Per aspera ad astra

Птицей, запертой в клетке чувства,

Где касание — яд в бокале,

Выход ищущей лишь в искусстве

("Словом выйдет любить едва ли")

Я резко открыл глаза. Было холодно, вода плескалась совсем близко, и её ритм стал гораздо быстрее, по сравнению с ночью. Вставать не хотелось, все тело болело от сна на жесткой земле, и голова была тяжёлой. Порыв ветра забрался под камзол, и я посильней укутался в одеяло. Какое одеяло? Откуда здесь одеяло? Только сейчас я осознал, что лежу, накрытый теплым пледом. Голова плохо соображала с утра, и я решил не решать пока этот вопрос. Вена улыбалась новому дню и дышала свежестью, я же щурился от светлых лучей и сильнее закутывался в плед. Дома часы показали 6 утра, но поспать ещё хотя бы часа два-три мне не удалось. Провалявшись в постели до половины десятого, периодически проваливаясь в дрему на пару минут, я, наконец, вышел из дома, снова прихватив с кухни яблоки. Есть не хотелось. Утро в Бургтеатре встретило меня довольно дружелюбно, окружив толпой певцов. Все они были мне незнакомы, но произвели прекрасное впечатление. Особенно порадовал Адамбергер с сияющей улыбкой, восторгом в глазах и мелодичным с переливами, даже в разговоре, голосом. Дамы были одна прекраснее другой. Знаменитая Кавальери держалась гордо, твёрдо веря в собственные силы, и оглядывала меня с нескрываемым любопытством. Девушку же, стоящую рядом с ней, и бывшей полной, по крайней мере, физической, противоположностью Кавальери, я узнал сразу. Трудно забыть бывшие дорогими сердцу черты. Алоизия слегка присела в поклоне и дружелюбно мне улыбнулась, взмахнув длинными ресницами. - Рада нашей встрече, Вольфганг. - Я тоже. Приятно снова Вас увидеть, - я кивнул ей, не найдя в себе сил и желания поцеловать ее руку. Целый день мы со Стефани слушали и выбирали, хотя он, скорее, просто слушал. Тяжёлая задача выбора легла на мои плечи. В конце концов, уже к позднему вечеру, когда солнце почти скрылось за горизонтом, я с чистой совестью поблагодарил всех за этот день. Я остался крайне доволен своим выбором, с этими голосами моя опера будет звучать божественно! Алоизия догнала меня на лестнице, и легонько ухватила за рукав. - Вольфганг, - её голос снова звенел колокольчиком в широком холле. - Я хотела поблагодарить Вас ещё раз, что позволили петь в Вашей опере. - У Вас прекрасный голос, и я знаю Ваше упорство. Надеюсь, что Вы будете петь не хуже Кавальери. - Я приложу все силы, - она улыбнулась мне, и взяла за локоть, удерживаясь на крутых ступенях. - Вы же живёте у моей матери и сестер, правильно? - Да. - Констанц приехала ко мне сегодня, на рассвете. Представляете? Мне пришлось встать ни свет ни заря, хорошо, что я все же смогла вновь уснуть. Ну, кто так приезжает? Да ещё и без предупреждения, - от ее щебетания на высоких нотах мне хотелось закрыть уши. - Она, кстати, приехала, вся расстроенная! И как она не пыталась улыбаться, я все равно увидела. Маленькая Констанц никогда не умела скрывать чувства, - она тихо рассмеялась. Я молчал. - Что-то случилось между вами? - практически у лица шелестнул раскрывшийся веер. - Ничего, что касалось бы Вас. - Упрямцы. Оба, - Алоизия поджала губы и, убрав руку, быстро спустилась вниз. Уже у выхода она обернулась, и её звонкий голос оттолкнулся эхом от стен. - Если Вы и с ней также холодны, то я не удивлена, что она от Вас сбежала. Взмахнув кремовым подолом, она стремительно вышла за дверь. Я же только улыбнулся. Теперь Алоизия не вызывала во мне ничего, кроме безразличия, и иногда насмешки. Уже дома я понял, что безумно устал. Организм требовал еды, но я не успел даже подумать, о том, чтобы забрать что-нибудь с кухни. Стоило мне снять туфли и на секунду прилечь, как я уснул.

В ту ночь я решил не брать экипаж, отдав предпочтение пешей прогулке. Вена, в столь поздний час, словно покрытая дымчатой вуалью беспроглядной тьмы, вселяла спокойствие и одаривала сладостной тишиной.

Я долго и бесцельно брел по уснувшим улицам, скользя тенью вдоль домов и старательно запахивая ворот камзола. Ветер так и норовил пробраться под тонкую ткань рубашки, растрепать волосы, охладить разгоряченный словами и вином разум. Временами, выходя на залитую лунным светом мостовую, туда, где по бокам не высились угрюмыми глыбами потрескавшиеся от времени и равнодушия людей соборы, во мне вдруг просыпалось внезапное желание остановиться, раскинуть руки и подставить лицо чернильным краскам неба. Я был счастлив и в тот момент, и потом, когда перешагнул порог холодной квартиры. Плотно задернутые фестонные шторы, тяжелые портьеры и заваленный бумагами стол, абсолютно все преобразилось, стоило мне выхватить из быстрого, как горная река, потока цветной обрывок воспоминания.

Сменив повседневную одежду на выглаженную сорочку, я лег в постель, вытягиваясь на натянутой простыне и запуская пальцы в длинные волосы.

В голове прекрасным хороводом нот звучала музыка, легкая, почти воздушная. Стоило только ухватиться покрепче и вот я, превратившись в орла, парю над пушистыми елями, рассекаю крылом небосвод, распугивая облака. Я открыл глаза, вновь желая почувствовать себя человеком, и тут же ощутил, как грань с реальностью постепенно стирается, позволяя моему телу расслабиться, а мыслям остановить свой сумасшедший бег.

~~~

Еловые иголки, источая свежий запах хвои, шуршали под ногами бескрайним темно-зеленым полотном. Я шел по лесу, раздвигая руками сухие ветки и огибая могучие стволы сосен. Из их шершавой коры тягучими каплями сочилась смола, она неохотно ползла вниз, а потом вдруг застывала, превращаясь в янтарь. Коснувшись затвердевшей капли, я поднес пальцы к губам: вязкая масса, такая привлекательная на вид, оказалось горькой, неприятно обжигающей язык.

Я огляделся.

Готов поклясться, я не был здесь раньше, но этот лес с каждым его деревом и оврагом был мне смутно знаком. И только когда вдалеке заискрился бурный поток, я, не скрывая улыбки, начал узнавать эти места. Как я мог не заметить? Здесь все дышит поднебесной музыкой, той самой, которую сейчас так бережно хранят белые плитки клавесина. Вобрав в легкие всю сладостную прелесть утреннего леса, я радостно кинулся к крутому берегу и, присев на корточки, коснулся ледяной воды. Проворное течение уносило вдаль тонкие иголки и пожухлую листву, позже разбивая ее о камни.

Я изучал этот дивный мир, один из многочисленных миров, которые создала музыка моего друга, с нескрываемым любопытством.

Здесь всюду кипела жизнь: зацепившийся за травинку кузнечик шевелил усиками и подрагивал задними лапками, готовясь к прыжку, в небе крыльями метали облака орлы, а на соседнем берегу… там стоял олень. Он гордо поднял рога и стукнул ногой о землю, поднимая пыль и словно говоря, что этой край принадлежит ему - королю всех животных. Я невольно залюбовался хранителем лесных тайн и, сделав шаг вперед, наступил на сухую ветку. Олень, дернув головой, посмотрел прямо на меня. Даже отсюда я видел цвет его необыкновенно проницательных глаз… они были медовые, впускали в себя солнечные блики и оттого начинали гореть еще ярче.

В голове промелькнула странная догадка.

- Вольфганг? - я произнес имя еле слышно, почти шепотом, стыдясь неожиданного сходства, рожденного моей фантазией.

Но олень, будто услышав меня, неопределенно мотнув головой и сделал шаг мне навстречу. Теперь правым копытом он стоял в воде, глядя на быструю реку и не решаясь пойти дальше. Стремительный поток пугал его. И этот страх отражался в зеркальной поверхности его глаз.

Только сейчас я заметил пушистые светлые ресницы, почти человеческие, пышные и чуть подрагивающие.

Неожиданно из глубин леса послышался крик, жалобный и протяжный, полный боли и отчаяния вой. Я испуганно обернулся, наблюдая, как птицы взмывают в воздух и с шумом улетают прочь. Мой олень отступил от воды и угрожающе направил рога в сторону невидимого врага. Я потерял зрительный контакт, но мое забившееся с удвоенной силой сердце подсказывало, что его зрачки резко потемнели, отдав всю радость, так, словно наступила непроглядная, пугающая воображение ночь.

И правда, солнце скрылось за склоном горы, а небо заволокло свинцовыми тучами. Я вновь перевел рассеянный взгляд на противоположный берег. Среди редких сосен замелькали чьи-то фигуры, они тенями приближались к кромке воды и к ничего не подозревающему оленю.

- Обернись! - я крикнул так громко, что внутри все сжалось от перенапряжения.

- Обернись! Пожалуйста...

Из-за веток вылетела стрела и самым острием вонзилась прямо в белую грудь оленя. На белой шерсти мгновенно расплылось бордовое пятно. Все его могучее тело дрогнуло в приступе боли, а тонкие ноги подкосились.

Я готов был бежать прямо по ледяной воде, рассекая ступни о грубые булыжники, но ноги, налившись свинцом, не давали сдвинуться с места.

Я сам, собственной грудью, почувствовал острый наконечник, вонзившийся в самое сердце. Это была мгновенная смерть.

- Вольфганг…, - имя вновь неосознанно слетело с моих губ, растворяясь в шуме начавшегося дождя. Перед глазами все начало размываться, терять очертания и искажаться.

~~~

Я проснулся от холода. Солнце не пробивалась в комнату, дневной свет был тусклым и болезненным, словно уже наступила осень. Мое смятое одеяло валялось на полу.

Я сел на кровати и опустил закоченевшие ноги на мягкое покрывало. Сон не желал покидать ничего не соображающую голову. Я продолжал явственно видеть выразительный взгляд медовых глаз, обрамленных пушистыми ресницами. И то страшное кровавое пятно.

Одевшись и кое-как впихнув готовые партитуры в кожаную папку, я вышел из дома и направился в сторону императорского дворца. Сегодня мне предстояло преподнести Его Величеству готовую оперу, свое детище, в которое было вложено столько душевных сил и искренней любви.

Поднимаясь по мраморным ступенькам, а затем заходя вслед за слугой в приемные покои, я старался что есть сил сосредоточиться на «Семирамиде», выкинув из памяти живые картинки хвойного леса.

- Антонио, рад Вас видеть! - император чуть привстал.

- Ваше Величество, - я поклонился, одновременно протягивая папку с партитурами.

- Что ж, - изучающий взгляд коснулся моих нот, и я увидел, как торжественное вступление заиграло в серых глазах. - Я уже и не надеялся, что Вы сумеете закончить в срок.

Слова ударились о ребра и неприятно кольнули в самое сердце.

- Извините за задержку… я не мог писать из-за отсутствия вдохновения.

- Ах, вдохновение…, - тонкую полоску губ тронула лукавая ухмылка.

Мне стало еще обиднее и я поспешил скрыть свои эмоции, отойдя к окну.

Минуты, вязкие, как та смола, тянулись мучительно долго.

Когда наконец Иосиф нарушил тишину глубоким вздохом, я тут же автоматически напрягся, ожидая худшего.

- Замечательно, Сальери, просто замечательно. Вы можете приступить к работе с завтрашнего дня.

От сердца отлегло. Не скрывая радости, я принял папку с оперой из рук императора, попутно рассыпаясь в благодарностях, и, не поворачиваясь спиной, вышел из зала.

Оставшийся день пробежал суматошной вереницей событий, мест и людей. Только под вечер, когда музыканты симфонического оркестра, спрятав инструменты в чехлы, покинули главный зал небольшой консерватории, я последовал их примеру и смог таки найти предлог, чтобы вырваться из цепких лап графа Розенберга и стайки его личных ручных псов.

- Сальери, друг мой, завтра в девять! Не забудьте! - противный голос дребезжал на все помещение, отражаясь от стен.

- Непременно, непременно! - перенимая манеру жеманно цедить слова, крикнул я в ответ.

Вена встретила меня синими сумерками и холодным, почти августовским ветром, срывавшим листья с несчастных деревьев.

Дойдя до дома и взлетев по лестнице в комнату, я тут же рухнул на кровать, желая только одного - поскорее забыться счастливым сном. Ноги гудели, голова тоже, и я, повернувшись на левый бок, так и уснул, прижимая к груди черную кожаную папку.

