музыку, неповторимую и вечную.

«Вы не замечали, что когда смотрите на звездное небо, все время играет музыка…»

Вольфганг, скинув камзол с плеч, подошел к окну и подставил лицо освежающему ветру. В медовых зрачках одна за другой вспыхивали звезды, превращая их поверхность в ясное ночное небо. Они дотрагивались друг до друга длинными лучами и, обнимаясь, образовывали целые созвездия.

- Если звезды - это звуки, то созвездия - целые симфонии...

Я сделал несколько шагов, стараясь не скрипеть половицами, желая рассмотреть эту необычную игру бликов.

Из распахнутого окна доносились ароматы остывающих камней, сена и прелой листвы. Эти пробуждающие воспоминания запахи - верные спутники осени. Но ведь сейчас только июль…

- Вольфганг, спасибо Вам за сегодняшний день, - я дотронулся пальцами до его плеча, чуть сжимая в знак благодарности. - Благодаря Вам я творю, - мой взгляд коснулся кожаной папки, по-прежнему лежащей на краю стола, - смеюсь, лежу на траве, импровизирую и в полной мере наслаждаюсь жизнью.

Тепло разлилось по всему телу, и я улыбнулся одними уголками губ, пытаясь выразить всю свою тихую радость.

- Боюсь злоупотребить Вашим гостеприимством, - я нехотя накинул тяжелый камзол на плечи и машинально заправил выбившиеся из хвоста пряди за уши. Я подошел к порогу, ожидая, пока Моцарт, отдав некоторые свои звезды небу, обернется.

- Сегодня был замечательный день.. И все благодаря Вашему присутствию рядом, - я подошёл к Сальери, уже стоявшему на пороге, но было видно, как он не хочет уходить. Я же не готов был попрощаться. - Спасибо, - я взял его за руку, с улыбкой отмечая гармоничный контраст моих бледных и его желтоватых пальцев. - Я хотел сказать Вам, что..., - слова, возникшие только что и готовящиеся слететь с моих губ вдруг улетучились. Наступила пауза, и пока я собирался с мыслями, Антонио не отнимал руки, продолжая смотреть на меня с лёгкой улыбкой. - Просто знайте, что... что бы не случилось между нами, я всегда буду рядом. Я отпустил покоящуюся между моими ладонями руку Сальери. Мы спустились вниз. - Доброй ночи. Надеюсь, что снова увидимся очень скоро, - я стоял на пороге дома, пока Сальери не скрылся за поворотом.

«Просто знайте, что... что бы не случилось между нами, я всегда буду рядом.»

Внутри все расцвело. Сердце, распахнув объятия, впустило такие важные слова. До дрожи важные, бесконечно драгоценные, связанные между собой прочной жемчужной нитью.

«Доброй ночи. Надеюсь, что снова увидимся очень скоро.»

- Доброй, Вольфганг.

Стараясь не оборачиваться, я зашагал по темной улице, запахивая рукой камзол и одновременно считая пульс. В моей груди теперь будто билось два сердца. Одно - мое, а другое... другое билось быстрее, разгоняя кровь по телу и невольно согревая. Кажется, сам того не зная, я забрал частичку большого пожара Амадеуса. Не обжигающие языки пламени заставили запрокинуть голову и улыбнуться сверкающим в вышине звездам. Я слышал их музыку, представляя лавандовое поле и тонкие белые пальцы, бегающие по клавишам...

Я закрыл дверь, и уже хотел подняться наверх, как в просвете двери на кухню заметил мелькнувший бирюзовый подол - Констанц помогала готовить ужин. Ну конечно, заставить Софи с Йозефой работать довольно сложно - упираются, как могут, а Констанц снова феей порхает по кухне, хотя я знаю, как ей тоже это не нравится. Я остался в тёмном коридоре, выжидая, когда девушка покинет кухню. Вскоре момент представился - она вышла за чем-то и собиралась скрыться в глубине дома, но я её опередил, и теперь она была заключена в мои объятья, прижимаясь узкими плечами и твёрдой корсетной спиной ко мне. - Это я, - в нос легко прокрался нежный абрикосовый аромат. - Прости за сегодняшний день, но не следует другим людям пока знать о нас. Я не хочу, чтобы ты грустила и не хочу, чтобы твой яркий огонёк в глазах заменял лёд, - я не удержался и провел носом по тонкой длинной шее. - Я пойду поработаю, к ужину не спущусь, но это не значит, что я от него отказываюсь, - я поцеловал Констанц в основание шеи, там, где она переходит в плечо, и задержал губы на пару секунд, наслаждаясь мягкостью кожи. Я убрал руки с тугого корсета, но не отходил, любуясь хрупкой девушкой в призрачном свете наступившего вечера.

