Some Sunsick Day

I can dim the lights and sing you songs full of sad things We can do the tango just for two I can serenade and gently play on your heart strings Be your Valentino just for you Ooh, love, ooh, loverboy What're you doin' tonight, hey, boy? … I'd like for you and I to go romancing Say the word, your wish is my command Ooh, love, ooh, loverboy What're you doin' tonight, hey, boy? В квартире было прохладно, когда они вернулись. Холодно, и пусто, и неожиданно очень тесно. Доркас и Марлин привезли их домой, и они настояли, чтобы те остались. Коробки с пиццей казались тяжелыми. Что, черт возьми, только что произошло? Сириус схватил Ремуса за тонкое запястье, потянув его прямиком в сторону главной ванной. Ремус молчал, и это оглушало. Сириус толкнул дверь, услышав, как Доркас кладет пиццу, а Лили достает мокрое полотенце для Джеймса. Когда Сириус запер дверь, остальная часть квартиры, толкающиеся конечности и отрывистые голоса исчезли, превратившись в ничто, когда он посмотрел на мужчину перед собой. Губа Ремуса приобрела уродливый пурпурный оттенок в том месте, где ее задело кольцо Фабиана, из раны все еще сочилась кровь. Сириус сделал глубокий вдох и почувствовал, как эта ночь ускользает, пока он дышит, а паника, страх и негодование рассеиваются в холодной, плохо освещенной ванной. Ремус просто смотрел на него в ответ. — Ну же, — тихо сказал Сириус, заставляя Ремуса сесть на край ванны. Он взял салфетку для лица из плетеной корзинки, на приобретении которой настояла Лили — и совершенно не почувствовал тепла, которое, по ее словам, должна была принести «домашняя» атмосфера этого предмета. Ремус по-прежнему молчал, и Сириус опустился перед ним на колени, с теперь уже влажной салфеткой в руках, и начал осторожно вытирать костяшки пальцев, пока волосы падали ему на глаза. Он не знал, что сказать: слова как будто вертелись у него на языке, но пустить дальше он их не мог. Бессознательно Сириус потер то место, на которое упала сигарета Фабиана, мысленно представляя Ремуса в тот момент, отстраняющегося от Пруэтта и отчаянно ищущего его в потоке эмоций. «Сириус, ты в пор… Он даже не сразу заметил, как холодные руки схватили его за предплечье. Ремус провел пальцем по небольшому ожогу, сморщив лицо. Сириус вздохнул, когда его длинные пальцы прошлись по пятну на коже. Это был совсем небольшой ожог, ничего серьезного — Сириус едва его чувствовал. Но когда Ремус провел по нему ледяными кончиками пальцев, Сириус мог поклясться, что его кожа горела сильнее, чем когда на нее упал горящий окурок. Это было еще хуже, потому что он не хотел, чтобы это заканчивалось. Он хотел почувствовать этот жар на каждом гребаном дюйме своего тела. — Прости, — тихо сказал Ремус, так тихо, что Сириус подумал, что ему показалось. Он посмотрел на него снизу вверх. — Прости, — повторил он, и Сириус мог поклясться, что почувствовал, как его сердце разорвалось надвое, словно кто-то разрезал его ножом прямо посередине. Ремус выглядел растерянным, волнение и страх были написаны на его лице. Он прикусил разбитую губу и нахмурил брови. — Не стоит, — мягко сказал Сириус, и он действительно имел это в виду. Боже, он был абсолютно честен. Сириус потянулся к губе Ремуса, вытирая с нее кровь. — Все в порядке, Рему. Он улыбнулся ему и убрал волосы с его лица, чтобы лучше видеть глаза. Это было слишком чувственно, он знал это, слишком нежно, но что он мог поделать? Лицо, которое смотрело на него, эти топазовые глаза, широко открытые и умоляющие, острые скулы, каким-то образом мягче, чем шелк, в резком, стерильном свете ванной, послали отчаянную, давящую волну желания сквозь грудь Сириуса. Что он мог сделать, кроме как прикоснуться к нему? Его рука скользнула к щеке Ремуса. — Спасибо, — сказал он, устроив ладонь на мягкой веснушчатой коже и ощущая крошечные шрамы, что усеивали эту сторону его лица, под его дрожащим прикосновением. Что он мог сделать, кроме как поцеловать его? Поначалу медленно, нервно, ни следа от той потрескивающей, взрывающейся энергии между ними вне клуба. Сириус осторожно пошевелился, не убирая руку с щеки Ремуса, не желая причинять ему боль. Он ненавидел это, ненавидел, каким мягким ощущался Ремус, каким мягким заставлял