В подобных метаниях прошел целый месяц. Я проводил целые дни в Бургтеатре. Певцы оказались требовательными, и критиковали каждую мою ноту. "Я не могу ее взять" " Я не могу вытянуть этот пассаж" "Это слишком быстро" "Слишком затянуто, не могу так долго петь" "Переделайте!" "Переделайте!" "Переделайте!" Я неимоверно уставал. Как только я приносил переделанную версию, снова требовались изменения. В театр я шел с тяжелым сердцем, возвращался с изодранной в клочья душой. Дома я старался не смотреть в глаза мадам Вебер и настолько выучился уворачиваться и прятаться от нее в считанные секунды, что вполне теперь мог бы стать первоклассным шпионом. Первые дни после отъезда дочери она смотрела на меня, как на неотбитое мясо. Констанц не возвращалась, Сальери я не видел. Я страшно скучал по ним. Одна лишь музыка могла меня спасти, но все изменения убивали изначальный замысел, всю легкость, воздушность, любовь, ненависть, они не звучали так глубоко и так пронзительно, как в моей голове и в оригинальной партитуре. Моя кровать практически постоянно стояла нерастеленная, теперь стол служил мне подушкой. Ко всему прочему прибавилась боль в затекших мышцах шеи. Сердце постоянно билось в ускоренном нервном темпе, и я стал боятся, что в какой-то момент оно просто не выдержит напряжения, и мои покрасневшие от недосыпа глаза закроются навсегда. Сегодня я уснул во время перерыва в репетиции прямо за клавесином, подложив под голову кулак. Очнулся я от громкого окрика Стефани прямо в ухо. - Стефани, что Вы так кричите? - в висках пульсировала тупая боль. - Я пытаюсь разбудить Вас вот уже пять минут. Вам нужен отдых, Вольфганг. Хотя бы пару дней. - Нет-нет, я могу работать, - я взмахнул рукой, и канделябр с оглушительным шумом грохнулся на пол. Я с шипением прижал к себе руку, тыльная сторона ладони заколола длинными иглами. - Вольфганг, идите домой, расслабьтесь, выпейте хорошего вина, и поспите. Зря он это про вино сказал. В тот вечер я домой не вернулся. Трактир с красивой вывеской, где была нарисована прелестная девушка, прикрывающаяся гроздьями винограда, оказался вполне дешевым, подходящим под мой скромный кошелек, и вино здесь было отменным. Первые три бокала я помнил отлично. Меня пригласили за свой стол дружелюбные граждане, то и дело хлопавшие меня по спине и просившие что-нибудь сыграть. На улице мы оказались все вместе. Я, по старой доброй привычке, задрал голову вверх и чуть не упал. Они придержали меня, пробормотав что-то, похожее на "Ромааантик", и ушли, прислонив меня к стене соседнего дома. Небо казалось просто огромным, необъятным, но очень низким. Рука взлетела вверх - звездочка мигала в десятках сантиметров от меня, - и тут же опустилась, описав по кирпичной стене полукруг. Звезды танцевали, и звонко хихикали, а легкий ночной ветер прыгал вокруг меня, дергая за волосы и хватая за руки. И я подчинился, он вел меня куда-то, не давая споткнуться. - Как Антонио..., - я засмеялся, и маленькие красавицы вторили мне. Взгляд расфокусировался, и вернулся в нормальный режим спустя пару минут яростного трения глаз пальцами. Передо мной высился светлый дом. Высокий и бледный, но я сразу его узнал, даже в темноте. - Антонио..., - ветер помог взойти по короткой входной лестнице. Я постучался. А потом еще, но меньше раз, потом еще четыре - получалась веселая мелодия, напоминающая веселый перестук молотков.

- И Вы хотите сказать, что это царица Вавилона? - попеременно хватаясь то за сердце, то за высокий бортик оркестровой ямы, граф Розенберг взлетел по крутым ступенькам и встал прямо напротив оперной певицы. Голову девушки украшала тяжелая корона, при тусклом свете тысячи свечей казавшаяся нелепым продолжением ее высокой прически. Раздосадованная невозможностью допеть свою партию и уже наконец скрыться за кулисами, она тупо смотрела на сверкающий наконечник трости, предпочитая молчать и покорно слушать.

- Я хочу увидеть богатство и пышность нарядов, а не убогость дешевых декораций.

Граф устремил сканирующий взгляд в зал и за секунду смог безошибочно вычислить мое местоположение.

Как бы я не старался прятаться за задними рядами вельветовых кресел консерватории, он все равно находил меня и спешил расписать по пунктам, что в моей опере не так и что нужно немедленно исправить, выкинув пару «ненужных листов с нотами» или «пару бездарных актеров».

Не знаю, как так вышло, что моя опера, месяц назад принесенная императору, перестала мне принадлежать.

- Сальери! - мне захотелось заткнуть уши, закрыть глаза и еще сильнее вжаться в кресло, но вместо этого я встал и нетвердой походкой прошел к краю сцены.

- Да, граф Розенберг. Что на этот раз?

Во влажных маленьких глазках забегала мысль, очевидно, колкая и обидная.

Слышать чьи-то жалкие замечания мне сейчас хотелось меньше всего. Ноги не желали держать прямо, а голова гудела от стойкого запаха вечерних духов.

- Предлагаю на этом остановиться и продолжить в следующий раз, - мой сорванный голос звучал тихо и хрипло.

Как бы подтверждая свое намерение уйти, я вложил стопку бумаг в руки своего разгневанного либреттиста Пьетро и поспешил скрыться в дверях.

Слава Богу, завтра выходной.

Никуда не надо идти, не надо унижаться и терпеть выходки тех, кому все дозволено.

Я запахнул камзол, мысленно отмечая, что пора бы начать носить теплую одежду, и поднял голову вверх, рассматривая рваный рисунок облаков. Привычка мечтательно смотреть в небо и совсем не смотреть под ноги, перенятая когда-то у Моцарта, часто являлась причиной покрытых синяками коленей.

Я вышел за кованую ограду и свернул в темный переулок, надеясь всем сердцем, что в такой поздний час уличная интеллигенция давно спит.

Мои шаги гулко раздавались по криво выложенному булыжнику, а единственным источником света, пожалуй, являлась одиноко сверкающая в небе звезда. Ее яркие ласковые лучи, отгоняющие тучи, будто охраняли меня. Я невольно вспомнил о Моцарте… как же давно я его не видел...

Каждый день, проходя мимо здания Бургтеатра, я надеялся разглядеть в толпе музыкантов малиновое пятно камзола, услышать задорный смех… но с того памятного вечера судьба нас больше не сталкивала теми неожиданными способами, коими сталкивала раньше.

Доковыляв до квартиры, я тут же сорвал удушливый галстук с шеи, бросив его в дальний пыльный угол. Хотелось прямо в одежде лечь пластом на кровать и не отрывать головы от подушки вплоть до полудня.

Найдя в себе силы, я накинул тонкую сорочку, бросив остальные элементы гардероба в тот же темный угол.

Я сел на край стула и поднес пальцы к дрожащему огоньку свечи. Было холодно, жутко холодно, несмотря на закрытые окна и плотно задернутые шторы. Положив руки на нагретый от капающего воска стол, я прикрыл глаза, мысленно убивая противного графа и не менее противного либреттиста самым изощренным способом.

Вдруг раздался стук. Сначала робкий, еле уловимый, он постепенно перерос в причудливую мелодию. Я вскочил со стула, чуть не смахнув рукавом почти догоревшую свечу, и покосился на дверь.

Кого могло принести в столь поздний час?

Стараясь не скрипеть половицами, я подкрался к двери и чуть ее приоткрыл. На меня тут же пахнуло тяжелым запахом табака, вина... и лаванды.

- Вольфганг? - я распахнул дверь и теперь созерцал ночного гостя в полной его красе. - Что Вы здесь делаете?

Моцарт, чуть пошатываясь и стараясь найти опору в виде моего плеча, расплылся в широкой блаженной улыбке.

Его волосы были до безобразия взлохмачены, а на некогда белой рубашке красовались красные пятна от вина. Невольная ассоциация, навеянная давно забытым сном, заставила передернуть плечами.

- Вольфганг, да Вы пьяны!

Быстро сообразив, что эта сцена может тянуться целую вечность, я схватил своего непутевого друга за руку и насильно втащил в комнату.

- Анто-о-онио! - уставшие глаза глядели на меня с неподражаемым выражением изумления. "Что Вы здесь делаете?" - Отдыхаю! И ветер привёл меня к Вам, - я наклонился к Сальери, и если бы он меня не подхватил, я бы упал и, наверняка, очень больно. Антонио втащил меня в дом, крепко удерживая за запястье и спину, не давая рухнуть на пол.. Скоро я оказался в его комнате. Он остановился, размышляя, куда меня деть, а мои ноги перестали держать. Слабые, ватные, они тихонько согнулись, опуская меня на пол. Зато руки держались крепко, я обхватил ладонь Сальери и не отпускал. - Вы так заботитесь обо мне.. Почему? - я окончательно стек на пол, который был неимоверно теплым, или, это просто было по сравнению с улицей... Я задал вопрос куда-то в потолок, но смотрел в итоге на Антонио, который с беспокойством склонился надо мной. - И почему я так забочусь о Вас? М? - левая рука была лёгкой и снова взлетела вверх, коснувшись щеки моего друга. И там осталась, будто прилипла.

«Отдыхаю! И ветер привел меня к Вам.»

Мне потребовалось некоторое время, чтобы переварить услышанное. Вольфганг продолжал источать безудержное веселье, только теперь, будучи повисшим на моем плече.

«Вы так заботитесь обо мне. Почему?»

Прекратив тщетные попытки удержаться на заплетающихся в узел ногах, Моцарт принялся медленно оседать на пол, буквально растекаясь в бесформенную лужу.

- Вольфганг, я все понимаю, но Вам стоит…

Тут я почувствовал прикосновение горячей липкой ладони к своей щеке. Полусидя-полулежа на холодных половицах, Моцарт умудрился дотянуться до моего лица и бесцеремонно обжечь кожу своими горящими пальцами.

«И почему я так забочусь о Вас? М?»

Последние слова явно запустили мыслительный процесс, и композитор, не отнимая руки, устремил на меня взгляд смеющихся глаз. При свете одной свечи они казались карими, необычайно глубокими и похожими на два каштана.

Чуть согнувшись, я покрыл его ладонь своей, вбирая все тепло, которого мне так смертельно не хватало все эти долгие и лишенные радости недели.

- Вольфганг, Вы рискуете простудиться, - в моем голосе было столько ласки, что я сам невольно удивился, вспоминая, как еще совсем недавно пытался перекричать целый симфонический оркестр.

Я ловко ухватил свободной рукой предплечье Моцарта и потянул на себя.

Видимо, я не рассчитал силы. Оторвавшись от пола и на секунду застыв в вертикальном, свойственном любому трезвому человеку положении, он покачнулся и уперся лбом прямо в мою грудь.

Боясь рухнуть на пол, я аккуратно переместил лишившегося дара передвигать ногами друга на свою кровать.

- Вольфганг, кто Вас так напоил?

Я сосредоточил все свое внимание на сгорбившейся фигуре.

Время застыло, когда Антонио накрыл своей рукой мою. Снова холодная. - Как мне Вас согреть? Иногда мне кажется, что однажды Вы просто замерзнете, а я не смогу Вас согреть, и..., - Сальери рывком поднял меня. Голова закружилась, тёмная комната вокруг понеслась разогнавшейся каруселью. Единственным стабильным звеном был Сальери, и, пока меня не закружило окончательно, я потянулся к нему, едва не упав. Нос и лоб уткнулись в тёплую грудь, покрытую белой рубашкой. - И потеряю, - тепло. Мягко. И сердце быстро взволнованно бьётся совсем близко. И снова пахнет лилиями. Но Антонио не позволил мне долго стоять, усадив на постель и сев напротив. "Вольфганг, кто Вас так напоил?" Я заглянул в темные глаза. Глубокие, такие красивые, смотрящие на меня с искренней заботой, пока руки мягко гладили предплечья, заодно удерживая от падения носом вниз на ставший очень далеким пол. - Я просто хотел отдохнуть... А любезные господа пригласили допить бутылку, - я улыбнулся, мазнув кружевами по носу. - Они хорошие, - я закивал, видя, что Сальери укоризненно качает головой, и тут же поморщился - мир качнулся на сто восемьдесят градусов. - Мне так нравится, как Вы произносите мое имя. Скажите ещё раз... Пожалуйста...

«Я просто хотел отдохнуть… А любезные господа пригласили допить бутылку.»

Моцарт звучно шмыгнул носом, на его лице вновь засияла мечтательная улыбка.

В эти минуты он, как никогда, напоминал мне ребенка, натворившего дел и теперь отчитывающегося о своем поведении.

«Они хорошие.»

Моцарт утвердительно тряхнул головой и, не найдя опоры, начал заваливаться на спину. Я в мгновение ока схватил большую подушку и, не давая своему другу удариться о деревянное изголовье кровати, подложил ему под голову.

- Вы слишком наивны и доверчивы. Вам так не кажется?

Но Моцарт, пропустив мои слова мимо ушей, облегченно приник щекой к мягкой поверхности и прикрыл глаза.

«Мне так нравится, как Вы произносите мое имя. Скажите еще раз… Пожалуйста…»

Обескураженный тихой просьбой композитора, я поддался чуть вперед, так, чтобы горячее дыхание обдало мою шею.

- Вольфганг, Вам нужен сон, здоровый крепкий сон.

Еще недавно я грелся о пламя свечи, прокручивая в голове неприятные события минувшего дня, а теперь... теперь в моей кровати, обняв подушку, лежит пьяный Моцарт и просит, чтобы я назвал его по имени.