Констанц проводила теплым взглядом занятых господ и, оставшись внизу совершенно одна, начала повторную работу. Прибрав со стола, она двинулась на кухню, подгоняя кухарок быстрее расправиться с оставшимся обедом и приступить к приготовлению скорого ужина. Недовольные женщины сверлили юную девушку недоброжелательным взглядом, однако та не обращала на них ни малейшего внимания - у неё были были обязанности, и она их выполняла.

Через несколько часов в прихожей послышался шумный девичий говор, с каждой секундой приближающийся к дверям. Вскоре в кухню вошли Йозефа с Софи, оживленно о чем-то беседуя, но, увидев пристальный взгляд Констанц, замерли и развернулись, спеша на выход, но было уже поздно. В следующие минуты они также усердно отлынивали от работы, как и служанки.

"Как же по-детски"

За приготовлениями к ужину время пролетело незаметно, в окна заглянул теплый вечер, зовущий присоединиться к тишине, летящей за ним и дарящей спокойствие взбудораженному городу.

Устав от криков и недовольных реплик, Констанц покинула хаос кухни и направилась к заднему выходу дома, желая поймать тот первый порыв вечернего, летнего ветра, целебно касающегося разгоряченной после дневного жара кожи.

Но вдруг сильные руки обвили её за плечи, настойчиво притягивая к себе и кутая в нежных объятиях.

Девушка умиротворенно прикрыла глаза. Губы её тронула блаженная улыбка, а руки легли на ладони Амадея, гладя их.

" Не следует людям знать о нас"

Она ожидала этих слов, а потому приняла их, как данность.

- Не беспокойся, все будет так, как ты сочтешь нужным, а я по...

Она осеклась, с замиранием сердца чувствуя на шее его освежающее, щекочущее дыхание, которое вызывало по всему телу маленькие барашки волн приятной дрожи. Она сжала его руки чуть крепче.

- Я поддержу твое решение...

Дыхание снова перехватило. Кожи трепетно коснулись его губы, девушка неосознанно едва откинула голову назад, положив её молодому человеку на плечо.

- Я поняла тебя... Но сперва пойдем, я покажу тебе кое- что.

Отстранившись от Моцарта, Констанц взяла его за руку своей крохотной ладошкой и повела наверх.

Они поднялись, прошли все известные ему комнаты и остановились у новой, сияющей лакированной двери. Девушка ловко извлекла из своего декольте изящный ключ и отворила её.

Перед ними предстала чудная комната: светлые стены, обтянутые полотнами с серебряными узорам, отражали розоватый вечерний свет, льющийся из высоких окон, обрамленных вышитыми портьерами молочного цвета. У одного из них стояла широкая кровать белого дуба, оттеняя чуть темные шелковистые ткани белья. На другом конце просторной комнаты устроился письменный стол того же дерева, что и кровать, а все его убранство завораживающе серебрилось.

Но в центре комнаты, во всем своем великолепии стоял новый, искусной ручной работы клавесин. Матовая крышка его была приподнята, будто благородный инструмент уже ожидал своего хозяина.

Констанц робко прошла в комнату.

- Теперь это - твоя новая комната. И отказы не принимаются.

Девушка внимательно и безмерно ласково смотрела на Вольфганга.

