Some Sunsick Day

And take my hands, they'll understand Take my heart, pull it apart And take my brain or what remains And throw it all away 'Cos I've grown tired of this body A cumbersome and heavy body. — Дерьмо. — Ага. Дерьмо. Сириус со вздохом сел на диван, запустив руки в волосы, желая, чтобы это сделал кое-кто другой. — Ты переспал с Ремусом? — Реальность ситуации дошла до него, когда вопрос тяжело и мучительно коснулся его ушей. — Чисто технически… нет? — Чисто технически нет, — повторил Джеймс, садясь напротив. — И что это значит? Сириус закатил глаза. — У нас не было… секса, — сдержанно ответил он. — Мы просто зашли чуть дальше, чем обычно… — Хорошо, — сказала Лили, устраиваясь рядом с мужем. — Хорошо. Они выглядели так идеально рядом друг с другом, подумал Сириус, чувствуя тупой, тошнотворный спазм в животе. Ее огненно-рыжие волосы, стройная фигура и вязаный свитер рядом с его копной черных кудрей, атлетическим телосложением и очками в проволочной оправе. Все в них, казалось, светилось. Любовь переливалась между ними, будто мерцающий свет, соединяя их друг с другом. Даже сейчас эти веснушчатые лица с искаженными беспокойством глазами, широко раскрытыми и изучающими, выглядели чертовски идеально вместе. Одна часть Сириуса ненавидела это, ненавидела, что у них могло быть что-то такое чудесное и чистое, а другая — ненавидела его за эти чувства. И в глубине души, совсем крохотная часть его скорбела о том, что он терял и будет продолжать терять — любовь, как у них. У него такого быть не могло. Никогда. Он был испорченным товаром. Он был гребаной обузой. И он снова подумал о Ремусе, о том, как он растаял в его руках — покрытая шрамами кожа прижималась к покрытой чернилами, медовые локоны путались с черными прядями, словно сотканное одеяло, пока они держали друг друга, ведомые страстью. И он ненавидел себя — за то, что открыл свое сердце, за то, что был таким глупым, ужасно глупым и допустил мысль, что у него есть шанс жить в мире, где у него мог быть кто-то, особенно кто-то такой, и где ему отвечали взаимностью. Он пожевал губу. — Я думал, он тебе нравится? — осторожно спросил Джеймс. — Нравится, — простонал Сириус, глубже погружаясь в диван и закрывая глаза рукой. — В этом-то вся проблема. Лили задумалась. — Почему? Сириус выпрямился, изгибая бровь. — Ты знаешь почему. Джеймс надел очки на голову и провел рукой по лицу. — Бродяга, — начал он, и Сириус съежился, осознавая, что разговор стал серьезным. — Может быть… Может быть, это было бы хорошо… — Полезно, — добавила Лили. — Да. Полезно. Может быть, было бы полезно попробовать в этот раз? Сириус фыркнул, скрестив покрытые тату руки на груди. Он поднял брови. — К чему ты ведешь? — Просто ты… ну… — Джеймс подыскивал слова, задумчиво морщась. Он явно пытался сделать все максимально осторожно, и Сириуса это взбесило. — Ну же, Потти. — Ты всегда сдаешься еще до того, как что-то успевает произойти. Ты всего лишь предполагаешь… — Я предвижу… —… ты предполагаешь, что все будет дерьмово. Что все разрушится. И ты никогда не пытаешься. Ты никогда не даешь шанса — ни себе, ни кому-либо еще. У Сириуса болела голова, и он по-прежнему чувствовал на себе запах Ремуса — его неуловимой тайны, его безразличие, его небрежность, его двусмысленность. Все растворилось в тумане, и Сириус был слеп, карабкаясь и отчаянно желая узнать Ремуса, поселиться меж его шрамов. — Джеймс, — начал он, протирая глаза. Тупая пульсация в голове начала усиливаться. — Сириус, — мягко сказала Лили. — Мы любим тебя. Но мы не можем продолжать закрывать глаза на то, что ты с собой делаешь. Сириус застонал — отчасти от дискомфорта ситуации, отчасти от боли в голове. — Ты имеешь право иметь хорошие вещи, — твердо сказала она, и Сириус усмехнулся. — Все, достаточно этой сопливой любовной терапии, — рявкнул он натянутым смехом, вздрогнув, когда звук собственного голоса отозвался в больной голове. — Может, закажем поесть? За мой счет. — Бродяга, — раздраженно покачал головой Джеймс. — Хватит, послушай нас. Сириус помассировал виски. Боже, как же все болело. Его желудок скрутило, а нервы вздернуло одновременно болью в голове и предметом разговора. Он не хотел говорить ни о своих чувствах, ни о своих «саморазрушительных