Такого расклада я никак не мог ожидать.

- Но я же только пришел, - мягкая подушка растворяла меня в себе. Я чувствовал, что веки тяжелеют, и глаза покалывают, прося закрыться. От подушки шел знакомый запах, давно впитавшийся в нее. Слегка резковатые лилии и глухой вкусный запах свечи, и почему-то шерсть, из которой Мама обожала вязать шарфы. Облако запахов грело меня, гладя по голове, и я почти не мог ему противиться. С последним усилием я открыл глаза. Пламя единственной свечи колыхалось по комнате, создавая причудливый театр теней, и бросая на лицо Антонио оранжевые отблески. Я хотел встать, но не смог. Тело отказалось совершать хоть какие-нибудь действия, и только голова по-прежнему служила мне. Я не знал, что хотел сделать или сказать. Просто хотелось быть ближе. Пальцы машинально схватили рукав Сальери, хотя он и не собирался пока уходить, но я слишком давно его не видел, и отчетливое ощущение сна, готового раствориться в следующую секунду, не хотело меня покидать. А я чётко понимал, что если я сейчас открою глаза, лежащим на столе в своей комнате, я умру на том же месте. Но Антонио был так близко, и рискованное желание начинало разгораться внутри, провоцируя меня и уничтожая этот страх. Я еле удержал голову в прямом положении, потому что шея походила на пучок ниток, легко гнущийся в разные стороны. На приоткрытых губах плавно переливались оранжевато-черные волны. И мое желание, легко могущее оказаться последним в этом прекрасном полусне, победило. Я коснулся губ Антонио. Совсем мимолетно, на дольше у меня не хватило сил. Голова тоже сдалась и перестала подчиняться, упав обратно на подушку.

Моцарт боролся с накатывающим расслабляющими волнами сном. Я видел, как подрагивали его ресницы, будто побеспокоенные пляшущими на стенах отблесками свечи, а пальцы - сжимают край одеяла. Каждая черта, изящно подчеркнутая полумраком, тонкая и правильная, излучала тепло, вселяя в мою душу спокойствие и столько нежности, что сердце, не найдя места, принималось биться где-то в горле.

Вольфганг открыл глаза, затуманенные сладостной негой сновидений. В каштановых зрачках мерно горели далекие звезды, медленно плыли пушистые облака, а Луна лениво освещала землю. Весь его мир вдруг замер. Я подметил эту перемену и тут же почувствовал легкое прикосновение пальцев к своей кисти. Моцарт ухватился за рукав сорочки, как будто испугавшись, что я могу уйти. Но как я мог уйти? Как мог встать и натянуть жемчужную нить, вновь незаметно для нас обоих появившуюся? Она была мне дороже всего на свете. И сейчас, сидя напротив Вольфганга и наблюдая за непонятной мне борьбой, я ощутил, как во мне что-то распустилось.

Цветы к осени гибнут. Так было всегда и так будет. Но все же, руша все существующие законы, во мне робко, но до слез красиво, распустилась сирень.

Словно во сне, я, не смея шелохнуться, улавливал рваное дыхание Моцарта, видел, как беспокойно вздымается грудь, а расстояние между нами постепенно сокращается.

Во мне зажглось одно из драгоценных полотен.

Я вспомнил тот вечер у реки, когда моим телом и разумом овладела лихорадка. Вспомнил тот «случайный» поцелуй, навсегда изменивший мир моих грез.

- Вольфганг, не вставайте…, - но я не успел вытянуть руки, чтобы помочь своего другу опуститься обратно на подушку.

Его губы коснулись моих, быстро и небрежно.

Кажется, я разучился дышать. Чувства, оказавшиеся сильнее меня, разом нахлынули и, придавив своей волной, заставили нагнуться к вновь упавшему на кровать Моцарту. Его глаза горели лихорадочным блеском. Готов поспорить, что мои - тоже. Приоткрытые губы хранили поцелуй. Поцелуй…

- Амадеус…,- не найдя в себе сил отпрянуть, я дотронулся губами до его губ. Они пахли переспевшим виноградом и все тем же табаком. Такие мягкие и нежные… Я готов был вечно упиваться их ароматом, словно то был сильный наркотик, вызывающий зависимость с первого невинного раза.

Но здравый смысл, откуда-то взявшийся стыд, который жег в два раза сильнее раскаленного железа, вынудили разорвать поцелуй, резко выпрямиться, даже вскочить с кровати.

Я поспешил отвернуться к окну, молясь, чтобы Моцарт не увидел моих покрасневших щек и не услышал гулкие удары сердца, больно ударявшегося о ребра.

Антонио поцеловал меня. Теперь четко, долго, сильно. Не случайно. И я слабо ответил, совершенно не чувствуя собственного сердца, но ощущая прекрасный фейерверк, взорвавшийся в душе. И нет отвращения, нет злости, есть любовь. И есть страх. Вдруг Сальери разорвал нежное тягучее прикосновение, отошел к окну, отвернулся. - Что случилось? - ответа не последовало, и я уже сомневался, что Сальери услышал мой вопрос. У него, как и у меня, наверняка, шумела кровь в ушах, громко разбиваясь штормом. Я медленно сполз с постели, поднялся на ноги, заставляя тело работать. Подошел к Антонио, широкая спина в белой рубашке была напряженной, и я видел слегка дрожащие руки, сжатые в кулаки. Я обнял его, утыкаясь лбом куда-то между лопатками и шеей, и обхватив руками за пояс. Голова кружилась и, что-то больно пульсировало в висках. - Чего Вы испугались? - мой голос звучал глухо. - Вы понравились мне своей прямотой, честностью, но сейчас что-то происходит, и Вы снова готовы бежать, лгать самому себе и мне. Антонио... Скажите, что случилось. Я что-то сделал не так? Однажды я пообещал Вам, что всегда буду рядом, и я прошу Вас..., - в носу защипало, и голос дрогнул, не в силах продолжить предложение.

«Что случилось?»

Тихий вопрос разбился о мою спину, как волна о равнодушный выступ скалы, и я лишь сильнее сжал кулаки, пытаясь сдержать все те эмоции, что норовили вырваться наружу неконтролируемым потоком. Мне было хорошо и плохо одновременно. Я был до одури рад и в то же время ужасно несчастлив. Противоречивые чувства, задавшись целью разорвать мое сердце на бумажные клочки, прошлись волной напряжения по всему телу. Я знал, что меня немного трясет, что сорочка, мокрая от холодного пота, прилипла к телу. Я знал, что щеки продолжают гореть, и поэтому не поворачивался.

Моцарт мягко слез с кровати и так же, не издавая ни единого звука, подошел ко мне.

Я услышал его хриплое дыхание, разрезавшее повисшую тишину и стал гадать, сколько он сможет продержаться на ногах и не свалиться на пол. Мне хотелось обернуться, приобнять Моцарта и уложить обратно в кровать, но какая-то невидимая сила удерживала меня, не давая повернуться.

«Чего Вы испугались?"

Вольфганг прижался щекой к моей спине и обвил руками торс.

Теперь мне никак не скрыть своего лихорадочно бьющегося сердца.

«Вы понравились мне своей прямотой, честностью, но сейчас что-то происходит, и Вы снова готовы бежать, лгать самому себе и мне…»

- Вам? Никогда, - я вздрогнул, испугавшись глухо произнесенных слов. В них была доля страшной правды, и я это прекрасно знал.

«Скажите, что случилось? Я что-то сделал не так?»

- Есть вещи, над которыми я не властен, которые я сам себе не способен объяснить. Неизвестность пугает меня… и это чувство, что затуманивает рассудок, тоже.

Взяв горячие ладони Моцарта в свои, я повернулся к нему лицом. В его ясных глазах каплями росы застыли слезы. Кристально чистые, как родниковая вода, соленые, как море и искренние, как слезы ребенка.

- Вольфганг, скажите мне, что значил тот поцелуй? - мой блуждающий взгляд остановился на алых губах. - Что он значил для Вас? Ответьте и я никогда Вас больше об этом не спрошу. Обещаю.

"Вольфганг, скажите мне, что значил тот поцелуй?" Сальери с каким-то страшным, отчаянным выражением смотрел на меня, отыскивая в лице безмолвный ответ и сжимая пальцами мои руки. Меня начало мелко трясти, и я не мог сделать глубокий вдох. Нервные, рваные выдохи вырывались из груди с пугающей частотой. "Что он значил для Вас?" - Он... он значил лишь одно. Что я не могу больше сдерживать то, что поселилось в моей душе. Я не знаю, какое дать этому название, но..., - меня затрясло сильнее, размазывая лицо Сальери перед глазами. Фраза, крутившаяся в голове, звучала на немецком не так искренне, как я хотел. - Credo di essermi innamorato... in te, - наконец, я опустил глаза, чувствуя, как сердце мечется в клетке из ребер, замерзая и вспыхивая каждую секунду, не давая сделать хоть один нормальный вдох. Голова нещадно кружилась. - Mi dispiace.

«...не могу больше сдерживать то, что поселилось в моей душе...»

«...не знаю, какое дать этому название, но...»

Что-то рвалось изнутри, какие-то важные слова инеем застыли на языке и никак не хотели, оттаяв, с него сорваться.

Я слушал с мучительный сосредоточенностью, боясь что-то пропустить или неправильно понять.

«Credo di essermi innamorato...in te »

Родной итальянский, легкий, почти воздушный, повис в воздухе, прямо над нашими головами.

Моцарт опустил ресницы, уткнувшись пристыженным взглядом в мои босые ступни. Я видел, каких сил ему стоили эти слова. Он еле держался на ногах, а черные зрачки вдруг сузились, так, будто кто-то делал ему больно.

«Mi dispiace »

- Вольфганг, - я не скрывал предательской дрожи в голосе и горячих слез, медленно ползущих по щекам. Теперь это было ни к чему. - Я... я...

Я задыхался. Слезы счастья и странной фантомные боли душили и не давали сказать ни слова.

- Ti ho sempre amato e non hai nulla da rimpiangere.

Моя голова легла на его потрагивающее плечо, покрывая кремовую рубашку узорами моей слабости, мешая соленые капли с высохшими пятнами красного вина. Во мне что-то сломалось, механизм перестал исправно работать и теперь обнажил доселе неизвестные стороны души.

Я дышал через раз и все улавливал безумный стук его сердца. Оно куда-то бежало и спотыкалось, падало и поднималось, опять бежало и опять спотыкалось.

- Амадеус, - моя рука легла на его грудь, - Вам нужно лечь. Прошу Вас.

Горячие слезы сорвались с чёрных ресниц, потекли по щекам, останавливаясь на дрожащей счастливой улыбке. "Ti ho sempre amato e non hai nulla da rimpiangere" Итальянский всегда звучал более эмоционально, более искренне, более чувственно. И слова Антонио прозвучали клятвой. Той, которую дают раз и навсегда. Той, которая не требует священника и обязательного ритуала. Той, которая выжигается клеймом на сердце. Той, которую страшней и больней всего нарушить. Он обнял меня, положив голову на плечо, и мир померк. Не осталось ничего, кроме холодных рук и счастливых слез. "Амадеус, Вам нужно лечь" Нужно, вот только сильнее мне нужно было чувствовать присутствие Антонио рядом, чувствовать его заботливые руки, и пылающую в глазах нежность. Я подчинился. Вино дурманило голову, и последние события вряд ли позволили бы мне удержаться в вертикальном положении ещё хотя бы пару минут. Я снял туфли и лёг, укрываясь теплым одеялом, теряясь в его уютной необъятности. Сальери улыбнулся, успокаивающе проведя по плечам. Я едва ли мог улыбнуться в ответ. На границе грез я ощутил лёгкий поцелуй в лоб, но был уверен, что это лишь игры моего затуманившегося воображения.

Я был уверен, что за прожитую жизнь я растерял все то хорошее, что когда-то во мне было.

Мое сердце билось ровно и холодно, как маятник на часах.

И единственным, что могло его потревожить была музыка. Она пробуждала во мне навсегда оставшуюся в детстве способность мечтать, иногда завитками нот затрагивала чувствительные струны души, и тогда мои глаза застилали слезы восхищения. Они на мгновение появлялись влагой на ресницах, заводили сердце, приоткрывали тайны души, а затем высыхали в виде чернильных знаков на пергаменте, стыдясь своей откровенной наготы.

И я их стыдился, считая неприемлемой слабостью.

Но теперь все вдруг стало так просто. Все душевные терзания, все страхи и недомолвки ушли, разом испарившись в дурманящем от запаха воска воздухе. Осталась только нежность. Бьющая откуда-то изнутри, желающая немедленно выразиться в словах и действиях и в то же время тихая и молчаливая, как бескрайнее зеркало озера, на котором в такт уснувшей стихии мерно покачиваются кувшинки.

Я проследил, как Моцарт подошел к кровати, снял с уставших ног туфли, а затем облегченно опустился на подушку.

Натянув одеяло, он закрыл глаза и, кажется, тут же уснул.

Я мог уйти в соседнюю комнату, лечь на софу и забыться сном, но вместо этого сел рядом, на самый край, стараясь не задеть ног Моцарта, которые он вытянул во всю длину.

Мне хотелось защитить его от кошмаров, наводненных незримыми призраками, от того страшного океана, что иногда волнами плескался в янтарных зрачках. Защитить от всего мира этого слишком светлого для греховной Вены человека.

