Some Sunsick Day

Boys workin' on an empty, Is that the kinda way to face the burning heat? I just think about my baby, I'm so full of love I could barely eat. There's nothing sweeter than my baby, I'd never want once from the cherry tree, 'Cause my baby's sweet as can be, She give me toothaches just from kissin' me. When my time comes around, Lay me gently in the cold dark earth, No grave can hold my body down, I'll crawl home to her. Boys, when my baby found me, I was three days on a drunken sin, I woke with her walls around me, Nothin' in her room but an empty crib. And I was burnin' up a fever, I didn't care much how long I lived, But I swear I thought I dreamed her. She never asked me once about the wrong I did. When my time comes around, Lay me gently in the cold dark earth, No grave can hold my body down, I'll crawl home to her. My baby never fret none, About what my hands and my body done. If the Lord don't forgive me, I'd still have my baby and my babe would have me. When I was kissing on my baby, And she put her love down soft and sweet, In the low lamp light I was free, Heaven and hell were words to me. When my time comes around, Lay me gently in the cold dark earth, No grave can hold my body down, I'll crawl home to her. Руки Сириуса обмотали бинтами из аптечки первой помощи, и он просидел всю ночь на диване с Джеймсом. Джеймс, конечно, спал, тихо посапывая, обнимая Сириуса — защищая его, удерживая его здесь, в реальности. Квартира 13А. Лондон. Руки Ремуса. — Я в порядке, Джеймс. Сириус Блэк решил, что он больше никогда не будет спать. — Бродяга… — Я чувствую себя хорошо. Даже потрясающе. У меня сегодня куча дел, и мне нужно… — Бродяга, — голос был суровым, и Сириус поднял голову, сморгнув слезы. Джеймс, все еще крепко держа его в своих руках, смотрел на него в ответ. — Ты говоришь на французском, черт возьми. — Оу, — просто сказал Сириус. Иногда он делал так. Особенно после кошмаров. Как будто часть его мозга все еще находилась в доме на площади Гриммо, в этой похожей на пещеру спальне на чердаке или среди забрызганных кровью стен. Французский выходил из него, будто железная хватка на его горле, напоминающая, что его никогда не отпустит. Ты такой, каким мы тебя сделали, Сириус, шептала Вальбурга ему на ухо. Toujours pur.* — Ты правда не хочешь поговорить об этом, приятель? — Джеймс пнул его локтем, и Сириус яростно замотал головой. Прошлая ночь не была чем-то из ряда вон выходящим, но Ремус был там. Его затошнило. — Мне нужно выпить, — признал Сириус, вставая с дивана и направляясь на кухню. Джеймс следовал за ним по пятам. Открыв шкафчик, где они обычно хранили алкоголь, он обнаружил, что тот совершенно пуст. — Сохатый, — повернулся Сириус, закатывая глаза, — где выпивка? Джеймс неловко поерзал, опустил карие глаза и вздохнул. Низкий, глубокий, измученный вздох — желудок Сириуса болезненно сжался. — Ну же, Сохатый, где весь алкоголь? — Послушай, Сириус, может, будет лучше, если ты на какое-то время завяжешь с этим… — О, только не это снова, — простонал Сириус, вскидывая руки — белые забинтованные руки на контрасте с зеленой кухней. — Да, снова это, — раздраженно перебил Джеймс. Он сдвинул очки в проволочной оправе на голову и провел рукой по лицу. Сириус закипал. Это действительно не то, что ему сейчас было нужно. — Бродяга, ты постоянно пьешь. То есть абсолютно каждый раз, когда что-то идет не так. Ты не можешь просто завязать с этим? — Когда ты успел стать таким занудой, Джеймс? — рявкнул Сириус, его шею защекотало. Его волосы ощущались ужасно близко к шее, пряди раздражали кожу, и он нетерпеливо отбросил их. — Я беспокоюсь о тебе, Бродяга, — Джеймс шагнул вперед, протягивая руку. Руку, которая была так похожа на ту бледную, покрытую шрамами, что тянулась к нему прошлой ночью, и на ту, что была до того, с красными ногтями. Сириус инстинктивно отпрянул, и Джеймс позволил своей руке упасть. Сириус уставился на него, его живот свело. Жалость. — Я не могу разбираться с этим сейчас, Сохатый, — Сириус протиснулся мимо него в коридор. Половицы скрипели под его порезанными ногами. — Я иду в душ. Он плотно