привычках», ни о какой-либо другой чепухе, которую Джеймс и Лили пытались ему подсунуть. Он просто хотел что-нибудь выпить, закинуться обезболивающим и принять душ, чтобы смыть запах и ощущение Ремуса на своей коже в канализацию, наблюдая, как красота ускользает в лондонский водоворот и покидает его навсегда, превращая Сириуса обратно в обычное тело из костей и плоти. Он чувствовал себя живым с этим, как будто Ремус жил на нем, и ему требовалось невероятное количество усилий, чтобы не броситься к нему сейчас, не поцеловать его прохладные губы и не напиться с них запаха морской соли и сигарет. Ремус заставил его чувствовать, и он ненавидел это. Он хотел, чтобы его мир и покой вернулись. — Мы понимаем… — Нет, вы не понимаете! — Сириус едва успел уловить знакомый всплеск гнева, и вот он уже стоял на ногах, разъяренный и дрожащий. Его голова пульсировала, создавая звездочки перед глазами. Его руки болели от холода, что он чувствовал внутри. — Вы нихрена не понимаете, Джеймс. Джеймс. Ни Джейми, ни Сохатый, ни Потти. Джеймс. — И вы не поймете, никогда не поймете, окей? Джеймс вздрогнул, и желудок Сириуса сжался от чувства вины, но ночь, Ремус, трепет и ощущения, с ним связанные, а затем болезненная пустота, что он после себя оставил, зарядили нервы Сириуса, и он уже не мог остановить поток слов, рвущийся из него. — Все полетит в ебеня, потому что так происходит всегда. Джеймс промолчал, а Лили сидела с грустным выражением лица, что только подлило масла в огонь, бушующий в животе Сириуса. Ему не нужна была жалость. — Как, по-твоему, это должно сработать? М? Тишина. — Ах да, я обзаведусь новым очаровательным бойфрендом, которому я очень сильно нравлюсь. Нравлюсь ровно до того момента, пока я, блять, не проснусь ночью, крича так, будто меня убивают. Тишина. — Что он подумает обо мне тогда? — прохрипел Сириус дрогнувшим голосом. — Что он скажет другим? Что он подумает, когда его парень, — он выплюнул это слово, — будет метаться, как гребаное дикое животное? Рыдать и задыхаться из-за каких-то жалких снов? Ничего. — И даже если он достаточно глуп, чтобы закрыть глаза на это, что он подумает, когда я вернусь туда? — Сириус тихо всхлипнул, судорожно вздохнув. — Он, блять, бросит меня, когда я вернусь туда. И черт, я бы даже не стал его винить. Я бы тоже ушел. — Может, он не… — Откуда тебе знать? — закричал Сириус с широко открытыми глазами. — Все уходят. Всем следует уйти. Господи, все должны убираться, пока они могут, блять. Он яростно потер глаза, надеясь скрыть слезы, что начали щипать его глаза. Он ненавидел все это, так сильно. Он хотел бы вернуться в то время, несколько месяцев назад, когда единственной проблемой, связанной с Ремусом, было противостоять его чарам, чтобы получить свой кофе. И вот теперь он стоял здесь и кричал на двух лучших друзей, потому что боялся, так сильно боялся тех чувств, что Ремус вытащил наружу. И потому что решения не было, как и выхода. Он просто вынужден жить с этим, пока все не пройдет само. Когда эти чувства уйдут? Он ненавидел Ремуса, эти чувства, что он заставлял искриться внутри, и то, как не по-человечески он продолжал поступать с ним. Сириус жаждал узнать его, но Ремусу было наплевать на него, на все это. На все. Да и с какой стати это должно его волновать? подумал Сириус, подавляя горький смешок. Он мне нихрена не должен. Никто из этих людей ничего мне не должен. — Я остался, — очень тихо пробормотал Джеймс. — Что? — Сириус повернулся, чтобы посмотреть на него, не вытаскивая руку из волос. — Ты сказал, что все уходят, когда ты возвращаешься туда. Но я остался, ведь так? У Сириуса задрожала челюсть. — Шесть месяцев. Шесть месяцев, и я ни разу не отошел от тебя, Сириус. Потому что я люблю тебя. Я и Лили, мы любим тебя. И нам надоело видеть, как ты поступаешь с собой. Сириус тяжело дышал, адреналин все еще бурлил в его венах. — Я не ушел, — повторил Джеймс, глядя на лучшего друга. Помолчав мгновение, Сириус заговорил. Его голубые глаза потемнели. — Может быть, тебе все-таки стоило. С этими словами он резко развернулся, на ходу подбирая свой шлем, и громко хлопнул входной дверью. Он не останавливался, пока не оказался на улице и не сел на свой мотоцикл, молясь, чтобы ветер унес все его проблемы вместо него.