Я коснулся губами его лба. От золотистых волос пахло солнцем и уютом.

- Dormi bene, angelo mio.

Погасив свечу, я тихо вышел из комнаты, затворив за собой дверь.

Перед глазами все мелькало, беспокойные мечущиеся пятна играли калейдоскопом с внутренней стороны век. Я несколько раз просыпался, и тут же засыпал, переходя из тревожной полудремы в крепкий сон. Наконец, я открыл глаза окончательно. Солнечные лучи тонкими потоками бежали в комнату. Я чувствовал себя выспавшимся, но все равно безмерно уставшим. Голова болела, хорошо, что уже не так сильно, как вчера. Не было никакого настроения, словно эмоции были высосаны из меня до капли. - Никогда больше не буду пить, - я спустил ноги на пол. Сначала я даже впал в ступор, не узнав своей комнаты. Но спустя пару минут долго просыпающегося мыслительного процесса в голове всплыли какие-то обрывки вчерашнего дня. Холодные руки, взволнованный ритм сердца, итальянский и горячие поцелуй. Я провел пальцами по губам, вспоминая нежные прикосновения. "Ti ho sempre amato..." Пол легонько скрипел под каблуками, а окно радостно поддалось моим движением, впуская в комнату новый день. Стоять под тёплыми лучами мне не хотелось, и я вышел за дверь. Наверное, Антонио ушёл в одну из гостевых спален или спит где-то в гостиной. Я пошёл по этажу, заглядывая в помещения. Но Антонио нигде не было. Я уже хотел приоткрыть дверь в последнюю комнату, как на лестнице послышалось шаги. Сальери, уже одетый и собранный, но без камзола, увидел меня. Сегодня, видимо, весь мир решил меня опережать. Только я собрался спросить, сколько времени, часы гулко пробили полдень.

Спать на софе оказалось жестко и неудобно. Всю ночь я метался по гладкой шелковой поверхности, царапая ладони о колючие узоры в виде роз.

И только к утру, когда ветер, разметав облака по чернильному небу, позволил первым лучам только проснувшегося солнца осветить мрачные крыши домов, мне удалось ненадолго уснуть.

В голове продолжали звучать итальянские слова. Они прекрасной музыкой врывались в мои беспокойные сны, касаясь губ, оставляли сладковатый привкус на языке, а затем шумным вихрем улетали в приоткрытое окно. Тогда я сильнее прежнего прижимал к груди маленькую, расшитую теми же колючими розами, подушку.

«Credo di essermi innamorato in te»

«In te...»

Я проснулся от настойчивого солнца, нещадно светившего в глаза.

Судя по звукам, доносившемся с улицы, город давно ожил, наполнив широкие проспекты и мощенные булыжником мостовые людьми.

Я сел на край софы и огляделся: маленькие окна, прозрачные, похожие на дымчатую вуаль, шторы, серые стены и ни одного музыкального инструмента.

Я встал. От нагретых досок исходило тепло. Оно незримым паром поднималось в воздух, согревая, вынуждая зажмурить глаза и вспомнить события вчерашнего вечера.

Я улыбнулся своим мыслям, сознанию того, что спящий в моем доме Моцарт - это не сон, а реальность. Слишком прекрасная, чтобы быть правдой, немного утопичная, но все же реальность.

Тихо, стараясь не скрипеть половицами, я пробрался в свою комнату.

Вольфганг, раскинувшись на кровати, крепко спал. Его грудь мерно вздымалась, а на лице отразились покой и умиротворение. Лучи солнца гуляли в светлых волосах, превращая их в чистое золото.

Взяв одежду со спинки стула, я неслышно вышел, боясь потревожить сон своего друга.

Последующие часы я, обратившись в слух, следил за лестницей. И только к полудню, когда старинные настенные часы особенно громко стукнули маятником, дверь чуть скрипнула и я услышал мягкие, крадущиеся шаги.

- Доброе утро, Вольфганг, - я вышел на лестницу и, увидев заспанное лицо своего друга, не смог сдержать улыбки. - Как Вы себя чувствуете?

- Доброе утро, - так хорошо прозвучало, так правильно, будто так мы и говорили всегда друг другу. "Как Вы себя чувствуете?" Сальери улыбался, и солнце внутри него светило во всю свою силу и красоту. - Честно? Не знаю, у меня всегда странное похмелье, - я облизнул сухие губы, - будто эмоции забрали. Но я все помню, - под насмешливым взглядом Сальери я тряхнул головой. - Ну ладно, почти все. Чуть-чуть, - я показал пальцами маленькое пространство и улыбнулся. Антонио возвращал в меня жизнь одним лишь своим присутствием и улыбкой. - А ещё я безумно хочу есть, представляете? Впервые со мной такое, - лёгкий смех разлетелся вокруг светлым, почти невидимым облачком. Я подошёл к Сальери, достаточно близко, чтобы уловить родной запах лилий. Опустил глаза, беря длинные ухоженные пальцы в свои. - Мне же это не приснилось, правда?

«Доброе утро»

Моцарт, все такой же растрепанный, в помятой от долгого сна одежде, стоял напротив меня и обворожительно улыбался. А я, стараясь записать на сетчатку глаз каждую черточку, вдруг понял, что хотел бы слышать эти слова каждый день. Просыпаться на неудобной софе с почти зажившими царапинами на ладонях и встречать искрящегося утренним солнцем Вольфганга.

И так каждое утро.

Эта мысль, ворвавшись ароматом лаванды и свечного воска, согрела и, кажется, отразилась и на лице моего друга.

А может, на этот раз мне просто показалось...

«…у меня всегда странное похмелье, будто эмоции забрали.»

Моцарт облизнул пересохшие губы и тряхнул золотыми, немного вьющимися волосами.

«Но я все помню. Ну ладно, почти все. Чуть-чуть.»

На мгновение я испугался, что все те слова, произнесенные накануне с волнительным придыханием, были вызваны лишь вином и сильным головокружением, и что теперь рассыпались, превратившись в горстку серебристого пепла. Что клятва, скрепленная солеными слезами, единственным свидетелем которой стала догорающая свеча, забылась.

Но сон же не мог стереть тех искренних слов? Ведь не мог, правда?..

Я пристально посмотрел на Моцарта, словно желая увидеть его воспоминания и выцепить самое яркое и важное. Но его глаза блестели озорным блеском, а с губ слетел заливистый смех, в миг успокоивший меня и мое учащенно забившееся сердце.

«А еще я безумно хочу есть, представляете? Впервые со мной такое.»

- Я слишком давно с Вами не виделся, Вольфганг, но готов поспорить, что последние дни Вы питались звуками симфонического оркестра, августовским ветром и, пожалуй, вином.

Широко улыбнувшись, Моцарт сделал шаг вперед и, опустив светлые ресницы, взял мои пальцы в свои.

«Мне же это не приснилось, правда?»

- Даже если так, то это будет означать лишь одно…, - тонкое мраморное запястье, испещренное выведенными акварелью голубыми линиями, коснулось моей руки, - что нам с Вами снятся одинаковые сны.

Значит, это правда. Реальность. Странная, смущающая, но такая радостная, теплыми искрами пестрящая вокруг. - Тогда это был самый прекрасный сон, - сердце стучало в волнении, сбиваясь так правильно, что я терялся в этом невозможном счастье. Я сделал шаг ещё ближе, сжимая пальцы Сальери сильнее и чувствуя его невесомое дыхание. - А можно ещё раз?

«Тогда это был самый прекрасный сон»

Я почувствовал, как горячее дыхание обдало мои щеки, окрасив их в бледно-розовый, а затем отбросило пару непослушных прядей. Они, выбившись из плохо затянутого хвоста, черными змейками сползли по лицу и упали на плечи, скрывая шею.

«А можно еще раз?»

Моцарт, сильнее сжав мои холодные пальцы, сделал шаг навстречу.

Теперь я стал свидетелем того, как блики солнца, пробравшись через приоткрытую дверь, зажглись огоньками в его янтарных зрачках. Пожар без огня и дыма, наполнивший мое сердце светом и любовью, притягивал и лишал способности мыслить.

- Вольфганг, - я был так близко, что мое прерывистое дыхание колыхало его опущенные вниз ресницы, - что Вы со мной творите?

Не колеблясь ни секунды, я аккуратно, пытаясь разом распробовать все оттенки застывшего на алых губах желания, коснулся их шелковой поверхности. Каждая клеточка моего тела взорвалась тысячью сиреневых лепестков. Они завальсировали в воздухе, касаясь друг друга рваными краями, наполнили летнее утро своим терпким, волнующим душу ароматом. Снижая высоту, они опускались на острые плечи, путались в золотых волосах и устилали бархатным ковром грубые деревянные доски.

- Амадеус, - я выдохнул родное имя, невольно вложив в каждый звук по одному драгоценному воспоминанию.

Мне хотелось, чтобы это мгновение длилось вечность.

Из сладостного полузабытья меня выдернули чьи-то шуршащие шаги. Резко распахнув глаза, я прервал поцелуй и тут же отошел назад, создавая между нами положенное расстояние. Сердце предательски стучало в ушах, а щеки, выдавая взявшую верх над моим разумом стихию, горели.

- Доброе утро, герр Сальери.

Тоненький голосок, похожий на звон капели, заполнил собой все помещение.

Моя служанка, опустив взгляд в пол, робко посмотрела на туфли Вольфганга.

- Доброе утро, герр Моцарт.

Встав около лестницы и неловко оперевшись о перила, на меня смотрел Вольфганг. В его глазах продолжали танцевать искорки, напоминая о недавнем маленьком безумии.

Мои губы пекло поцелуем, голова немного кружилась.

Впервые в жизни я растерялся.

- Луиза, - я откашлялся и постарался наспех нацепить маску хладнокровия. - Герр Моцарт зашел на завтрак. Я надеюсь, на кухне все готово.

- Да, да, - засмущавшись еще больше, девушка, так же быстро, как пришла, убежала в соседнюю комнату.

Как только шаги стихли, я облегченно выдохнул.

- Вольфганг, Вы говорили, что голодны. Прошу, - поправив задравшийся рукав рубашки, я указал на дальний конец коридора.

"Вольфганг... Что Вы со мной творите?" Бархатный голос дрогнул, накрыв лёгкой вуалью губы. А в следующий миг эти губы коснулись моих. Не было страсти, не было сжигающего дотла огня запретного желания... была одна всепоглощающая нежность. И она взметнулась тысячей фонтанов, одновременно раскрасив небо в цветные переливы идеально ограненных кристаллов. Я ощутил, как дрожь прокатывается волнами по телу каждую секунду осторожных касаний. Солнце светило, казалось, лишь для нас одних, расплываясь в лукавой улыбке и обнимая мягкими руками. Оно отгораживало нас от всего мира, открывая новый путь в прекрасный мир, где навсегда поселятся две души. Мир, состоящий из зеркальных кусочков, где каждый из них будет самым драгоценным воспоминаниям. И в этом мире розы никогда не посмеют выпустить шипы. В этом мире место только дрожащим касаниям, исполненным самого главного чувства на свете - любви. "Амадеус.. " Купидон медленно водил золотистым смычком по струнам маленькой скрипки. Серенада для всех влюблённых в этом мире... Теперь и мы слышали её. Музыка небес, открывающая ворота к безграничному счастью. Возвращение в реальный мир произошло слишком резко. Скромное пожелание прозвучало и в мою сторону, и я поздоровался в ответ. Девушка не смотрела на нас, предпочитая утыкать взгляд в пол. Надеюсь, она ничего не увидела, не хотелось бы пугать. Я посмотрел на Антонио, стремительно возвращающего маску холодности на смущенное лицо. Уж слишком редкая картина - сдержать улыбку было невозможно. Скромная Луиза практически улетучилась, за секунду скрывшись в комнате, а Сальери указал на дальнюю дверь. "Вы говорили, что голодны. Прошу" Я последовал за Антонио в комнату. Светлая, небольшая, и полная такого же уюта и легкости, как и все здесь. Мы сели за стол напротив друг друга. Слишком большим казалось расстояние между нами, жаль, что сократить его не было возможности. Откинувшись на спинку стула, я провел пальцем по губам... Цветное стеклышко мимолетным бликом блеснуло перед полуприкрытыми глазами. Сальери смотрел на меня, румянец схлынул, но вот глаза все ещё горели безумным счастьем, наверняка, как и мои. Против воли я облизнулся.

Зайдя в залитую полуденным солнцем кухню, я понял, как давно здесь не был. Начищенные до слепящего блеска столовые приборы были аккуратно разложены на цветных полотенцах, множество шкафов с изящным фарфоровым сервизом смотрело на нас стеклянными дверцами, а дразнящие запахи, витающие в воздухе, возбуждали аппетит.

Луиза, опустив поднос на тонкую белую скатерть, накрыла на стол, поставив перед нами две чашки с дымящимся кофе и большую тарелку с разнообразной выпечкой.

- Спасибо, Луиза, - я благодарно кивнул, и девушка, подхватив поднос, поспешила скрыться за дверью.

Воцарилась тишина, нарушаемая лишь щебетанием птиц, спрятавшихся в кронах платанов.