Констанц повела меня наверх, и её маленькая теплая ладошка удобно лежала в моей руке, так привычно, будто это всегда так было. Лестница и пол поскрипывали, укоризненно сообщая о том, как они устали гнуться под нами. Мы шли по второму этажу, почти до конца, проходя мимо и моей комнаты тоже. Констанц остановилась у новой двери, и открыла её, проведя меня в новую светлую, гораздо больше моей комнату. "Теперь это - твоя новая комната" Светлая, чистая, такая родная, наверное, потому, что напомнила мне мой дом в Зальцбурге, гостиную, в которой я впервые дотронулся до клавесина. Когда я, наконец, вышел из восхищенного ступора, подошёл к инструменту. Новый, матовый, самый, что ни на есть, настоящий, раскрывший объятья и ждущий меня, приглашающий коснуться новых гладких, блестящих клавиш. Я подумал, что сплю, настолько прекрасный все это, что не верилось, что это реальность. Но клавиши под моими пальцами были прохладными и издавали четкие чистые звуки, а Констанц стояла рядом, тоже настоящая, живая, с скромной и немного гордой улыбкой. "И отказы не принимаются" - Сколько же это стоило? Не надо было..., - голос немного сел от смущения, но в глазах, наверняка, сияло восхищение, приближая их блеск к граненым кристалликам звёзд. Притворяться желания не было, и я тихо выдохнул с какой-то слишком широкой улыбкой. - Спасибо, Станци… Я обнял девушку, и ее руки мягко легли на мои плечи. Безмерная нежность и счастье взлетели, подхваченные порывом ветра, подобно воздушному змею. Я сжал тонкую талию в ладонях и поднял девушку в воздух, кружась и ловя её ответную улыбку и счастливый смех. Когда уцепившиеся за плечи пальчики сжали рубашку сильнее, я поставил девушку на ноги. - Сделаешь мне ещё один подарок? Но теперь я знаю, чего хочу, - голова слегка кружилась и я сел на стул, усадив девушку себе на колени. - Подаришь мне поцелуй?

Девушка завороженно и волнительно глядела на Моцарта, словно опасалась, что ему не понравится сюрприз. Однако увидев желанную реакцию, она успокоилась, и её губы растянулись в широкой ласковой улыбке.

" Спасибо, Станци..."

Внезапно она почувствовала, как его руки легли на талию, и в секунду она уже кружилась в воздухе, заливаясь смехом блаженной радости.

Прикрыв сияющие глаза, Констанц опустилась на пол, но вдруг она оказалась рядом лицом к лицу м Амадеем, сама того не заметив, и любовно обвила ручками его шею, усаживаясь изящными бёдрами на колени.

- С радостью!

Она прильнула к его губам, пробуя их на вкус, и боясь углублять. Но потом все же чуть раздвинула язычком его губы. Краска залила её нежные щеки, она ещё никогда не испытывала такой близости с мужчиной, и неизвестность и интерес томили её, заставляя изнывать от нетерпения.

Лишь одно останавливало Констанц. Данное Моцарту слово.

Мягкие губы коснулись моих. Робко, неуверенно, но любовь на их плавных изгибах искрилась, счастливо шипела пузырьками шампанского, и я потерялся. Утонул в этой любви, первой, искренней, робкой и нетерпеливой одновременно. - Моя нежность... Что ты делаешь со мной? - губы жили своей жизнью, спускаясь по длинной шее и возвращаясь к горячим губам Констанц. Она дышала глубоко и часто, её тело все трепетало в моих руках, и корсет тут был явно лишний. В мозгу боролись две мысли. Опозорить девушку, испортить свою репутацию, обесчестив до свадьбы, и огненное желание, поднимающееся изнутри, размывающее мир перед глазами, усиливающее остальные чувства в сотни раз. И пока оно побеждало, нашептывая в ухо о том, что сейчас никто этого не видит и никто не помешает. В моих пальцах извивался белый шнурок, завязанный на узел. Констанц потянулась развязать. - Ну уж, с этим-то я справлюсь, - я аккуратно, специально медленно развязывал узел, наблюдая как небольшая грудь, чуть прикрытая рубашкой, высоко поднимается и падает, выдавая волнение, которое девушка неосознанно скрывала, прикусывая губы. Одна мысль не давала покоя - страх. Она испытает это первый раз, и она естественно боится, хоть и целует, готовая отдать все. - Ты уверена? Не боишься? Она снова поцеловала меня, отчаянно, вверяя мне себя. - Девочка моя, - я обнял её, скользя ладонями по тонкой ткани рубашки, и чувствуя, как её пальчики расстегивают пуговицы на моей. Мы не сразу услышали стук в дверь. Очнулись окончательно, только когда за дверью послышался грозный окрик мадам. - Вольфганг! Вы здесь? Открывайте! - я аккуратно поставил Констанц на пол, и, поправив воротник, подошёл к двери. Открыл её ровно настолько, чтобы Сесилия видела только мою голову. - Да, мадам? Что произошло? - Где Констанц?! - Ааа…,- мозг лихорадочно соображал в поисках отмазки, но мадам меня опередила. - Я видела, как она сюда входила! - Мм, ну да. Констанц показывала мне комнату. Кстати, она потрясающая! Спасибо Вам огромное, - я расплылся в широкой улыбке, но Сесилия не повелась. - Значит, она здесь, - женщина неожиданно сильным толчком оттолкнула меня и дверь, широко её распахнув. Обернувшись, я заметил, что Констанц успела привести себя в порядок и выглядела как обычно, разве что щеки все ещё горели лихорадочным румянцем. Мадам угрожающе двинулась в её сторону, и я быстро встал между ними, загораживая Констанц от злого Цербера. Она смерила нас подозрительным взглядом. - Почему вы оба красные? Моцарт, что вы здесь делали?! - очень хотелось сморщиться от её ультразвука. - Ничего, мадам, клянусь. Констанц показывала мне комнату, и мы здесь не более десяти минут... Я же дал Вам слово. А вечер сегодня особенно душный, - в подтверждение моих слов ветер успокоился и ни одним вздохом не выдал себя. - Что ж, хорошо, сегодня я Вам поверю, Вольфганг. Но учтите! - толстый палец практически ткнулся мне в лицо. - Если что-нибудь... И я узнаю.., - шёпот звучал крайне угрожающе, и я серьёзно кивнул.