закрыл за собой дверь, лицо Джеймса скрылось из виду, и щелкнул замком. Пробравшись сквозь беспорядок своей спальни, он подошел к кровати и, порывшись под ней, достал полную бутылку рома. Ухмыльнулся и открыл ее. — Сохатый, двинься. — Нет. — Черт побери, у меня все еще есть работа. — Сириус стоял, уперевшись забинтованными руками в бедра и нетерпеливо постукивая ушибленной ногой. — Уйди с дороги, пока я не заставил тебя. Джеймс усмехнулся, скрестив широкие руки на груди. — Я бы хотел посмотреть на это. Сириус метнулся влево, надеясь обмануть Сохатого, как это всегда бывало, когда они были детьми, но Джеймс встал перед ним, загораживая ему выход из комнаты. Сириус попытался двинуть направо, но снова потерпел неудачу. Влево. Снова. — Господи Иисусе, Джеймс, — заскулил Сириус, топая ногой, как ребенок. Обычно он не скулил, но он устал и его подташнивало. Довольно серьезно подташнивало. И у него была работа, которую ему нужно было выполнить — в самом буквальном смысле. У него были эскизы, которые нужно было отвезти клиенту, наработки для одного претенциозного журнала. — Джеймс, мне нужно добраться до моих работ. — Сириус, посмотри на свои руки, — взмолился Джеймс, его голос стал мягче. Сириус взглянул на них — на его обычно красивые тонкие руки, бледные и изящные, с худыми запястьями и еще более худыми пальцами, всегда забрызганными какой-то краской. Вместо своей белой кожи он увидел бинты, марлю и красную кожу, выглядывающую сквозь медицинский материал. Слезы навернулись на его глаза. Он хотел вернуть свои руки. Проглотив слезы, полный решимости не позволить Джеймсу увидеть их, он откинул волосы в своей привычной галантной манере. Ты в порядке. Ты чертов Сириус Блэк. — Все эскизы сделаны, их нужно только отвезти. — Так давай я это сделаю. — Когда? — Когда мы втроем пойдем за едой, — пожал плечами Джеймс, и Сириус застонал, развернувшись на пятках, и рухнул на диван. — Я не выйду из квартиры. — Минуту назад ты был готов… — По работе, Джеймс, — рявкнул Сириус, после чего указал на одежду, в которой он был. — Ты думаешь, вся эта красота платит за себя сама? Джеймс фыркнул и устроился в соседнем кресле, обрамленном красной тканью. Он, казалось, внимательно наблюдал за Сириусом, как будто тот был яйцом, из которого что-то должно было вылупиться. Или на которое наступят. Сириус включил телевизор, отчаянно пытаясь заглушить шум своего запертого в клетку разума чем-то бессмысленным. Но когда он просидел так около часа, он все еще болезненно ощущал присутствие лучшего друга рядом, неподвижного и наблюдающего. Сириус повернул голову и встретился с ним взглядом. — У тебя что, других дел нет? Джеймс пожал плечами, качая головой и встряхивая черными локонами. — Нет. — Мне не нужна гребаная сиделка, Сохатый, — вздохнул Сириус, протирая глаза до звездочек. У него болела голова, ему нужно было выпить. — Я не говорил… — Ага, сначала ты прячешь выпивку, а теперь наблюдаешь за мной, как хищная птица, — огрызнулся Сириус. Звуки повтора «Острова любви» на фоне пульсировали в его вздрагивающем виске. — Ты знаешь, почему я спрятал выпивку. — Голос Джеймса был тихим. Сириус вскипел. — Мне 23 года, Сохатый, мне позволено выпивать иногда. — Но это не просто «иногда», да, Сириус? — мягко сказал Джеймс, и Сириус, с больной головой и тяжестью в животе, встал и умчался, не сказав больше ни слова, утомленный разговором. Тихие шаги его забинтованных ног были слышны до боли резко в серой квартире. Сириус закинул рюкзак с эскизами на плечо, сжимая в руках фляжку и листая приложение Uber, чтобы заказать поездку. Он сделал глоток, слегка поморщился и заказал машину, которая отвезет его на другой конец Лондона. Требовательные придурки из журнала. Ему удалось убедить Джеймса и Лили пойти поесть без него, сказав, что он сможет отнести эскизы завтра. Он чувствовал себя немного виноватым из-за обмана, но часть его хотела отплатить им за то, что они суетились вокруг него и жалели его — делали все, что он так ненавидел. В дверь тихо постучали, и мозг Сириуса, все еще гудящий и щелкающий, как перегруженный жесткий диск, едва заметил это, когда он открыл