его себя чувствовать. Ремус наклонился вперед, с влажным от крови и салфетки ртом, и взял лицо Сириуса в руки, нежно проведя большим пальцем по исхудалой скуле. Может быть, мне действительно нравится Ремус Люпин. Этой мысли было достаточно, чтобы Сириус неохотно отстранился и продолжил вытирать руки и лицо Ремуса. Однако, пока он делал это, его трясло, адреналин покидал его тело тошнотворной дрожью, и Ремус, как всегда спокойный, взял салфетку из его рук. — Сириус? — пробормотал он, и Сириус, заправив волосы за ухо, слишком хорошо знакомый с этим тоном, кивнул. — Что произошло между тобой и Фабианом? Так вот оно что. Сириус вздохнул, распуская пучок и встряхивая волосами. — Это неважно. Его живот скрутило, все внутренности превратились в кислое, вздымающееся месиво, и стены начали угрожающе приближаться. Как только он скажет, что сделал Фабиан, ему придется сказать кое-что еще, и еще одно, и тогда все будет кончено. Ремус уйдет. Навсегда. И Сириус останется без друга. Если Ремус вообще мой друг, с горечью подумал он. Друзья обычно так себя не ведут. Ремус подал голос. — Я получил кулаком в лицо за это. Сириус почувствовал, как к горлу подступила желчь, паника начала сжимать стенки его горла, но он проглотил ее. — Никогда не просил об этом. Глаза Ремуса вспыхнули. — Приму к сведению. Чувство вины пронзило его грудь, но боль в грудной клетке, страх разоблачения пересилили его. Он продолжал молчать. Сириус двинулся, чтобы закончить вытирать руку Ремуса, настроенный отмахнуться от проблемы, убежать, что угодно, но мужчина отстранился. — Я в порядке. Моя вина, не так ли? — коротко ответил он, избегая прикосновений Сириуса. Его нежное лицо, такое красивое и грациозное всего несколько мгновений назад, исказилось от разочарования. Сириус прикусил губу, его дыхание начало сбиваться. Внезапно он слишком резко ощутил ледяной холод пола, и шипы льда пронзили его живот, отскакивая от тазовых костей. Пожалуйста, не сейчас. Ремус встал, и боль в груди Сириуса начала усиливаться — удушливое, сокрушающее ощущение. Его ребра тошнотворно болели. Нет-нет-нет, пожалуйста. — Я иду домой, — тихо сказал Ремус. — Я больше не могу. Казалось, он не может дышать. Тупая боль в груди достигла пика, его сердце слабо забилось о костяную тюрьму грудной клетки. — То, что мы делаем. Это. Эта беготня. Это глупо. Мы только раним чувства друг друга. Ремус, пожалуйста, пожалуйста… — Подожди, — выдохнул он, потянувшись к руке Ремуса, который остановился от его прикосновения. — Просто… просто подожди. Это был едва слышный шепот, но этого было достаточно, и Ремус опустился обратно осторожно. Условно. Как будто он ждал, что Сириус скажет что-нибудь чертовски тупое и разрушит все. Сириус дышал коротко, неровно, и каждое движение царапало его горло словно когтем. — Когда мы были детьми, — он сглотнул тошнотворную боль внутри. Тревожные колокольчики звенели, говорили, умоляли его остановиться, отступить, солгать, — мы ходили вместе в старшую школу. Школу-интернат. Ремус открыл рот, но Сириус слабо оборвал его. — Нет, я… Просто… просто послушай, — прохрипел он, слезы жгли ему глаза. Он разрушал все, разрушал их дружбу или как называется то, что они делали вместе. — Я сделал каминг-аут в 8-м классе, — продолжил Сириус, стиснув зубы, отчаянно пытаясь справиться с болью в груди. — И моя семья никогда не должна была знать. Но Фабиан, он… — Бродяга… — … он аутнул меня. Им. Он связался с ними, позвонил, или написал, неважно, и рассказал, что я гей. И они забрали меня из школы на неделю. Чтобы… чтобы все обговорить. — Черт, — выдохнул Ремус. — Я… я думаю, ты представляешь, что случилось потом. — Сириус неохотно поднял рубашку, чтобы показать шрам под левой грудной мышцей. Его рука двигалась сама по себе, а в ушах глухо жужжало. Но что-то произошло, какой-то провод, кабель или неисправная розетка, и все вышло наружу. Ремус, вероятно, видел это, этот шрам, но он, очевидно, не знал. И вот теперь Сириус сидел перед ним, дрожащими руками придерживая шелк рубашки, чтобы показать серебряный полумесяц шрама на груди. — Фабиан знал. Он знал, что они сделают, если узнают. И все равно все им рассказал. Кажется, у него потекли слезы, он не был уверен. Все казалось слишком