Девушка, начинающая терять связь с реальностью, поддаваясь нежным, сводящим с ума касаниям, оказалась резко вырванная из блаженной неги наслаждения. И как только за порогом послышался стук каблуков матери, она вскочила и, с выражением горестной досады, тут же сменяющийся на злобу, на ощупь зашнуровала корсет, и прибрала чуть разметавшиеся золотистые волосы.

Как ни в чем не бывало, Констанц встала посередине комнаты, привычно сложив руки на юбке платья, и лишь блестящие, налившиеся кровью глаза сияли на румяном от смущения лице.

- Матушка, - сказала она слащавым, аж приторным голосом. - А почему вы ещё здесь? Вы ведь должны были ехать к сестре.

Подойдя к матери, она взяла её под руку и вывела, натянуто улыбаясь, из комнаты, пока фрау не успела ничего ответить. Девушка, с выражением глубокой досады и раскаяния в глазах, посмотрела на Вольфганга, прежде чем удалилась с матерью.

Закрыв дверь в уютную комнату, девушка тут же встретилась с прожигающим в ней дыру взглядом матери, но, не дожидаясь нотаций и криков, ушла к себе в комнату, помня о том, что Амадею надо принести ужин.

Констанц увела мать из комнаты, бросив на меня печальный просительный взгляд. Дверь закрылась с глухим стуком, и я почувствовал, какой холодной вдруг стала эта комната. Ветер ворвался в окно, но не со своим обычном дурачеством, а с отчаянием, заставляющее его метаться по комнате, и бушующее сейчас в моей душе. Я закрыл окно. Ветер затих, жалобно подвывая за стеклом, но я уже не слышал его. Моя старая комната показалась ещё хуже. Я с ленивой грустью скользнул взглядом по небольшому помещению. Комната также смотрела на меня. Единственными светлыми пятнами белели разбросанные листы. Я принялся собирать их, но они никак не желали складываться в ровные стопки, норовя повернуться не теми боками и помять углы. Через пару минут их упрямств я сдался, прижал к груди неровной кучкой и вернулся в новую комнату. Туда-сюда я ходил несколько раз, перенося вещи и раскладывая их на новых местах. Чувство аккуратности и не подумало мне в этом помочь, но в новой комнате небольшой беспорядок хотя бы смотрелся не так ужасно. Работать не хотелось, хотелось лечь и отдаться на волю печальных мыслей. Но надо было закончить Хаффнеровскую симфонию, и я сел за клавесин. Поднял голову от бумаги и клавиш только когда в музыке неожиданно и не к месту звякнула тарелка. За окном чернела ночь. Небо скрылось за облаками, завернувшись в их пушистое одеяло, как в кокон. Я снова не заметил, как пролетело время. Констанц стояла у стола, скромная и печальная. Опущенные ресницы бросали чёткую тень на бледные щеки. Я подошёл, встал совсем близко, вдыхая персиковый аромат, отдающий сейчас лёгкой горечью, коснулся пальцами мягкой кожи, обвел скулы, заправляя за ухо вьющийся локон. - Спасибо, - почти неслышный шепот. Я не знал, что ещё можно и, главное, нужно сказать. Чувствовал, что недостаточно, но все слова казались сейчас слишком высокомерными и безразличными.