Горьковатый напиток смотрел на меня воздушной молочной пенкой. Обхватив чашку руками, я сделал глоток, разогнав пушистые облака и обнажив черную гладь, за ними скрывающуюся.

Моцарт сидел напротив меня, чуть наклонив голову набок. Задумчивое выражение лица, затуманенное сладостной негой, расстегнутый ворот рубашки, обнажающий мраморную кожу. Он провел языком по контуру губ, стирая последние следы осторожных касаний.

Мое сердце успокоилось, но глаза продолжали гореть. Стоило им, оторвавшись от алых губ, скользнуть чуть выше, как два костра соединялись в один большой, вздымая оранжевые языки в небо.

- Вольфганг, скажите, как продвигается Ваша работа над «Похищением из сераля»? Я слышал, что в последнее время Вы работаете не покладая рук.

- Да, я практически не бываю дома. Певцы требуют от меня изменений в музыке, мне приходится менять тональности, иногда даже переписывать арии полностью, - я отпил горячего кофе, кутая чашку в пальцах. - Я устал. Честно, по-настоящему, страшно устал. Мне в какой-то момент начало казаться, что моя душа висит клочками, готовыми рассыпаться в прах в любой момент, - я уткнулся взглядом в ровный черный круг с белоснежным воздушным узором. - Но не подумайте, что я жалуюсь. Нет. Просто мне нужно ещё немного сил... И Вы мне их дали, - я цапнул с тарелки аппетитно пахнущий рогалик, посыпанный пудрой. - Завтра я вернусь в Бургтеатр на своих условиях. И не позволю менять мою музыку до неузнаваемости! - от резкого выдоха пудра осела лёгким облачком на нос. Я надкусил рогалик, и прикрыл глаза от удовольствия. Вкуснее выпечка получалась только у Констанц. Хотя, возможно, это потому что она была пропитана нежными чувствами. Её и моими. Светлый родной образ встал перед глазами, и чувство вины захлестнуло меня. Горечь в голубых глазах была как никогда отчетливой. - И Констанц уехала к сестре... Её нет уже целый месяц, и я не знаю, когда она вернётся. Без неё все вокруг стало безумно холодным, - я прижал пальцы к груди, ощущая, казалось, обвиняющие удары сердца. - А как поживает Ваша "Семирамида"? Все так же легка, изящна, и полна чувств? - в памяти мелькнули картинки давно минувшего дня. Счастливый смех под кроной величавого дуба, лента в пальцах, и мягкие волосы, легкими волнами лежащими на плечах. И хрупкая мелодия, изящными движениями перелетающая с линейки на линейку.

«Я устал. Честно, по-настоящему, страшно устал.»

Моцарт взял в руки чашку и, осторожно коснувшись губами раскаленного края, сделал глоток.

Только сейчас в каждом его движении я стал замечать изможденность.

Все эти недели она следовала за ним верным спутником и теперь мрачными тенями легла под глаза, подчеркнула и без того острые скулы и стерла привычный румянец с щек.

«Завтра я вернусь в Бургтеатр на своих условиях. И не позволю менять мою музыку до неузнаваемости!»

Глаза Вольфганга, доселе мастерски скрывавшие накопившиеся эмоции за завесой мимолетных радостей, вспыхнули огнем негодования. Но я не увидел в них злости или гнева, лишь безмерную усталость от нежелания окружающих понимать и принимать музыку в ее первоначальном виде.

«И Констанц уехала к сестре… Без нее все вокруг стало безумно холодным.»

На лице Вольфганга отразилась глубокая, проникающая в самое сердце, грусть. Он прижал ладони к груди, словно что-то внутри было способно дать оправдание его поступкам. В этот момент он искал причину, казалось, забравшуюся в самую душу и не желающую приходить на ум.

Меня же вновь самой тонкой иглой кольнуло уже знакомое горькое чувство. Там, в гостях у Моцарта, глядя в переполненные нежной любовью бирюзовые глаза, наблюдая за ласковыми прикосновениями маленьких белых ладоней к узким острым плечам, меня жгла ревность. Безотчетная и всепоглощающая. И даже теперь, после связавшей нас клятвы, после так и не слетевших с онемевшего языка обещаний, я ревновал, отчетливо представляя, как девушка, сверкая от счастья, при первой же встрече кинется Моцарту на шею…

«А как поживает Ваша «Семирамида»?»

- «Семирамида»..., - я потерял тонкую нить разговора, целиком и полностью отдавшись новым, овладевшим моей душой и разумом, чувствам.

- Вот уже месяц, как я закончил последнее действие. И вот уже месяц, как моя опера незаметно для меня самого перестала мне принадлежать...

Я допил свой кофе и откинулся на обитую мягкой тканью спинку стула. Почему-то сейчас она мне напоминала тянущиеся бесконечными рядами вельветовые кресла консерватории.

- Вы знаете, Вольфганг, моя опера была написана с такой чистой и бескорыстной любовью, что теперь, когда такие дилетанты как граф Розенберг прикасаются к ней, то мне кажется, что они ее невольно оскверняют... Просят выбросить «ненужные» ноты, сократить, урезать, изменить, упростить, а как я могу? - я импульсивно всплеснул руками, старясь одним только движением выразить все накопившееся раздражение. - В этом нам с Вами одинаково не повезло. Каждый, никак не причастный к музыкальному искусству человек, пытается отравить наши благие намерения, внести свою лепту и изуродовать первозданную красоту музыки.

Обида захлестнула меня с новой силой, стоило вспомнить о последних едких замечаниях, разбившихся о мою натянутую струной спину.

"И вот уже месяц, как моя опера... перестала мне принадлежать" Эмоции плескались в обычно спокойном голосе. Раздражение, даже злость, выплеснулись наружу, звякнув острыми лезвиями, наверняка, обидных слов. "Моя опера была написана с такой чистой и бескорыстной любовью... они её невольно оскверняют" О, как мне было это знакомо. Эти чувства, отравляющие душу ядовитыми дротиками, были самыми острыми и страшными. Чем больше Антонио говорил, тем отчетливее я видел острые иглы обиды в его глазах. Мои проблемы показались мне абсолютно не заслуживающими внимания. Я ощущал, как горчат губы в обиженном выражении, как раздраженно, резко бьётся сердце, безуспешно пытаясь вытолкнуть длинные заточенные иглы. "...пытается отравить наши благие намерения... изуродовать первозданную красоту музыки" Я не выдержал, не мог больше сидеть на месте, глядя в родные глаза, полные боли. Я поднялся, стремительно обошёл стол и прижался к Сальери, опустившись на колени рядом со стулом. Слабо выдохнул куда-то в плечо, согревая холодную ладонь между своими. - Мы со всем справимся. Вместе.

Закончив свою пылкую речь, неожиданно поднявшуюся со дна души волной горечи и обиды, я опустил подрагивающие руки на колени, почему-то стыдясь взглянуть на Вольфганга.

Я боялся увидеть в его глазах те темные чувства, что сейчас бесконтрольно плескались во мне самом, с противным шипением туша свет.

И тут я услышал скрежет стула о деревянные доски. Моцарт, встав из-за стола, подошел ко мне и опустился на колени.

Я почувствовал, как его горячие руки легли мне на плечи, обняли и уняли дрожь негодования, невольно вызвав другую дрожь - дрожь волнующей близости. Он уткнулся в расстегнутый ворот рубашки, прикасаясь щекой к моей оголенной шее.

«Мы со всем справимся. Вместе.»

От спутанных волос пахло утренним солнцем и сахарной пудрой. Я бессознательно прикрыл глаза, наслаждаясь моментом.

Под моими пальцами билось трепещущее сердце. Оно то учащало ритм, то на мгновение замирало, словно к чему-то прислушиваясь.

- Вольфганг, без Вашей поддержки я бы…, - переполнившая меня благодарность спутала мысли. - Я бы, верно, погиб.

И эти слова не были чем-то высокопарным или искусственным. Они просто были правдой.

"Вольфганг, без Вашей поддержки я бы... погиб" Одно произношение моего имени волновало сердце сильнее вина. Родной голос растекался в душе, кутая сердце в мягком и теплом бархате. На глазах чуть выступили слезы. - Без Вас и Вашей любви я бы давно утонул в горьких воспоминаниях и мыслях. Антонио, - я позвал его, легко коснувшись пальцами щеки. - Не думайте о плохом. Я не позволю Вам погибнуть. Никогда, - я поцеловал Антонио в щеку, и не смог закончить поцелуй быстро. Так и замер, прижимаясь носом и губами к теплой коже. - Хотите сходим куда-нибудь? Погуляем? Куда Вы хотите?

«Без Вас и Вашей любви я бы давно утонул в горьких воспоминаниях и мыслях.»

Кончики пальцев коснулись моей щеки, замерев в нерешительности и не смея шелохнуться. Только что их хозяин, сам того не ведая, нарисовал невидимыми красками румянец смущения, заставив мои щеки запылать прежним неугасимым жаром.

«Антонио»

Я давно привык угадывать мысли и намерения, которые, не скрываясь, отражались в зеркалах его глаз. Но сейчас… этот взгляд, чуть подернутый пеленой подступающих слез, был мне знаком и незнаком одновременно. Всегда за общей картиной пряталась тайна, такая же пугливая и склонная к беспокойному трепету, как и сердце. Теперь же она, обратившись в итальянские слова и горячие поцелуи, покинула каштановые зрачки. Не осталось ничего, кроме нежности, от которой мою грудь денно и нощно щемило любовью.

«Я не позволю Вам погибнуть. Никогда.»

И вновь сказанное прозвучало как самая сильная клятва. Клятва, скрепленная молчаливым согласием быть подле друг друга до тех пор, пока стрелка на часах, шумно ударившись о циферблат, не решит остановиться.

Не сумев подобрать правильных слов, я обнял своего светлого друга, положив руки на его бедра.

Моцарт, оставляя на моей скуле терпкий вкус кофейных зерен, прижался губами к раскрашенной в бледно-розовый щеке.

Моя душа, не веря счастью, затрепетала и, кажется, навсегда запомнила это чувство небывалого восторга. Каждая ее струна дрогнула от блуждающих по лицу пальцев, от горячих губ и острых, словно выточенных из мрамора, бедер.

«Хотите сходим куда-нибудь?… Куда Вы хотите?»

Вольфганг, чуть отстранившись, обратил на меня пытливый взгляд.

«Куда угодно. Мне так хорошо с Вами, так чертовски хорошо, что я пошел бы пешком до другого континента. Только, прошу Вас, будьте рядом…» - судорожной вереницей спутанных мыслей пронеслось у меня в голове.

- Вольфганг, - желая погасить огни возникших перед глазами грез, я посмотрел на ветвь платана, зелеными, будто дразнящими воображение листьями, дотрагивающуюся до рамы окна. - Сегодня я в Вашем полном распоряжении. Я готов и праздно мерить шагами мостовые, и лежать на изумрудной траве, и просто наслаждаться жарким августом. Словом, делать все, что только придет на Ваш резвый ум.

Я рассмеялся, шутливо потрепав Моцарта по плечу.

- Что скажете? - во мне бушевала такая готовность, как если бы нам предстояло пересечь не один океан.

Сальери обнял меня. И я услышал, как радостно бьется сердце, рвется к моему, пытаясь вырваться из тяжелого плена тела. Мое тоже билось, как мотылек, попавший в стеклянную банку, отчаянно желая освободиться, слиться в гармонии с другим и воспарить к солнцу. Руки скользнули по спине и опустились на бедра, легко касаясь. От одного этого движения в душе чиркнула спичка, прошептав что-то оранжевым пламенем. Пришлось с силой вталкивать воздух в легкие. Только через минуту я снова открыл глаза, усилием воли усмиряя опасный огонь. "Сегодня я в Вашем распоряжении" В шоколадных глазах искрились счастье и готовность обойти хоть весь свет. Я рассмеялся, ощущая пальцы на моем плече. Искреннее веселье и желание немедленно отправиться в путь зажглись в душе путеводными звездами. - Честно сказать, мой ум не может придумать что-то более интересное, чем бесцельное блуждание, - я вернулся к еще горячему кофе и вкусному рогалику. - Но иногда это самое волшебное. "Что скажете?" - Я знаю, куда мы пойдем! - через несколько минут мы оказались стоящими на улице со свертком остывающей выпечки, заботливо упакованной Луизой. - Венский лес, пожалуйста, - извозчик только мотнул головой и тряхнул поводьями, подгоняя двойку стройных гнедых. Вскоре мы уже ехали за город. Я запрокинул голову, подставляя лицо свежим чистым потокам ветра, трепавшим волосы, превращая их, как обычно, в хаос. На коленях остывали через ткань рогалики.

«Я знаю, куда мы пойдем!»

В следующее мгновение

Вольфганг, вдруг пораженный внезапной мыслью, остановил на мне затуманенный идеей взгляд и тут же просиял. Словно куда-то страшно опаздывая, он сорвался с места, успев лишь захватить с собой выпечку, еще теплую и источающую аромат корицы, миндаля и затянувшегося утреннего завтрака.

Моцарт буквально вытолкал меня за порог, наспех накидывая на плечи вывернутый наизнанку камзол. Вся его фигура светилась от эмоций, заполнивших сосуд души до самых краев. Что-то приводило его в такой восторг, что я, невольно залюбовавшись, не заметил, как мы вышли из дома и буквально через несколько минут оказались сидящими в поскрипывающем колесами экипаже.