дверь, чтобы спуститься по лестнице их комплекса. Прошлая ночь все еще крутилась у него в голове, черный туман оседал в его нервах и раздражал основание его шеи. Поэтому когда он поднял глаза и увидел лицо из сна — это не сон, просто ошибка — уставившееся на него, он отпрыгнул, и его дыхание перехватило. — Эм… хей! Ремус! — пробормотал Сириус, засовывая фляжку в карман и поправляя рюкзак на плечах. Ужас заурчал у него в животе. — Сириус, — улыбнулся Ремус, и Сириус почувствовал то знакомое тепло, которое наполняло его грудь каждый раз, когда худое лицо Ремуса расплывалось в улыбке. Ремус держал в руках две чашки из «Beats & Beans» и протянул одну из них Сириусу, который молча взял ее и отхлебнул — он никогда не отказывался от кофеина. — Э-э… как… эм, как ты? — спросил Ремус, все еще в дверях, несчитываемое выражение промелькнуло на его лице. Щелк. Облако страха, что витало вокруг, наконец осело, как камень, и Сириус почувствовал, как все его тело начало покалывать. Черт, черт, черт. — Мы можем поговорить? — настаивал Ремус, и рука Сириуса сжала лямку рюкзака. Того самого, что был наполнен супом несколько месяцев назад. — Слушай, я сейчас очень занят, Ремус, мне нужно отъехать по работе и… — Бродяга. — Слова, заполненные звоном разбитого стекла и мольбами о помощи, утешающими словами Джеймса и подавленным голосом Ремуса, отлетели от ушей Сириуса, как удар его отца. — Спасибо за кофе, Ремус, — слабо настоял Сириус, осознавая, как напряженно звучал его голос. — Мне нужно идти. Позвони мне позже? — Сириус, пожалуйста, — вздохнул Ремус. Его голос был таким горьковато-сладким и усталым, что плечи Сириуса отяжелели, отяжелели так сильно бременем того, что он сделал с Ремусом, что он сделал с собой. — Что? — Его губы сжались в ровную линию. Чем больше он держит под контролем, тем легче все пройдет. Отвечай неоднозначно, заливай правду бетоном и засыпай камнями. Его желудок сжался. Ты знаешь, что не можешь себя контролировать, Сириус, напевал голос, и он втянул в себя воздух. — Я думал, мы могли бы поговорить. Ноги Сириуса начали болеть от слишком долгого стояния, веса рюкзака и жжения от фляжки, прижатой к его бедру, просачивающегося в суставы. Он поморщился. — Поговорить о чем? Мы и так разговариваем. — О прошлой ночи… — начал Ремус, и сердце Сириуса, казалось, дрогнуло, пульсация в виске усилилась. Он чувствовал, как все кипит внутри — горячо, лихорадочно, и все, чего он хотел, — это выгнать Ремуса, выпить несколько шотов и спать без сновидений. — Удивлен, что у меня не особо сильное похмелье, — Сириус ухмыльнулся и, сияя, откинул голову назад. — Знатная вечеринка, да. — Ты знаешь, я не это имел в виду. Сириус выдохнул через нос. Он чувствовал, как внутри все переворачивается. Задняя часть шеи зудела, и вся кожа, казалось, гудела от дискомфорта. Ремус, уходи. Ты не можешь видеть меня таким, пожалуйста, уходи, уходи, уходи. — Я не знаю, что ты имел в виду… — Господи, Сириус, ты… блять. Смена тона заставила Сириуса вздрогнуть, и он сделал предостерегающий шаг назад. — Я хочу помочь, — взмолился Ремус, шагнув вперед. Вальбурга вонзила свои ногти в грудь Сириуса. — Мне не нужна помощь, Ремус, — холодно отрезал он, наблюдая, как вытянулось лицо мужчины. Хорошо, подумал он. Все что угодно, лишь бы вытащить его отсюда. — Почему ты не даешь мне помочь тебе? — Потому что мне это, блять, не нужно, Ремус, — прошипел Сириус. Ремус, уходи. Пожалуйста, уходи, уходи, уходи… — Сириус, я… Это ненормально — видеть такие сны, такие кошмары. Пожалуйста, мы можем помочь тебе… — Ремус, — Сириус стиснул зубы, чувствуя, как в груди поднимается черное облако. — Я в порядке. Но мне правда нужно идти. — Ты пьян? — тихо спросил Ремус, и Сириус резко поднял голову. — Нет, — он сердито посмотрел на него, стиснув зубы. — Да, ты пьян. Я чувствую это по запаху. — С каких пор у тебя такие суперспособности, Лунатик? — Сириус насмешливо поднял брови. Ремус, уходи. Уходи, уходи, уходи… — Отдай мне фляжку. Сириус уперся, инстинктивно прикрыв рукой карман, в котором лежал металлический предмет. Он выпятил подбородок — на его лице появилось грязное, грозное