Девушка буквально вытолкала мать за двери, уверяя, что в её отсутствие в доме не случится ничего сверхъестественного и ей не о чем беспокоиться.

Облегченно выдохнув, Констанц бренно направилась в кухню, собрала лёгкий ужин и абсолютно без какого либо настроения поднялась наверх, вошла в комнату, отворив её плечом и прошла к столу, оставляя на нем поднос.

В глаза бросилась ночь. С виду холодная и спокойная, ровно простирающаяся в небе, но также, возможно, жаркая и пылкая для возлюбленных или нежная, трепетная для матери, первый раз взявшей на руки свое дитя - такая разная и в любом проявлении своем восхитительная, заставляющая чувствовать жизнь на вкус, но не для Констанц. Она не знала, что думать, о ком, ничего уже не понимала. Не понимала глупых сестер, деспотичной матери, не спускающей с нее хищных орлиных глаз, не понимала самодура - императора, не понимала холоднокровного Сальери, не понимала беззаботного Моцарта.

Поддавшись печальным мыслям, она простояла некоторое время у стола, но вот в комнату вошли. Приблизились к ней и погладили по щеке, заправляя разметавшиеся волосы. От неожиданных касаний она едва заметно вздрогнула, однако, не подняв на молодого человека глаз, безэмоционально промолвила.

- Пожалуйста, не мучай меня. Я ничего не знаю, ничего не понимаю больше. Но из всех запутанных неурядиц, хуже всего понимаю тебя. Я устала, Амадей. Я не знаю тебя.

"Пожалуйста, не мучай меня" "Я не знаю тебя" - Думаешь, я знаю себя? Думаешь, мне легко находится рядом с тобой каждый день и не..., - горечь поднималась внутри, била сильным фонтаном, грозя сорваться на крик. Но я удержал его, задавил яростные слова. - Я понимаю, чего ты от меня ждешь, я ведь не дурак. Но для меня это серьезный шаг, и с этим не шутят. Я очень хочу пойти с тобой под венец, стоять в соборе и произнести слова клятвы, но я должен быть уверен в этом решении и в себе. - В тебе я не сомневаюсь ни капли, - я надел камзол. Хотелось выйти на улицу, мне не хватало воздуха. Голова горела, и я тяжело дышал, нервно облизывая сухие губы. Пальцы не слушались, дрожали, и я почти тут же бросил бесполезные попытки застегнуться. Плевать, если простужусь - сейчас это не имело никакого значения. Констанц молчала, и это молчание резало еще хуже слов. Но я не мог сейчас остаться здесь, иначе наговорил бы очень много страшных и обидных вещей. - Если тебе все еще нужно мое сердце, его осколки здесь. У твоих ног, - дверь оглушительно хлопнула за моей спиной. Улица ничего не изменила. В первые минуты, страшные, пьяные, я думал, что рухну на каменные плиты и больше не поднимусь. Где-то на площади мне стало безразлично. Все безразлично. Ночь не казалась, как раньше, полной нот и оттенков синего. Звезды звучали наигранно, искусственно, будто кто-то издевательски дергал за струны, не заботясь об их хрупкости. Денег на экипаж у меня не было, и я шел до Дуная пешком. Когда за поворотом послышался легкий плеск, я выдохнул, но внутри все было сжато в железных тисках и давило, врезалось в сердце острыми ржавыми краями. Река ласково касалась берега, и когда я спустился к ней, поприветствовала меня, усилив напор. Я пошел вдоль воды, тихо, размеренно, успокаиваясь и давая отдых ногам, которые довольно долго бежали по Венским переулкам. Я прошел, наверное, почти всю набережную, пока не набрел на хорошее укрытие из густых кустов. - Пусть воды твои унесут меня далеко-далеко, - вода согласно зашептала и мягко улыбнулась тусклым переливом. Земля была холодная и жесткая, но сейчас меня это мало волновало. Я свернулся на боку, обнимая себя и утыкаясь взглядом в темную траву. Она колыхалась совсем близко от лица, безучастная и пустая, никому не нужная. Наблюдая за ее хаотичными, но все же гармоничными движениями, я сам не заметил, как уснул.

" Под венец..."

Ох, как давно она желала услышать эти слова, но сейчас они были произнесены с такой горечью и обидой, перебивающейся с сдерживаемой яростью, что девичье сердце стало томиться тревожной тоской, заставляя чувствовать себя виноватой.

- Вольфганг, я...