«Венский лес, пожалуйста»

Не помню, чтобы я когда-то там был. Разве что во снах, да и то только в качестве одинокой, блуждающей меж деревьев тени.

Но даже в размытых видениях, приходивших посреди ночи и врывавшихся в мои блеклые сны запахом хвои, окружающий пейзаж был прекрасен.

В предвкушении я стал озираться по сторонам, наслаждаясь видом залитой солнцем Вены. Мелькавшие пестрой лентой дома, соборы, парки, мостовые, снова дома, но уже повыше и с облепленными лепниной фасадами, вобрав в себя яркие лучи, засверкали. Даже самые темные и невзрачные здания, скинув маску угрюмости, заулыбались поверхностью окон.

Вскоре по бокам все чаще и чаще стали появляться сосны. Высокие и блестящие на солнце рыжей корой, они вздымались в самое небо, словно протыкая его голубизну редкими ветвями. Вдалеке, за дрожащей на ветре листвой, заискрился Дунай.

Я, прикрыв глаза и желая навсегда запомнить прикосновения августовского дня к своим щекам, покрыл своей ладонью ладонь Моцарта, незаметно переплетая наши пальцы.

Вена летела яркой птицей. Дома мелькали разноцветными перьями, и сильными взмахами обдавали воздухом могучие длинные крылья зеленых островков свежести в таком сверкающем мире. Не хотелось упустить ни одной детали, смотреть, не закрывая глаз, впитывать букет запахов и калейдоскоп видений. Чувства бушевали в радостном приветствии, возвращаясь после долгого отсутствия, ласкали душу, набегая легкими быстрыми волнами и тут же убегая, заливисто смеясь и оставляя на туфлях крохотные серебристые искры. Вода коснулась нежной рукой, но не сбежала изломанным в гранях одеянием, а осталась, сливаясь с моей, проскальзывая сквозь пальцы, щедро одаривая лаской. Я сжал пальцы в ответ, мягко кладя на прохладную кожу, задевая угловатые костяшки. Река засмеялась. Мы и сами не заметили, как оказались на опушке. Под ногами больше не было грубых камней, смеющихся своими широкими щелями. Теплела земля, и от нее шел пряный запах, который надо вдохнуть только полной грудью, прикрыв глаза и на выдохе ощущая, как внутри заключает сердце в свои объятья лес. Мы вошли под сень деревьев, мгновенно попадая в их узорчатый плен. Медленно двинулись по немного протоптанной, видимо, тоже любителями тишины, тропинке, сворачивая в сторону от галдящих и переполненных другими гуляющими прогулочных дорожек. Я ни разу здесь не был, но шел уверенно, будто точно знал дорогу. Природа Сама вела меня, идя впереди, а мы видели лишь кружевной подол ее изумрудного наряда. - Послушайте... Кажется, что здесь тихо, даже оглушающе тихо, но это не так. Это Музыка. Первозданная. Первые сильные ноты берет на себя ветер, разгоняется, громко и резко свистит, подавая сигнал нотам начать движенье.... Это первый вальс в мире... Следом вступает Дунай, перебегая на следующую линейку, смеется грудным смехом, снисходительно улыбаясь неуловимому хулигану. И тут же по-доброму ворчат деревья, потревоженные легкими пальцами, растрепавшими им прически... И снова ветер убегает, направляется к нам, прямо сейчас..., - свежий холодно-утепленный порыв заставил зажмуриться, и пролетев между нами, взмыл вверх одним сильным взмахом прозрачных крыльев. Я открыл глаза. Перед нами высились витые ворота. - Смотрите, Антонио. Это Сказка. Не каждому она открывает свои двери, и не каждому позволит ступить на ее землю. Пойдемте, только тихо, - я понизил голос до шепота. - Не к чему тревожить понапрасну. - Все не так просто. Этот мир так просто нас не пустит. Эти ворота - первые. Простые, но живые. Тот, кто нарушит живой баланс будет навсегда лишен способности увидеть эту красоту вновь. Входите.., -зеленый купол накрыл нас тихим спокойствием. - Возможно, мы увидим дриад, или даже эльфов..., - что-то щелкнуло в глубине. - Это фавн наступил на ветку. Заинтересовался нами и не заметил, - я тихо рассмеялся и поднял руку, приветствуя невидимого для нас обитателя. Вскоре мы вышли к еще одним воротам. Серебряные. Они были ниже и переплетения светлого тополя напоминали узоры ожерелья, подаренного Станци. Листья приветливо зашелестели, когда мы вошли в небольшую рощу. Тонкие стволы стройными девичьими фигурками расходились, освобождая путь. Кружились рядом, демонстрируя светлые наряды, ласково касались рук и лиц гибкими руками. Небо обрушилось теплой вуалью, столкнуло плечами и взглядами. Мы снова сплели руки, оставаясь близко-близко. Шоколад глаз плескался совсем рядом, ....но золотые ворота немного грозно возвысились над нами. - Нас не пустят вдвоем. Каждый должен войти сам, - я не отрывал взгляд от висящей почти у самого носа ветки и плавных изгибов светло-зеленых листьев. Я склонил голову, медленно проходя под низкой аркой. Обернулся, глядя на Антонио, он стоял, застыв в какой-то робости и восхищении. - Склоните голову перед ними. Это последние, золотые ворота. Здесь, за ними и начинается Сказка. Это другой мир, священный, не всех пускают. Мы - лишь песчинки, капли, несущие в себе всю профанность нашего мира.... Пройти может каждый, но войти лишь единицы, - я улыбнулся вставшему рядом Сальери. - Сначала может быть неуютно, но это только сначала, они присматриваются к нам, наблюдают, оценивая сотней глаз и умов. Если Вы чувствуете их взгляды, значит, Вы вошли. У просто прохожих забирают эмоции, притупляют восприятие, пряча истинную красоту. Не бойтесь их, - я протянул руку, раскрывая ладонь. Почти сразу в нее легла рука Антонио, крепко обхватывая, выказывая полное доверие. Неподалеку манила изумрудным ковром небольшая поляна, перетекающая на небольшой обрыв над перламутровой лентой Дуная. Мы сели под скромным небольшим, но устойчивым деревом, ближе всего стоящее к обрыву. Кора теплела и шершавела под головой, и я склонил голову на черное бархатное плечо, прижимаясь к широкой груди. - Знаете, чем больше я погружаюсь в музыку, тем отчетливее понимаю. Какую бы музыку не сочинял человек, будь он хоть даже гением, никогда ему не приблизиться к этому. Какими бы многогранными, сложными не были симфонии, какими бы воздушными не были серенады, никогда... никогда никому не достичь этой простоты и изящества Первой... Природной Музыки, родившейся в первом белоснежном барашке волны, вспорхнувшей из невесомых объятий полупрозрачных лепестков, взлетевшей к бескрайнему простору неба уверенными взмахами окрепших крыльев...

Стоило ноге коснуться подошвой мягкой, дышащей земли, как я мгновенно пожалел, что не могу снять тесные туфли и, отбросив их в сторону, босиком зашагать по прохладной траве. Хотелось голой кожей ощутить покачивающиеся на ветру сочные стебельки травы, ласковые прикосновения их в меру острых кончиков, щекочущих стопы; ощутить шершавые корни деревьев, что змеями вились под ногами и были похожи на проступившие вены. Вокруг все было таким живым. Окруживший нас лес полнился звуками и запахами. И каждый из них дразнил воображение, рисуя картины близкой, но все же очень далекой от шумной Вены жизни.

Моцарт, завороженно глядя на изгибающуюся тропинку, уходившую в самую глубь леса, шел чуть впереди. Я не мог видеть его лица и выражения глаз, которые наверняка отражали своей зеркальной поверхностью сложный узор переплетенных ветвей, но что-то в фигуре его, в осторожной подступи, в расправленных плечах и поднятой вверх голове говорило о глубоком счастье, осторожном, медленном, неспешна заполняющем каждую клеточку тела.

А затем он вдруг остановился и, приложив палец к губам, обернулся.

«Послушайте… Это Музыка. Первозданная.»

И Вольфганг, готовый в любую секунду обратиться в вечный ветер и со свистом улететь за вершины далеких гор, возбужденно, будто в его легких было столько кислорода, что кружилась голова, поведал мне о мире музыке, другой музыке, не созданной человеком и родившейся вместе с первым восходом солнца. Передо мной появился целый оркестр, полный музыкантов, держащих в руках причудливые инструменты. В уши ворвалась симфония, дирижируемая самим Моцартом. Его сердце вторило шуму деревьев, жужжанию пчел и пению птиц, а руки, еще никогда не казавшиеся мне такими изящными, держали сотканную из запахов лесных цветов золотую палочку. Все кругом, затрепетав, ждало, пока маэстро взмахнет кистью, давая безмолвный сигнал о начале концерта.

«Смотрите, Антонио. Это Сказка.»

Перейдя на шепот, Вольфганг склонил голову, будто выражая свое почтение хозяевам леса, и прошел под тонким зеленым кружевом живой ограды.

«Входите…»

Я услышал, как ворота, стоило мне через них пройти, затворились, а стражники - две сойки-пересмешницы с пушистыми грудками вновь опустились на толстые ветви, устремляя свой взгляд на уходящий вдаль строй высоких сосен. Они хранители недоступного для человека мира, изо дня в день несут свой пост, прячась в пышной листве и заливаясь своими звонкими трелями.

«Возможно, мы увидим дриад, или даже эльфов…»

На участках земли, освещенных пробивающимся сквозь зеленый купол солнцем, заплясали лесные создания, существа волшебные и прячущиеся от посторонних глаз.

За мощными стволами вдруг замелькали тонкие деревца, гибкие и послушные ветру, они образовали целую рощицу. Их стволы, гладкие, почти глянцевые, дышали молодостью, а под корой билось пламенное сердце, наполняя каждую веточку кипучей кровью.

Моцарт, мой мечтательный, парящий на крыльях грез друг, взял меня за руку, крепко обхватив мою ладонь длинными пальцами. Теперь, кажется, и я смог бы, приняв из его рук дирижерскую палочку, начать второе действие.

«Нас не пустят вдвоем. Каждый должен войти сам.»

Следующая арка, больше напоминающая вход в тоннель, заставила меня остановиться и выпустить ладонь Моцарта. Я наблюдал, как раздвигая ветки, он оказался на той стороне. Его глаза, похожие на густую смолу, весело сверкали, выглядывая солнечными лучиками из-за танцующих на ветру листьев.

Ступив на усеянную кедровыми шишками землю, я вложил священный смычок в руку Вольфганга, которую он мне протягивал, желая помочь преодолеть последнюю преграду, разделяющую нас от совершенно особенного, девственного мира.

Впереди голубым серпантином заискрился Дунай.

Мы вышли на берег и сели под создающей тень кроной, глядя на крутой обрыв.

Моцарт, опустив голову мне на плечо, прижался к груди. От спутанных волос пахло хвоей, солнцем и почему-то костром.

«… никогда никому не достичь этой простоты и изящества Первой… Природной музыки…»

Дальний горизонт - это театр, в котором бездонное небо - сцена, а солнце - актриса, смущенно прячущаяся за веером из пушистых облаков. И на всем этом полотне, окрашенном в нежно-розовый, крыльями рассекали воздух птицы, упивающиеся данной им природой беспечной свободой.

- Вольфганг, - меня захлестнуло радостной благодарностью. - Спасибо Вам, что привели меня сюда. Вы показали мне иной мир, настоящий и неизведанный, который, оказывается, совсем недалеко, стоит только руку протянуть и шире распахнуть глаза, как прямо перед тобой во всей своей могучей красе разливается Дунай...

Озорной ветер с реки растрепал мои волосы, раскидав их по плечам. Моцарт, согревая меня своим теплом, тихо и размеренно дышал, задумчиво глядя куда-то за горизонт.

"Спасибо Вам, что привели меня сюда. Вы показали мне иной мир..." - Я открыл его вместе с Вами. Я первый раз здесь. И для меня нет большей радости, чем знать, что близкие мне люди счастливы.. Умиротворение, тихое хрупкое счастье, порхало вокруг маленькой бабочкой. Мы молчали. И даже просто сидеть в тишине было прекрасно и уютно. Ветер опять растрепал волосы Сальери, и я помог ему, развязав ленту, едва державшуюся среди смоляных прядей, и заправил тут же раздувшиеся парусом ниточки за ухо. Не удержался и коснулся его губами. Следом маленький поцелуй за ухом. И еще один на линии челюсти. Короткие, пара секунд, но на лице невольно расползалась шкодливая улыбка, и внутри зажегся бенгальский огонек, поблескивая ниточками оранжевых искр. Антонио повернул голову, но я уже успел вновь сползти вниз, укладываясь на его плечо.