выражение. Он чувствовал себя пристыженным, мерзким, выставленным напоказ, и теперь Ремус стоял в дверном проеме — жалость и разочарование красовались на его лице, навсегда вырезанные в мраморе его покрытых шрамами скул. — Нет. — Сириус, — произнес Ремус твердым голосом, — отдай мне эту чертову фляжку. Вальбурга засмеялась и зашептала за его спиной. Ты слабый, Сириус, выдохнула она ему в ухо. Слабый. — Нет, — голос Сириуса казался недоверчивым, и он звучал все дальше и дальше от него. — А сейчас просто отвали. Ты действуешь мне на нервы. — Дай мне фляжку, Сириус… — Ремус двинулся вперед, протягивая руку — и ночь обрушилась на Сириуса. Он отпрянул назад, подняв руки, чтобы защитить лицо. Он ждал холодного хруста сломанного носа или удара в скулу, но ничего не произошло. Он опустил дрожащие руки — и там стоял Ремус, его глаза блестели, с одной единственной эмоцией, написанной на лице, которая волновала Сириуса. Жалость. У Сириуса скрутило живот, и он подумал, что его сейчас стошнит. Единственным достижимым чувством, которое он мог переварить, кроме всеохватывающей, выворачивающей наизнанку тошноты, была злость. Злость на весь мир и на самого себя; на своих родителей, на брата, на всех, за все, что они сделали; и злость на Ремуса за то, что заставил его чувствовать. Просто чувствовать. — Ремус, — тихо сказал он. Хватка матери на плечах усилилась. Ты никогда не освободишься от меня. — Отстань. — Нет. — Горящие янтарные глаза встретились с его. — Нет. Я никуда не уйду. — Я не хочу, чтобы ты был здесь, — выплюнул Сириус, его голос стал тверже. Ты такой, каким мы тебя сделали. — Я тебе не верю, — мрачно произнес Ремус. Туман начал окутывать мозг Сириуса, и он хватался за себя, за свой разум, за свое нутро, но все это казалось туманом, густым, струящимся туманом, и его голова была такой же пустой, как и сердце. Огонь потрескивал у основания его позвоночника — раскаленной докрасна кочерги. — Ремус, — слабо запротестовал он, отчаянно пытаясь уцепиться за остатки самого себя, медленно отступающие под шипящие вопли его матери, скребущиеся кошмары, уплотненную землю, что поглощала его каждую ночь. — Пожалуйста, уходи. Я не хочу, чтобы ты видел меня таким. — Сириус, просто поговори со мной… — С чего бы мне с тобой разговаривать? Какая-то далекая часть его смутно уловила этот щелчок, эту внезапную перемену. Далекий Сириус, на совсем другом уровне, окликнул того, что стоял там, того, что дрожал в дверях своего дома, скривив губы и сверкая глазами. — Ты всего лишь человек, с которым я трахаюсь в данный момент. Это было жестоко. Тот Сириус, что был вдалеке, кричал забрать эти слова обратно, но его тело задрожало, и кровь Блэков потекла по его венам. Он не мог бороться с этим. Это тот, кем он был, кем всегда будет — когтистый, злобный сын Блэков, выкованный среди сжатых кулаков и крови, забрызгавшей стены, как вино. Он никогда, никогда не будет свободен. Ремус вздрогнул, его лицо вытянулось, и весь медовый свет вокруг него померк. Его рот открылся, но не издал ни звука. Смутно осознавая происходящее, Сириус заметил блеск в его наполненных слезами глазах. Темная грозовая туча, буря неровного дыхания и рычащих жестокостей гремела над ними. — Я… ты не серьезно… — О, я абсолютно серьезно. — Сириус засмеялся — насмешливо, зло. Это был не его голос, это говорил не он — он смотрел издалека, стучал по прутьям своей клетки из собственных костей и умолял его выпустить. Выпусти меня, пожалуйста, Ремус, я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю… — Но, Сириус… — взмолился Ремус, и грозовая туча осела, окутывая их обоих туманом. Вихрь, что говорил по-валлийски и растворялся в мимолетных танцах, закружился в воздухе, и Сириус закричал, потянувшись к нему, потянувшись к его Ремусу… — … я люблю тебя… — Что ж, а я нет, — сказал Сириус, практически крича, и все его тело, каждое волокно и нервное окончание, каждая клетка и атом кричали, выли из-за его лжи. Его тело горело, а разум рассыпался — извилистые трещины поползли по окаменевшей тюрьме. Он почувствовал, как кофе выскользнул у него из рук, услышал, как он упал на пол, но ему было все