Some Sunsick Day

People stared at the makeup on his face, Laughed at his long black hair, his animal grace, The boy in the bright blue jeans, Jumped up on the stage, Lady Stardust sang his songs Of darkness and disgrace. And he was alright, the band was altogether, Yes, he was alright, the song went on forever, Yes, he was awful nice, Really quite out of sight, And he sang all night long. Femme fatales emerged from shadows, To watch this creature fair, Boys stood upon their chairs, To make their point of view. I smiled sadly for a love, I could not obey. Lady Stardust sang his songs, Of darkness and dismay. And he was alright, the band was altogether. Yes, he was alright, his song went on forever. Ремус потер глаза, потрескавшийся потолок то появлялся, то исчезал из его поля зрения. Он застонал, вытаскивая свое скрипучее тело из кровати, свесив неловкие длинные ноги и поморщившись от контакта с холодным полом. Все болело: суставы ныли, сухожилия и мышцы болезненно одеревели, голова дрожала, когда боль пульсировала в виске. Он разблокировал телефон, улыбаясь сообщению от Сириуса. (00:01) Мне 23, сучка!!! Он неуверенно напечатал ответ, с дрожью в костлявых пальцах. (07:53) Это так, придурок :) Ремус поднялся с кровати, прошел в свою маленькую ванную, встал под теплую воду и позволил ей течь по его больному телу. Он зашипел, когда горячий поток ударил по его покалывающей коже, но мягкое тепло расслабило его мышцы. Терпя боль, он нанес шампунь на волосы, полный решимости преодолеть любой дискомфорт. Это был день Сириуса. И он любил его. Он не мог точно определить, когда это произошло за тот год, что они знали друг друга, но одним летним днем он проснулся — скрип и визг, запах дыма и крови из сна все еще ползли по его нервной системе — и увидел Сириуса, откинувшегося на спинку стула в углу комнаты. Он немного удивился, что Сириус не спит. С другой стороны, он в принципе не часто это делал. Ремус лежал спокойно — он почти не двигался во сне — и наблюдал за Сириусом, который, сдвинув брови, листал любимый экземпляр «Одиссеи» Ремуса, затягиваясь сигаретой и не замечая пристального взгляда. Иногда он был просто до боли красив. Можно сказать, что Ремус понял это тогда, понял, что это за чувство, что бурлило у него в животе уже очень, очень долгое время. Это была любовь. Откупорив бутылку с рецептурными обезболивающими, Ремус принял пару таблеток — никогда не превышая рекомендованную дозу — и прокашлялся, когда они скользнули ему в горло. Он поморщился, проглотив их, и встряхнул волосами. Болело все, и он молился, чтобы лекарства быстро подействовали. Ему очень хорошо удалось скрыть это от Сириуса, его болезнь — и это удивило его. Сириус был из разговорчивых — поэтому, когда Ремус внезапно отменял встречу, прошипев в трубку или настрочив сообщение, если ослепляющая боль внутри заставляла его забыть даже собственное имя, его удивило, что Сириус был в порядке и совершенно не обеспокоен. Это было больно, Ремус знал это. Он был в контакте со своими эмоциями, как бы сильно его это ни беспокоило. Как бы он хотел, чтобы это было не так. Но что он мог сделать? Он был в чертовом раздрае — и Сириусу это было не нужно. И Сириуса это не беспокоило. Сириус не хотел отношений. Сириус, с его дурацкой, выворачивающей внутренности улыбкой и удручающе хорошими зубами. Сириус, с его невероятными голубыми глазами, которые всегда были густо подведены черной подводкой или покрыты красными тенями для век, такими пронзительными и яркими, что доставали до самой глубины души Ремуса, заставляя его содрогаться, задыхаясь. Сириус, с его мраморными скулами и напряженной линией челюсти, с его мягкими руками художника и тихим голосом, с его губами, которые льнули к его твердо и настойчиво, грубо и… Сосредоточься, Ремус. Сириусу было плевать на него. Да и почему должно было быть иначе? Ремус был для него просто интрижкой. Телом. Кем-то, кого можно обнять ночью. Местом, где он мог позволить голове отдохнуть. Ремус сделал глубокий вдох, уже слыша визгливые голоса Сириуса и его соседей по квартире через дверь. Он все еще помнил первый день, когда он увидел Сириуса, этот мучительный удар в живот, когда гребаное произведение искусства предстало перед ним — голубые глаза, темные с кипящим блеском внутри, руки, забрызганные краской. Как он почти поцеловал его той ночью в «Трех метлах», отступив в последнюю секунду, и как, черт возьми, рухнуло его сердце, когда Сириус начал флиртовать с девушками за баром. И потом