Ленивые мгновения, осевшие крошечными песчинками времени на протянутые ладони широких листьев, перетекали в минуты. Они то вспыхивали стрекотом кузнечиков, притаившихся в высокой траве, то затухали сорвавшимися с веток и улетевшими прочь птицами. Стоило скрипачу отложить смычок, а ветру стихнуть, как кругом воцарялась ни с чем не сравнимая благословенная тишина. Та, которую не ощутить, заперевшись за семью замками. Такое умиротворение, гармония между небом и землей, лесом и быстротечной рекой, между двумя людьми, сидящими у основания дерева и соединившими свои бойко бьющиеся в груди сердца в единый ритм, возможно только вдали от беспокойных городов и суматошного образа жизни, который лихорадкой разнесся по всей Австрии, проникнув в каждый дом и в каждый ум.

В воздухе запахло мокрой галькой и свежей древесиной.

Золотистый мотылек, захлопав похожими на пергамент крылышками, вылетел из травы. Его время еще не пришло, солнце не уступило место луне, а бабочки еще не закрыли все бутоны лесных цветов, но маленькое создание, смело глядя на яркие лучи, вопреки всему поднялось в воздух и вскоре село на что-то столь же ослепительно яркое.

Моцарт, сосредоточивший свой взгляд на угольных, как грива вороного коня, волосах Сальери, не заметил и не почувствовал крохотных лапок, зацепившихся за кружево его камзола. Антонио, боявшийся вздохнуть, тоже не увидел предвестника ночи. Сейчас он больше всего на свете желал, чтобы мягкие губы, вдруг коснувшиеся мочки уха, продолжали ласкать шею, поднимая со дна обнаженной души неистовые порывы плотского влечения.

Он прикрыл подрагивающие веки, закусил губу, всеми силами сдерживая застрявший в легких сладостный стон, и без остатка отдался новым ощущениям, окунулся в омут этой робко цветущей любви, пытаясь отыскать в себе ответы на извечные вопросы…

«Откуда в моем друге столько нежности?»

«Откуда в моей замерзшей на века душе столько нежности?…»

«Откуда?»

Он был счастлив. Счастлив до одурения, до рези в глазах и шума в ушах, прямо здесь и сейчас, в это самое ленивое мгновение.

- Вольфганг, как Вы считаете, - по телу композитора мелкими волнами пробежала восхищающая сердце дрожь, - может ли человек быть абсолютно счастлив?

Сальери чуть помолчал, а потом добавил:

- Вы знаете, я счастлив. Счастлив от того, что Вы рядом, что Ваша голова покоится на моей груди, - Антонио провел пальцами по кончикам волнистых волос Моцарта. - Счастлив от того, что на Вашем камзоле сидит мотылек, а Вы этого не замечаете.

Золотистый комочек, явно полюбивший паутину кружева, неохотно перелез на протянутый Сальери палец. Он не спешил улетать, теперь с интересом тыкаясь ниточками усов в белоснежный манжет чужого рукава.

"Вы знаете, я счастлив. Счастлив от того, что Вы рядом...» Внутри белоснежными лилиями распустилась любовь. Слышать такое от Сальери было невероятно. Невероятно настолько, что хотелось удостовериться, что это не сон. - Может. Определенно может. Раньше мне казалось, что абсолютное счастье невозможно, но лишь потому, что я думал о его длительности. Абсолютное счастье возможно, но будет длиться короткий миг. Человек может найти свое счастье и оно будет греть его долго... Абсолютное счастье - это пик, высшая точка. Оно придет, взмахнет крыльями и полетит дальше, оставив человеку счастливый шлейф. Оно прилетит снова, но неизвестно когда, а между тем человек будет счастлив, - пока я говорил, мотылек переполз по длинным пальцам почти в центр ладони, и мы замерли, наблюдая так близко за ним, гордо несущим свои красивые крылышки. Во сне не бывает так ярко, так четко, так...реально. Теперь уже точно не сон. Реальность, важная счастливая реальность. Я никогда не умел признаваться в чувствах словами, поэтому единственным вариантом оставались действия. Немного повернув голову, я коснулся приоткрытых в восхищении губ. Мотылек вспорхнул и тут же скрылся в хрустальном воздухе. Мои руки, повинуясь неосознанным желаниям скользнули по чужим плечам, спустились вниз, забираясь под камзол, сжимая ткань рубашки. Я все еще целовал Антонио, а он и не думал отстраняться, отвечая тягучими густыми движениями.

«Абсолютное счастье - это пик, высшая точка.»

Счастье, заключив в свои опьяняющие объятия, сопровождало меня на протяжении долгих месяцев. Оно сидело глубоко в душе, тихо светя своими лучами, а я его в упор не замечал, всякий раз ссылаясь на простую мимолетную радость, которая совсем не одно и то же. Сейчас же я всем своим существом ощущал, что достиг пика собственной эйфории, где все чувства обостряются, приводя в небывалый восторг.

Я так отвык от подобных эмоций, от ни с чем не сравнимых моментов, пережитых в далеком прошлом, а затем погребенных под неподъемным грузом ранящих воспоминаний, что теперь, видя в направленных на меня глазах искорки зарождающейся страсти, я с трудом смог обуять этот порыв, сравнимый по силе, пожалуй, только с разбивающимися о скалы волнами.

По моей ладони, щекоча крыльями согнутые пальцы, полз крохотный мотылек. Он медленно перебирал лапками и совсем не спешил сорваться и улететь в неизвестность приближающихся сумерек, а я… я тоже никуда не спешил. И это послужило еще одной причиной для того, чтобы мое сердце вновь завелось и стало, подражая сломавшимся часам, гулко, коверкая прежний ритм, отстукивать в груди.

Сладостная нега затуманила рассудок. И когда Моцарт, чуть поддавшись вперед, притронулся своим смелым поцелуем к моим губам, я не смог сходу понять, действительность это или безумный сон с размытыми границами?

Его руки, обезоруживая меня каждым прикосновением длинных пальцев, пробрались под тяжелую ткань моего камзола и лихорадочным движением сжали ткань рубашки. Кажется, на моем лбу проступили капли пота, а щеки, обжегшись о знакомый пожар, запылали алым пламенем.

Вольфганг, не смотря мне в глаза, продолжал оставлять на моих губах следы цветущей любви. Каждое касание было сродни нежным лепесткам лаванды, что бархатной поверхностью ласкают тонкую кожу.

Почувствовав во рту терпкий привкус нектара, я, не задумываясь, положил обе руки на худые плечи Моцарта, желая удостовериться, что все происходящее не плод моего воображения.

- Амадеус, - мои волосы, растрепавшись пуще прежнего, легли прядками на мраморную кожу его острых скул.

Он был прекрасен, а я украдкой, не поднимая опущенных ресниц, робко любовался этой красотой.

Я любил. Здесь и сейчас. Трепетно, по-юношески наивно отдаваясь завладевшему мной чувству. И свидетелями этой любви стали только небо и золотистый мотылек, который, стоило мне взмахнуть рукой, захлопал крыльями и улетел за горизонт провожать солнце.

Страсть горела внутри огненными цветами. С каждой секундой их было все больше, они распускались, раскрывали огромные пылающие жарким пламенем лепестки. Горели, превращая ребра в угольки, и дышали вместо меня неуправляемым костром. Я еле сдерживал эти цветы, получившие контроль над моими губами и руками. В следующий миг поцелуй закончился, иначе мои легкие превратились бы в пепелище. Свежий август ворвался внутрь холодной водой. Я еле смог заставить себя разжать судорожно сжатые в чувственном порыве пальцы и отпустить изрядно помятую рубашку. - Я до сих пор не могу в это поверить, - я коснулся пальцами щеки Сальери. Кожа под ними горела, а глаза, обращенные на меня, сверкали таким буйством эмоций, что казалось, будто я не вынырну из их водоворота, утону и навсегда закружусь в ярком тоннеле. Ладоней на плечах было недостаточно, я чувствовал, что падаю в зыбучие пески шоколадных глаз, и мне хотелось снова оказаться в крепких объятьях, оказаться прижатым так сильно, будто желая растворить меня. - У меня кружится голова, я теряю ее....как не банально, от любви, - я тихо рассмеялся и бесцеремонно улегся на колени Антонио, устремляя взгляд в пока еще светлое небо. Шаги вечера были неслышны, но уже чувствовалось его бархатное присутствие. Солнце приобретало оттенок старого начищенного золота, до умопомрачения сверкающего и теплого. Кулек с рогаликами лежал рядом, и я вытащил один. Конечно, они уже остыли, и пудра стерлась, но вкус был по-прежнему замечательный. - Хотите?

«Я до сих пор не могу в это поверить.»

Моцарт провел подушечкой указательного пальца по моей щеке, будто проверяя, реален ли я. Но я был реален. Совершенно точно и неоспоримо. И то прекрасное безумие, теперь превратившееся в измятый от судорожных прикосновений воротник рубашки - тоже.

Я вобрал в легкие побольше воздуха, желая сохранить волшебные запахи уходящего дня, их неповторимый, стремительно ускользающий призрачный шлейф, что на время осел поцелуем на пылающие губы. Мои острые, как обнаженное лезвие кинжала, чувства чуть притупились, облачившись в тихую и уютную радость. От них не кружилась голова, сердце, раз за разом ударяясь о ребра, не отдавалось мучительной пульсацией где-то в горле, а руки, все еще помнящие тонкую, как крыло бабочки, кожу не казались такими длинными и неуклюжими.

Я облегченно прислонился напряженной спиной к шершавому стволу дерева, глядя прямо в океан глаз Вольфганга, который, удобно положив голову на мои колени, смотрел в постепенно затухающее небо.

Вместе с небом затухали и пунцовые пятна, что разводами потекшей акварели украшали его белые щеки.

Рядом с Моцартом, там, где сочная трава, постепенно теряет свои краски и смешивается с сухим песком, лежал небольшой кулек с выпечкой - ароматное напоминание о самом желанном утре, пропитанном кофейными зернами и горькими, не разбавленными сливками поцелуями.

«Хотите?»

Вольфганг чуть дернулся, пытаясь, не меняя положения, дотянуться и развернуть бумажный сверток. Волна дикого смущения, граничащего со стыдом, захлестнула меня, стоило почувствовать, как внизу живота стало невероятно тепло. Я поспешил плотнее запахнуть камзол в попытках скрыть вновь возникшую дрожь.

- Спасибо, мой друг, но, кажется, это тот самый случай, когда эмоций так много, что еда совсем не требуется, - я старался, чтобы мой голос звучал ровно, так, как звучал всегда. - Вы не боитесь подавиться?

Моцарт с озорным блеском в глазах, но совершенно бесстрастным выражением лица явно намеревался есть лежа.

- Не боюсь, - улыбка невольно выползала на лицо каждый раз, когда я чувствовал ласку и заботу обо мне от часто холодного и сдержанного Сальери. А уж видеть колышущуюся бескрайним океаном нежность было непередаваемо. Сердце сбивалось от невыразимой благодарности и любви, хотелось кричать всему миру, небу и солнцу о том, как я люблю, и одновременно хотелось молчать, дарить поцелуи, робкие и страстные, длинные и короткие, держать за руку и прижиматься к широкой груди, греясь в лучах внутреннего солнца и дрожа от холодных рук, крепко сжимающих в объятьях, и чтобы это было лишь для нас одних и никто не посмел и краем глаза заглянуть за плотную завесу. - В конце концов, Вы меня спасете, - я улыбнулся, поднимая подбородок и упираясь затылком в колено Антонио. Теперь я гораздо лучше видел его смеющиеся глаза, за которым он прятал что-то еще. Но руки, держащие планки камзола и покрасневшие щеки выдавали его с головой. Залюбовавшись этим зрелищем, я неосознанно прикусил губу, пытаясь составить хоть какой-то пазл из замелькавших в воображении картин. Теперь уже мои щеки обожгло румянцем смущения, и я быстро вернул голову в более удобное положение, прикрывая глаза. Еще ни от одной близости я не смущался так сильно, не говоря уж о простом взгляде в глаза. В встрепанных чувствах я укусил рогалик, и, кажется, прикусил язык. Тесто перекатывалось, смягчая неприятные ощущения, а солнце уже приготовилось к своему уходу. Красивый апельсиновый яркий, едва начавшийся закат... Как тогда, когда мы стояли на площади с ветром в волосах и не заметили изменений, крошечных трещин в выстроенных нами стенах... Неожиданно подумалось, что хотел бы умереть вот так, чтобы закат моей жизни был таким же ярким и принес кому-то новое счастье. Лучи грели нас, и хотелось нежиться под ними еще очень долго, но земля начала остывать. А я не мог оторвать взгляда от невероятно высокого неба, не щурясь на блестящий золотой диск. "Да, я хочу умереть так" - Но чтобы Вы были рядом...

«В конце концов, Вы меня спасете.»

Конечно спасу, а если нет, то никогда не смогу себе этого простить.

Обращенный на меня взгляд янтарных глаз, в тот момент отражавший поразительную глубину синеющего небосвода, озорно и звонко смеялся. Так же открыто и смело, как в один майский день, когда Моцарт, не выпуская пера из рук и не произнося ни слова, впустил меня в свою жизнь одной только приветливой улыбкой. В приподнятых уголках его губ заключалось столько умело спрятанного в закромах души смысла, что я тогда искренне удивился размеру его сердца.

Удивляюсь до сих пор.

Стоило мне, не выдержав, взглянуть на меняющиеся декорации начинающейся пьесы, как Вольфганг, вдруг пронзенный внезапной мыслью, неловко закусил губу. Он понял. Понял и почувствовал тот жар, что неконтролируемыми волнами исходил от моего тела. Разгадал тайну, что я всеми силами пытался скрыть за плотно задернутым камзолом.