равно. Лицо Ремуса потемнело от шока, янтарные глаза стали тускло-серыми. Сириус боролся с собой, забрать ли обратно то, что он сказал, дотянуться ли через огромную пропасть, которая расширялась с каждой минутой — катастрофический раскол в земной коре. Тело Ремуса, прижатое к нему; его руки, холодные и мягкие, покрытые шрамами; Ремус, прижимающий его к стене клуба, улыбающийся ему в губы; Ремус, протягивающий ему кофе с надписью сбоку или с чайным пакетиком, прикрепленным к стакану; Ремус, помогающий ему рисовать; Ремус, целующий его и шепчущий по-валлийски ему в волосы; Ремус и проигрыватель; Ремус и его глаза — Ремус, Ремус, Ремус. Все это, каждое мимолетное мгновение и украденный поцелуй, руки под столом и переплетенные тела, не уверенные, где чье — все это провалилось в глубокую черную дыру, разрывающую землю и разбивающую земную кору под ними. Этот разрыв прямо между ними, как сырой, неровный, голодный рот. — Я… Я тебе не верю, — его голос был едва слышен, единственная слеза выпала из уголка его глаза. — Ты… ты не любишь меня? — Его слова звучали, как тихая мольба. — Нет, — Сириус покачал головой, его тело дрожало от обмана, от жестокости. Он хотел крови, хотел увидеть, как Ремус заплатит, заплатит за то, что заставил его чувствовать, и любить, и бороться за свое существование. Слова Фабиана эхом отдавались в его пульсирующей голове, царапая его уши изнутри. Печально. Сириус Блэк всегда был ебучим лжецом. — Я не люблю тебя, ясно? Никогда не любил. Ложь, ложь, ложь, ложь, mensonge. Mensonge, mensonge…** — Так что уходи. И держись подальше. Тишина. Самая долгая тишина, которую Сириус слышал в своей жизни. Эта тишина была такой густой и тяжелой, она окутывала Сириуса и практически топила. — Убирайся. — Сириус… — прохрипел Ремус, лицо которого теперь блестело от слез. — Gwir ghariad***, пожалуйста… — Ремус. Убирайся из моей квартиры и держись подальше отсюда. Рот Ремуса приоткрылся. Он стоял, как парализованный. — Забирай свой кофе, свои дурацкие пластинки и свои гребаные «я люблю тебя», — Сириус сделал шаг вперед, смутно осознавая, что его носки промокли от пролитого кофе. — И убирайся к чертовой матери из моей квартиры. И никогда, блять, не возвращайся. Ремус молчал. Когда он все же открыл рот, его лицо исказилось от боли. — Sut allech chi?**** — что-то прошептал Ремус по-валлийски, после чего отступил назад, переступил порог и ушел. Он ушел. Сириус захлопнул дверь — звук рикошетом разнесся по их жилому комплексу, пронесся через его разум, проник в его трепещущее сердце. Он схватился за дерево перед собой и, задыхаясь, опустился на колени. Все обрушилось на него потоком, удушающей волной, что врезалась в него и заставила хватать ртом воздух. Он задыхался, тяжело дыша, пытаясь сделать вдох, вдохнуть кислород, но у него не получалось. Ремус, которого он хранил в своем сердце, утекал от него — янтарные нити потекли из его вен и вытекли из забинтованных пальцев, которые теперь судорожно сжимались в луже пролитого кофе. Он не мог дышать, и Вальбурга откинула голову назад, смеясь, ее руки обхватили его горло — они всегда держали его за горло, и он захныкал, свернувшись калачиком на полу. Его волосы промокли насквозь. Он лежал в луже горячей жидкости, неуверенный — то была белая добавка в его кофе или его собственные слезы. А потом они появились — рыдания, сначала одно, а за ним и другие. Сильные, душераздирающие рыдания, что вырывались из его груди. Каждый всхлип царапал ему горло, пока мать держала свой ботинок у его шеи. Она наклонилась ближе, шепча ему на ухо, когда он лежал там — смятая куча, содрогающееся в судорожных криках тело. Его разум воспроизводил образ человека, опустошенного шоком, чистую боль на лице мужчины, ради которого он сделал бы все что угодно. Ты такой, каким мы тебя сделали, Сириус. Так он и лежал, искореженная масса с порванными швами. Весь его мир разваливался, каждая петелька и фибра, каждая нить янтарного цвета рассыпалась, потрепанная, пока он не стал ничем иным, как точкой — маленькой, незначительной точкой в огромном, ужасающем мире, управляемом ветвями генеалогического древа Блэков.