снова воспарило, когда он сказал, что он гей. Ремус постучал в дверь, прежде чем успел передумать, поправляя сумку с подарком для Сириуса. То была пластинка Боуи — хотя на самом деле он бы хотел подарить ему не это. Но сейчас это не имело значения. Сириус распахнул дверь, набив рот едой, и желудок Ремуса сжался так же, как и каждый раз, когда он видел его, видел эти синие, цвета ночи, глаза, подчеркнутые темным макияжем, с еще более темными кругами под ними, темно-фиолетовыми синяками. Ремус, задыхающийся и корчащийся от боли, все еще ноющей в его суставах, был не в силах сделать ничего, кроме как улыбнуться. — Хей, — сказал он, не в силах сдержать улыбку, которая начала сползать с его лица, когда он посмотрел на Сириуса сверху вниз. Боже, он был так чертовски красив, что это причиняло боль, и ему потребовались все силы, чтобы не броситься на черноволосого мужчину и не зацеловать его до бесчувствия. Это, а еще тот факт, что он все еще был так слаб — обезболивающие все еще не подействовали, так что он, вероятно, упадет в обморок еще до того, как доберется до него. — Хей, ‘Емуш, — заговорил Сириус, отступая в сторону и закрывая за ним дверь. Ремус прошел в квартиру, не в силах сдержать приступ зависти, который начинался каждый раз, когда он приходил в дом Поттеров, и был встречен скомканным куском оберточной бумаги в лицо. Джеймс Поттер, лучший друг Сириуса, ухмыльнулся ему, его карие глаза злобно смотрели из-под очков с толстыми линзами. — Прости, Ремус-друг! — рассмеялся Джеймс, и Ремус слабо улыбнулся. Ему нравился ливерпульский акцент Джеймса. Это делало все, что он говорит, еще смешнее. — Я думал, это Сириус. Ремус удивленно усмехнулся. — Мы ведь так похожи, — кивнул он. Он почувствовал, как Сириус обошел его, чтобы добраться до кресла, и его тело практически гудело от их близости. Он никогда еще не хотел так сильно потянуться и обнять кого-то. Он повернулся, чтобы посмотреть на Сириуса, и выражение его лица одним махом выбило из него дух. Сириус выглядел мрачным — практически унылым, наблюдая за смеющимися Ремусом и Джеймсом. Конечно, он выглядит так, Ремус. Он ругал себя. Ни у кого из вас не может быть отношений. И все же ты здесь, в его день рождения, даришь ему подарок. Ты жалок. И все же он просто встряхнул кудрями, улыбаясь. Он вручил Сириусу подарок и сел на диван, скрипя костями. Он отчаянно хватался за свой свитер, надеясь, что мягкость ткани станет желанной передышкой для его измученных суставов. Она не стала. Сириус поднял «The Rise And Fall Of Ziggy Stardust and The Spiders From Mars», восторженно показывая подарок Джеймсу, и Ремус откинулся назад, с удовольствием глядя на него. Ему нравилось, как сияло лицо Сириуса, когда он разговаривал с Джеймсом или Лили, такое оживленное и красивое, полное жизни и кипучей энергии, поскольку в обычное время оно выглядело таким пустым и усталым. — Теперь мы сочетаемся, — Ремус наклонил голову, пытаясь скрыть румянец, ползущий по его щекам, и, прежде чем он успел осознать это, Сириус подскочил, заключая его в сокрушительные объятия. От него пахло Сириусом — полуночью, мятой и кофе, и все это ощущение его рядом просто окутало Ремуса. Сириус уткнулся лицом ему в ключицу, и Ремус крепко прижал его к себе, не обращая внимания на пронзительную боль в конечностях, просто счастливый, что Сириус рядом, с ним. Каждый раз, когда он обнимал или целовал его, — это было как в первый раз снова и снова и как в каждый момент после этого, в холодные ночи, проведенные в запутанных простынях, или в крепких, до синяков, объятиях в клубе, что были так давно. — Хей, — пробормотал он Сириусу в волосы, вдыхая его яблочный шампунь, и затем он исчез так же быстро, как появился, приказав Джеймсу поставить пластинку, и Ремус, ошеломленный, наблюдал, как Сириус ожил, как будто ничего не произошло. Как будто Ремуса там и не было. Все болело. Ремус скривился от боли в ванной Поттеров, отчаянно пытаясь потянуть конечности, надеясь, что это принесет приятное ощущение покоя. Этого не произошло, и, приняв еще пару таблеток, он пошарил в карманах в поисках сигарет. Их там не оказалось, и он застонал, протирая глаза. Они, должно быть, остались у Сириуса, во время их прошлого раза. — Эй, Бродяга, — позвал он, врываясь в комнату. Сириус повернулся, и Ремус втянул в себя воздух, почувствовав, как знакомый электрический заряд прошел сквозь его сердце при виде Сириуса. Тот стоял с мокрыми, прилипшими к коже черными волосами, вода с него капала на пол, а