Но, кажется, его это почти никак не смутило. Он по-прежнему лежал на моих коленях, утыкаясь затылком в коленную чашечку и рассматривая апельсиновый закат. Тогда я выдохнул, прогоняя весь скопившийся внутри липкий страх.

Отпечаток задумчивости, светлым лучом скользнувший по его лицу, лег в складку между бровей. Выражение его глаз, обыкновенно таких прозрачных, доверчиво демонстрирующих свои внутренние эмоции, совершенно сбил меня с толку. Всегда я без затруднений мог сходу угадать ход его мыслей, но сейчас... сейчас он душой был где-то в далеком, неизвестном ни мне, ни ему самому, будущем. Оставив попытки и догадки, я опустил руку на его грудь, считая удары сердца. Даже сердце билось иначе, излучая тихую, отдаленную и непонятную радость.

Тогда я устремил взгляд на горящий горизонт, напоминающий линию фронта. Мир менялся. И я это чувствовал, принимая непосредственное участие.

Земля запылала ярким, больше похожим на разлитые по холсту краски, закатом. Приближающаяся ночь разбудила прятавшихся в высокой траве мотыльков, которые облаком мерцающей пыли взмыли в воздух. Она выпустила из своих крепких объятий еще тускло светящие звезды и проступивший на небе бледным призраком серп луны. Подувший ветер принес прохладу, а земля, щедро раздав все свое тепло, начала медленно остывать.

Левой рукой я гладил мокрую траву, а правой - шелковую поверхность рубашки.

«Но чтобы Вы были рядом...»

И я вдруг понял. Понял доселе ускользающий от меня смысл и почему-то тут же ужаснулся.

- Вольфганг, не надо... не думайте об этом. Вас ждет долгая и счастливая жизнь. Даю Вам слово. А я... Вы правы, я всегда буду рядом, что бы не случилось.

Передо мной замелькали выдуманные картинки будущего, будто уже ставшие моими воспоминаниями. Нет, Моцарт будет жить, ярко и неповторимо, будет наслаждаться этой жизнью и создаст столько прекрасной музыки, сколько еще никто и никогда не создавал... Я огражу его ото всех опасностей. Клянусь.

"А я... Вы правы, я всегда буду рядом, что бы не случилось" Я не хотел говорить, да и сказать было нечего из-за радостного шторма в груди, смывшего все слова, так неосторожно записанные на зыбком песке. Ладонь Антонио приятной тяжестью лежавшая на груди, казалось, отпечаталась морозным узором на коже, и в то же время потихоньку отогревала ненадолго заиндевевшее сердце. Я накрыл ее своей, чувствуя медленные толчки крови в выступающих венах. Размеренный спокойный ритм. Такое бывает очень нечасто, но, пожалуй, это одно из лучших состояний. Хрупкое и одновременно крепкое тихое счастье, гладящее по голове и пробуждающее самые лучшие моменты. В такие минуты понимаешь, как же прекрасна жизнь, именно твоя жизнь... сколько в ней красоты и счастья... и как же хочется сохранить эти моменты, и хочется бежать за новыми, пополняя драгоценную коллекцию! Я обхватил смуглую ладонь, поднимая к лицу и прижимая к щеке. Непонятное, необъяснимое желание, но слишком жгучее, чтобы устоять. И почувствовать почти сразу, как душа взрывается миллионом бело-золотых лепестков. Небо медленно опускало темный бархатный занавес, на котором готовились к новому концерту звезды. - Наверное, нам пора. А то можем замерзнуть. Идемте? - я улыбнулся, протягивая Антонио руку.

Вечер разбавлял яркие краски августа излюбленным синим, скользя тенями по выстроившимся вдоль обрыва деревьям и погружая каждый трепещущий листок в пузырек с густыми, как патока, чернилами. Последние лучи заката коснулись наших лиц прощальным, уже не согревающим теплом, и скрылись за дальними верхушками сосен. С реки подул холодный ветер. Пробравшись под тонкую рубашку, он попытался заморозить мое разгоряченное сердце. Но внутренний пожар был так велик, что одного порыва стало недостаточно.

По венам стремительным потоком бежала кровь, и причиной тому был Моцарт, удобно расположившийся на моих коленях и задравший голову к небу. Он полным любви взглядом всматривался в сверкающие в вышине звезды, в тот неповторимый узор ночи, что бесспорно приводил его чувственную натуру в неописуемый восторг.

Вольфганг прижал мою ладонь к своей щеке, давая кончиками пальцев почувствовать гладкую кожу. А я в ответ приподнял уголки губ, пряча улыбку в подкравшемся мраке.

«Идемте?»

Моцарт протянул мне руку, выводя из сладостного полузабытья. Кажется, я бы мог просидеть так всю ночь, не смыкая глаз и не отрывая головы от шершавой коры дуба. Ровно до тех пор, пока рассвет бы не пробился ослепляющими лучами сквозь черный купол и не оживил бы окружающий пейзаж.

Аромат уснувших до утра цветов, сочившийся сквозь плотно закрытые бутоны, добавлял в свежий воздух пряные нотки. Я нехотя поднялся с земли и помог встать своему другу. Его и без того растрепанные волосы растрепались еще больше, и я не смог удержаться от комментария:

- Вольфганг, Вы похожи на упавшую с неба звезду, - я подошел вплотную и провел рукой по его лбу, заправляя вьющиеся прядки за уши. - Так-то лучше.

Оторвав взгляд от искрящихся молчаливым счастьем медовых глаз, я повернулся к лесу. Он, тихо шурша листвой, таил в себе волнующую душу и леденящую кровь тайну. Непроглядная чаща разом обратила на нас тысячу глаз и тысячу звуков.

- Друг мой, а Вы помните, как идти обратно?

"Вы похожи на упавшую с неба звезду" - Тогда Вы - ее счастливый обладатель, - я неконтролируемо широко улыбался, скрывая мелкую приятную дрожь, осыпающуюся серебряным дождем, как снег от резких ударов по еловым веткам, от ласковых прикосновений длинных пальцев. Только когда Антонио убрал руку, я понял, что эту долгую минуту я задерживал дыхание из боязни спугнуть пока еще непривычно близкие и нежные касания. "Друг мой, а Вы помните, как идти обратно?" Сальери с легкой тревогой всматривался в чернеющую толщу. - Мм... Нууу.. мы, в любом случае, пойдем вперед! - я решительно взял замершего в нерешительности Антонио за руку, и мы вошли в темноту. Внутри оказалось не так уж и черно, но все же довольно страшно - тонкие сильные стволы грозно возвышались, утыкаясь в чернильное небо. Я шел наугад, смотря вперед и надеясь не споткнуться об какой-нибудь корень. И вдруг впереди сверкнул мягкий свет фонаря, один из множества украшавших прогулочные дорожки. Мне стало гораздо спокойней, и я ускорил шаг, выходя на довольно широкую дорожку, освещенную рядом маленьких солнышек, возвышающихся на стальных столбах и заключенных в прозрачные стеклянные клетки. На дороге уже никого не было, но я все равно пошел ближе, касаясь плечом плеча Антонио, чуть лучше скрывая наши сплетенные руки. Время пропало под ночными золотыми и серебряными светилами. Вскоре мы вернулись на опушку, где нехотя отпустили друг друга. Дошли до дороги, где и поймали закрытый экипаж, в котором оказалось неожиданно тепло, и я только сейчас понял, что замерз. Меня вдруг стало неудержимо клонить в сон, и я придвинулся к Антонио, теперь уже привычно уткнувшись носом в теплую шею.

«Мм… Нууу.. мы, в любом случае, пойдем вперед!»

Я еле удержался, чтобы не прыснуть от рвавшегося изнутри смеха. Моцарт, в перепачканной вином рубашке и изрядно помятом камзоле, устрашающе сверкал глазами. Всем своим существом излучая уверенность и непоколебимость, он взял меня, мнущегося на одном месте, за руку и шагнул в уснувшее беспокойным сном царство вечной жизни.

И в этом мой друг был весь.

Я пробирался сквозь плотно сплетенные сухие ветви, пугая притихших птиц, и крепко держал Вольфганга за руку, боясь выпустить и потеряться. Знающий, когда никто не знает, готовый, когда никто не готов, он сломя голову несется навстречу приключениям, по своей натуре не думая о последствиях. Глупец? Безумец? Скорее второе. Прекрасный безумец, одним взглядом способный поселить в сердце тепло и свет, навсегда изгнав оттуда тьму. И почему-то за ним хочется следовать, хочется верить, даже любить, расточая самые нежные, доселе прятавшиеся глубоко внутри чувства.

Я шел рядом с ним, полностью доверившись, не разбирая дороги, не различая по чему ступают мои ноги. Мой взгляд, не видящий в кромешной тьме ничего, кроме смеющихся радостным смехом глаз, был прикован к беспорядочно разбросанным по белому лицу волосам, впитавшим лунный цвет и засиявшим серебряным дождем. Маяк, по которому я ориентировался и благодаря которому не сбился с курса.

Вскоре мы вышли, буквально вынырнули из опустившегося на землю мрака. Мягкий тусклый свет фонарей освещал извилистые тропинки, отгоняя ночные тени, заставляя их в испуге бежать обратно в чащу леса.

Чем ближе мы подходили к дороге, тем тише стрекотали цикады. Теперь были только люди, их громкие голоса, лошади, скрипящие колеса экипажей. Мы поймали один и, забравшись внутрь, понеслись навстречу никогда не спящей Вене.

Моцарт, стоило извозчику стегнуть лошадей кнутом, прижался ко мне, уткнувшись носом в шею. Он, подобно переутомившемуся от собственного любопытства ребенку, сладко посапывал, подрагивая светлыми ресницами и обдавая мою щеку горячим дыханием.

- Dormi bene, felicità mia..

За запотевшими стеклами крохотного окна мелькали огни большого города. Мимо проносились запруженные людьми улицы, яркие и громкие, оглушающие и ослепляющие. Но это я был готов заткнуть уши и закрыть глаза, прячась, растворяясь для этой симфонии звуков. Вольфганг же спал, теперь уже полностью опустив голову на мое плечо. Черные пряди, так и не собранные мной в хвост, скользили по его лицу. Я аккуратно, чтобы не разбудить своего друга, одной рукой перевязал волосы бережно хранящей воспоминания перламутровой лентой.

Я уже сам начал проваливаться в сон, как вдруг экипаж затормозил, останавливаясь напротив серого дома Моцарта.

- Вольфганг, - я провел указательным пальцем по острой скуле, - мы приехали.

Совсем рядом со мной быстро взмахивала крыльями яркая птичка. Красно-оранжевая, с сияющими золотом глазами и длинным красивым хвостом она порхала почти у самого лица, и я мог разглядеть гостью во всех подробностях. Алые перышки подрагивали от движений, переливались медленным огнем, а в крохотных круглых глазках набегала волнами золотая река. Крылья замелькали быстрее, обдавая меня точным потоком воздуха, и перышки мягко коснулись моей щеки, а лапки приземлились на голову. "Вольфганг, мы приехали" Птичка рассыпалась золотыми песчинками, защекотав кожу. Я открыл глаза. Я не поднимал головы, просто развернул ее и скосив глаза вверх. Антонио ласково улыбался мне. - Мне так не хочется прощаться, - было тепло и хорошо, я готов был лежать так вечно, чувствуя защиту в сильных руках и любовь в каждом, даже самом незначительном касании. - Ладно.., - я встряхнул головой, прогоняя остатки сна. - Но прощального поцелуя Вам не избежать, - я произнес это едва слышно, чтобы чуткие уши кучера этого не услышали, и в последний на сегодня раз коснулся губ, заключив узкое лицо в ладони, легко очерчивая пальцами точеные линии. И в ту же минуту покинул экипаж. Снова дожидался, пока фиакр скроется за поворотом, не в силах отвернуться, и только когда стук копыт свернул с Петерсплатц, я вошел, тихо затворив скрипучую дверь.

«Мне так не хочется прощаться.»

Моцарт, оторвав голову от моего плеча, окинул меня заспанным взглядом. Его глаза, в полумраке казавшиеся карими, блестели догорающими искрами быстрого, но яркого сна.

Мне тоже не хочется, Вы даже не представляете, насколько...

«Но прощального поцелуя Вам не избежать.»

И быстрее, чем я смог в полной мере осознать смысл сказанных слов, моих губ коснулся наполненный запахами летнего леса поцелуй. Вольфганг на секунду прильнул ко мне, дотронувшись тонкими длинными пальцами до моего лица, выводя невидимыми нотами слышные только нам двоим мелодии. Но мгновение слишком быстро оборвалось, стоило Моцарту, подарив мне прощальную, полную искренних эмоций улыбку, открыть дверцу экипажа и раствориться в лунном свете.

- Куда дальше, герр? - опустивший поводья кучер отдернул матерчатую шторку и уставился на меня с выражением учтивой благосклонности.

- Дальше…

Я продиктовал адрес, и лошади, глухо ударив копытами о неровно выложенный булыжник, понесли меня прочь от никогда не затухающей звезды пленительного счастья, туда, где ночь была еще чернее, а полумесяц скрывался за плотной завесой облаков.