Но ничего более она сказать не успела. Молодой человек стремительно вышел, хлопнув дверь, отчего девушка вздрогнула, но не от неожиданности, а потому, что он первый бежал именно от неё. Хотя Констанц совсем того не желала.

Устало закрыв лицо руками, она шумно выдохнула, оставшись в комнате одна, на улице во всю гуляла поздняя ночь.

" Куда же ты…"

Констанц вышла из комнаты, метнулась на первый этаж в кладовую, беря шерстяной плед и выбежала на улицу, ища в жёлтом свете фонарей чернеющий вдали силуэт.

Вскоре она разглядела единственную, стремительно удаляющуюся фигуру, и пошла за ней, держась поодаль, желая остаться незамеченной.

Тень свернула к маленькой, живописной реке, волнами искрящейся под светом звёзд и луны, девушка двинулась следом, наблюдая за ним.

Она чувствовала себя безмерно виноватой, но и собственная обида, неопределенность все же не давали смирить гордость, а потому, пока Моцарт не уснул, она присела на траву за кустами, находящимися поодаль, и стала выжидать.

Начало холодать. Несмотря на разгар лета, ночи все равно дышали прохладой, сочетая в себе и морозные порывы ветра с реки. Констанц выглянула из своего убежища и к своему удивлению заметила, что молодой человек все-таки заснул.

Она тихо приподнялась и подошла к нему, опустилась на колени, осторожно кутая в плед. В памяти явственно представились те вечно смеющиеся, искрящиеся глаза, которые недавно, но стремительно потухли, а потому вина гложила юное доброе сердце.

Девушка неслышно произнесла:

- Прости меня, Амадей. Но раз тебе тяжело меня видеть, то я облегчу тебе задачу.

Она вскочила на ноги и убежала прочь. Дома, предупредив мать, недавно вернувшуюся от родни, заперлась в своей комнате, спешно собрала вещи и ранним утром, ещё до рассвета отбыла дилижансом к Алоизии, не зная, когда ей следует вернуться.

Лед. Все вокруг лед. Он не прозрачный, в нем нет той красивой чистоты, напоминающей о наших прозрачных озерах высоко в горах. Он белый, слепит, выжигая глаза. Меня начинает колотить, ощутимо бить, шатая из стороны в сторону, скручивая внутренности в ледяную тряпку. Руки трясутся, я не могу двинуть не то, что пальцем, но даже плечом. Глаза сухие, периодически картинка перед ними размывается, и мне кажется, будто я падаю куда-то строго вертикально, и только поэтому меня не задевают острые ледяные шипы, ощетинившиеся вокруг. Вдруг жгущий свет разбивает другой, теплый, золотой, и вдалеке показывается фигура. Сердце начинает биться чаще, но как только я различаю бирюзовое платье, оно останавливается. Я хочу позвать Констанц, но выходит только неровный перестук зубов. Она подходит ко мне, все ближе. Закрываю глаза в надежде согреться в мягком свете, но он не касается меня. Им горят ее глаза, протяни руку и обнимешь, согреешься в родных руках, но я не могу пошевелится. Констанц улыбается и сама гладит меня по щеке. Внутренности стремительно покрываются острой коркой - рука еще холоднее меня. И еще одно прикосновение. Такое же обжигающе ледяное. Я чувствую, что плечо придавливает нарастающий слой льда. Тяжело поворачиваю голову, и замечаю знакомые длинные пальцы, только сейчас они белее снега. Сальери давит на плечо, давит с такой силой, что мог бы меня раздавить. Я стараюсь опуститься медленно, но Сальери делает резкое движение, и я стремительно падаю на колени. Я слышу треск собственных костей, а слезы повисают на моих ресницах гладкими идеальными ледышками. Рядом опускается Констанц, с улыбкой наблюдая за жалкими попытками вдохнуть хоть немного воздуха. Горло покрыто ледяными корками, и они царапают его изнутри, раздирая до крови, но вместо теплой алой жидкости по венам течет обжигающая ледяная вода. Констанц ласково улыбается и резко вонзает в мою грудь ледяной шип. Меня захлестывает боль. И снова, и снова! Каждую секунду меня насквозь пробивает ледяной шип. Констанц с улыбкой смотрит на Сальери, заносящего новый над моей головой. Не в силах стоять даже на коленях, я падаю на бок, больно ударяясь головой. Последнее, что мелькает перед глазами - брызги крови на белом ледяном полу.