далеким. Он позволил рубашке упасть. — Господи, Бродяга, — Ремус заключил его в объятия быстрее, чем когда-либо прежде, черт возьми, быстрее, чем кто-либо обнимал Сириуса когда-либо раньше, и Сириус, вздрогнув, уронил салфетку, которая приземлилась с мокрым звуком. — Мне так жаль, — пробормотал он ему в шею. — Черт, мне очень жаль. Сириус сидел молча, голова все еще кружилась, а грудь сжималась от мучительных пульсаций. Но все же осторожно, будто Ремус был бомбой, он обхватил его татуированными руками и обнял в ответ. Они дышали синхронно, их дыхание, как океан, плещущийся о скалу, отступающий и снова устремляющийся вперед — тихий, красивый и нежный. Ремус отстранился и взял его лицо в руки. Сириус прильнул к покрытой шрамами ладони, находя утешение и комфорт в израненной коже, что держала его израненное сердце. — Твоя семья, — сказал он, снова закусив губу, — у них вошло в привычку? Это? Они часто ранили тебя? Соври. — Нет, — покачал головой Сириус, солгав, но уверенно не подавая виду. — Только один раз. — Это не делает ситуацию лучше, — сказал Ремус, резко помотав головой. — Дерьмо, мне очень жаль, Бродяга. Сириус ненавидел это, ненавидел жалость, но что-то в том, как Лунатик держал его, как его холодные настойчивые руки обхватили его лицо и скрепили его по швам, как клей, попало прямо ему в сердце. Мне нравится Ремус Люпин. Ремус поцеловал его в лоб. — Прости за то, что я сорвался. Сириус взглянул на него, а затем бросился к нему, беспомощный сделать что-либо, кроме как почувствовать Ремуса, узнать его, полностью. Он поцеловал его, нащупал дверь, и в мгновение ока они оказались в комнате Сириуса. Боль в груди начала отступать, стало легче дышать, и Сириус понял, что это то, что ему было нужно — ему нужен был Ремус, нужен был здесь, полностью и бесповоротно сцепленный с ним в этом моменте, два переплетенных тела, лавирующие в ебаном беспорядке мира. Мягкое ощущение кровати позади них было желанным для сорвавшегося с цепи, дрожащего тела Сириуса, и прикосновения Ремуса, теплого, покрасневшего и такого чертовски красивого доставали до самой его сути. Лицо Ремуса было опущено над ним, шрамы рассекали его так близко, что Сириус мог потянуться и коснуться их губами. Что он и сделал — целуя каждый кусочек лунного света, все до единого, нашептывая истории посеребренной коже, пока тихие поцелуи слетали с раненых губ к раненому телу. — Ты такой красивый, — пробормотал Сириус, прижимаясь к ключице Ремуса, к отметинам, расположенным там, и его рука остановилась на самом большом шраме, который пересекал его стройную грудь. Ремус непроизвольно вздрогнул, и Сириус замер. — Прости, — сказал он, отстраняясь, но Ремус покачал головой, снова прижимаясь ближе. Его глаза скользили по Сириусу, по всем нарисованным чернилами историям и темным кругам. — Ты уверен, что хочешь этого? — прошептал Ремус Сириусу, когда их лица были так близко, что их дыхание танцевало на губах друг друга, как будто их собственное. — Я… я не могу ничего тебе обещать. После. Ничего, кроме этого… Сириус заткнул его мягким поцелуем. Его это не волновало, и он не хотел волноваться об этом. В этот момент ему не нужно было ничего, кроме Ремуса — как и во множество других моментов после этого. Он не просто хотел его — он нуждался в нем, нуждался в том, чтобы он занимал каждый ебаный миллиметр его кожи, жил в каждом дрожащем атоме, в каждом изгибе, угловатости, в каждой кости, в жалких остатках его нервной системы и синапсов. Они вдвоем, вместе, неуверенные, где начался один и закончился другой. — Ты нужен мне, — выдохнул он Ремусу. Его голос дрогнул от напряжения, от очевидной интенсивности эмоций, желания и подколов, от долгих месяцев, когда они знали друг друга, и даже месяцев до этого. Это было сильно — сказать такое — слишком чувственно, слишком эмоционально, но Ремус растворил в Сириусе абсолютно все, и он был бессилен, чтобы остановить хоть один порыв или слово, что выплескивались в эту ночь. Но Ремус понял — конечно, он понял — и встретил Сириуса поцелуем, одним из самых долгих и глубоких, что Сириусу довелось испытать за всю свою жизнь. Той ночью Сириус видел звезды — и впервые за долгое время это были звезды, на которые он не боялся смотреть.