татуировки были такими чертовски красивыми. — Черт! Прости! Сириус фыркнул. — Ничего, что ты не видел раньше, Лунатик. Ремус промолчал. Они никогда не говорили о природе их отношений — это было просто то, что они делали. Как дышали. Боже, просто как дышали. Отмахнувшись от мыслей и выругав себя за сентиментальность, Ремус улыбнулся. Сириус не был его кислородом. Никто не был его кислородом. Он не нуждался в Сириусе, точно так же, как Сириус не нуждался в нем. Это был секс, не более того. И его это вполне устраивало. Лжец. Он неторопливо подошел, отчаянно пытаясь изобразить то же беззаботное отношение, что было и у Сириуса, и вытащил из его вещей свою любимую рубашку, бордовую. Он помог ему надеть ее, и от того, как свет лампы осветил Сириуса, его острые, как бритва, скулы и полные губы, глубокие голубые глаза и угловатое тело, у Ремуса закружилась голова. — Тебе так чертовски идет бордовый, — ухмыльнулся он, подумав о том, что Сириусу шло абсолютно все, и поцеловал его. Боже, то, как Сириус целовался, было похоже на гребаное прозрение для Ремуса — грубо, отчаянно, горячо, всегда так лихорадочно тепло, словно Сириус постоянно дрожал и вибрировал на каком-то другом гребаном уровне, и Ремус был беспомощен и не мог до него дотянуться — мог только стоять, холодный и голый, наблюдая снизу. Он отстранился, Сириус потянулся за его губами — и он не мог не почувствовать самодовольство. Я сделал это. «Lady Stardust» слабо заиграла, когда он закрыл за собой дверь и прислонился к ней головой, все еще дыша Сириусом, упиваясь им, поглощая — желая, чтобы он мог вдохнуть его и удержать в своих легких навсегда. Это просто секс. People stared at the makeup on his face Laughed at his long black hair, his animal grace The boy in the bright blue jeans Jumped up on the stage Lady Stardust sang his songs Of darkness and disgrace Ремус многозначительно посмотрел на так хорошо понимавший его проигрыватель и проглотил боль, пронзившую его тело. Единственное, что он на самом деле мог вдохнуть и сохранить навсегда. Они лежали вместе в постели Сириуса — ни дюйма пространства между. Мягкие черные локоны Сириуса лежали на серебряной груди Ремуса. То был один из немногих случаев, когда он мог заставить себя взглянуть на свою кожу — когда Сириус растягивался на ней. Ремус чувствовал себя довольным, наполненным, и правда звенела в его ушах раз за разом, атакуя его глубокими голубыми глазами и этой улыбкой Сириуса Блэка. Три слога, которые Ремус будет держать под языком, пока солнце, его солнце, его Сириус, не взорвется. Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя, мой любимый, мой возлюбленный, мой единственный… — Fy nghariad, — прошептал он в волосы Сириуса, прежде чем осознал, что его кружащиеся мысли переливаются через пьяные от поцелуев губы, переходя на валлийский. Моя любовь. — Что это значит? — спросил Сириус, проводя своими изящными пальцами художника — с едва заметными вмятинами из-за гитары и кисти на тонкой, бледной коже — вдоль рубцовой плоти Ремуса. Он задрожал от его прикосновения, но ничего не мог поделать, кроме как упасть в него, позволив вихрю, буре, серому облаку Сириуса и его настойчивому прикосновению нести его. — Это значит «идиот», — солгал он, уткнувшись носом в мягкие локоны, мечтая о том, чтобы они унесли его, унесли подальше от жгучего, горького прилива эмоций и любви — безответной любви. Глупый влюбленный идиот. Сириус рассмеялся ему в грудь, все еще лениво водя пальцами по сморщенной коже. Тепло его смеха, движение и звук его голоса около кожи Ремуса заставили его сердце забиться так болезненно, что, он подумал, его грудь может разорваться. Его кожа впервые за очень долгое время ощущалась живой, и эти острые скулы, озорной смех и тонкие запястья сделали это — вдохнули жизнь, истории, обратно в бледную мертвую кожу, оставшуюся от жизни, от времени, которое Ремус так ненавидел. Сириус заставил его снова жить. — Устал, — пробормотал Сириус. Я знаю, fy nghariad. Я знаю. — Тогда спи. И когда они вдвоем, два истощенных человека, такие поломанные и не собранные обратно, как выбившиеся нити, держали друг друга всю ночь, один погрузил другого в беспокойный сон. Два человека, сломанные, и сломанные вместе. Ремус слегка дремал той ночью — то приходя в сознание, то выходя из него — кошмары вертелись у него на языке, но не выходили полностью в жизнь, потому что он держал Сириуса в руках. Ti yw fy nghariad. Может быть, размышлял он, было бы лучше, если бы он всю ночь спал.