Some Sunsick Day

I saw the part of you, That only when you're older you will see too, You will see too. I held the better cards, But every stroke of luck has got a bleed through, It's got a bleed through. You held the balance of the time, That only blindly I could read you, But I could read you. It's like you told me, Go forward slowly, It's not a race to the end. Well you look like yourself, But you're somebody else, Only it ain't on the surface. Well you talk like yourself, No, I hear someone else though, Now you're making me nervous. You were the better part, Of every bit of beating heart that I had, Whatever I had. I finally sat alone, Pitch black flesh and bone, Couldn't believe that you were gone. Well you look like yourself, But you're somebody else, Only it ain't on the surface. Well you talk like yourself, No, I hear someone else though, Now you're making me nervous. Сириус хотел, так сильно, чтобы мир, черт возьми, просто замедлился — прекратил это жужжание и прочий шум, потрескивающий гул эмоций и удушье ежедневной жизни, стер следы ладоней вдоль его позвоночника, напечатанные в его нервах. Он так отчаянно желал жить в мире, где его существование не было таким удушающим, где не было больно дышать. Это было невыносимо — бесконечный поток мыслей в его голове, несущийся с электрической скоростью и движимый лишь тусклыми, призрачными пальцами из его прошлого. Это было необъяснимо изнуряющее чувство — быть железно прикованным к жизни, в которой ты больше не нуждался, к реальности, которая была ничем иным, как тяжелым грузом твоей собственной бесконечной жизни. Так было до Ремуса. Сириус Блэк был влюблен. Это было то, что он осознал — опустившееся на него осознание, случившиеся с ним в течение нескольких дней после произошедшего. Это не было чем-то новым, не было переломным моментом или внезапным прозрением. Это была любовь, и, может быть, всегда была, все годы до этого. Каждой части его чего-то не хватало. Ремуса. Это всегда был Ремус. Все люди, с которыми Сириус когда-либо целовался, спал — они никогда не были любовью. Ремус был любовью. Так ощущается любовь? Тепло, и уверенно, и комфортно, вкус сигарет и соли, произнесенные шепотом слова, покрытые шрамами руки и янтарные глаза? Холодно, и пугающе, вихрь — сырой, отчаянный и голодный? Солнечный свет, что жил внутри Ремуса. И лунный свет тоже — серебро его раненой кожи, мерцающая сеть отметин, которая освещала все его красивое тело. Сириус Блэк был влюблен. И теперь он лежал, уставившись на изображения луны на своем потолке. Одной луны не хватало. Внутренней и меньшей луны главного пояса астероидов Сильвия. В последующие дни Сириус спал без сновидений. Он не мог заставить себя воспринимать это как победу, как освобождение. Так или иначе кошмары находили свой путь к нему. Теперь он видел ее все время, не только в собственном разуме. Нет, она была везде. Она шептала ему на ухо. Она впивалась ногтями ему в плоть. Они, конечно, вернулись. Эти сны. Он просыпался, звал его. Ремуса. Руки, вырывающиеся из массы призрачных тел вокруг, он опускал обратно рядом с собой, когда поглощающая, гулкая тишина его чистого одиночества оседала тяжелым туманом вокруг его дрожащего тела, и ничто не могло успокоить его, кроме его собственных беспомощных всхлипываний и болезненных разрывов потрескавшейся кожи. Ты слабый, говорил голос. То был уже не только ее голос. То были они оба, вместе с голосом Сириуса, и это все больше импортировало ему. Может, так оно и должно быть, предположил он. Может быть, я просто становлюсь человеком, которым мне всегда было суждено быть. Подо всем этим, под заставляющими кричать ночными кошмарами и поцарапанной кожей, пьяными глазами и тупой тошнотой, за тем, как его руки горели, и горели, и горели — было то, где ему было самое место, где он действительно обитал. Холодная бесконечность всего его существа, его реальности. Пожизненное заключение Сириуса. Место, где он не мог открыть глаза. — Думаю, тебе нужно сходить в больницу. — Джеймс стоял на кухне вместе с Лили. Масса рыжих волос и корона черных кудрей нависали над ним. Сириус печально посмотрел на упавшую бутылку джина, на последний шанс сбежать от всего этого, вытекший из нее на кафельный пол. Она сверкала в свете их флуоресцентной лампы, треснувшее стекло отражало маленькие искры прямо в его больные глаза. — Зачем? — пробормотал он, слабо наклоняясь, чтобы приподнять кусок зеленого стекла. — Сириус, — бледные руки, Лили, сомкнулись вокруг его. Он посмотрел на нее, в изумрудные глаза, которые были слишком похожи на разбитую бутылку джина, которую она собиралась у него забрать. — Посмотри на свои руки. И ноги. Я переживаю. Сириус выпрямился. — Просто царапины, Лили, — он пожал плечами. Он посмотрел на них. Конечно, он лгал. Он стал слишком хорош в этом даже для самого себя. Это было далеко после его дня рождения, и его руки и ноги не заживали. Это была его вина на самом деле. Каждый раз, когда порезы начинали заживать, он снова раздирал их до крови. Он пытался напомнить себе, что он жив. Он был здесь и сейчас, в этом мире, в этой реальности, связанный с этой удушающей болью. Это была красная кровь, бегущая по его венам. Его собственная. Не ее. Не ее, верно? Его. Его. — Сириус, друг, — Джеймс обошел Лили и взял Сириуса за руки. Он поднес их к свету, и Сириус поморщился. Первым, что он заметил, был багровый цвет. Их краснота, порезы, синяки, следы. Не было ни краски, ни угля. Его ногти не были накрашены. Кончики пальцев будто бы пожелтели, и его сердце сжалось от этого дикого желания, чтобы его руки, руки художника, вернулись к нему. Но они не вернутся, потому что он им не позволит. — Останутся шрамы, если ты продолжишь так обращаться с ними. — Хорошо, — Сириус выдернул их из рук Джеймса. Я хочу никогда не забывать о том, что я сделал. Я хочу видеть их каждый раз, когда начну думать, что у меня есть какой-то гребаный контроль над своей жизнью. У меня его нет. И даже если есть, я не хочу этого. — Нет, — настаивал Джеймс, решительно качая головой. — Нет. Я не позволю тебе делать это с собой, Сириус. — Не надо говорить этого, Джеймс, — пробормотал Сириус, вырываясь на свободу. — Пожалуйста, просто оставь меня в покое. Я в порядке. Сириус развернулся и рванул, насколько мог рвануть призрак, через гостиную, натягивая ботинки на ходу. Джеймс и Лили последовали за ним, озабоченно сдвинув брови. — Куда ты идешь? — А ты как думаешь? — рявкнул Сириус, уже практически у двери. — Скоро буду. Его руки болели, и он нащупал бумажник забинтованными ладонями, пока шумно спускался по ступенькам жилого комплекса, с сердцем, стучащим в горле. Оно часто было там в последнее время. Это облегчало Вальбурге задачу, когда она впивалась руками в его шею. Он завернул за угол, щеки порозовели от свежего полуночного воздуха, пронизывающей лондонской прохлады, протиснулся плечом в магазин без лицензии в конце улицы и купил бутылку самой крепкой водки, что у них была. Он не смотрел кассиру в глаза. Он сидел в парке, кажется. Все словно онемело — он не мог сказать, было ли это от выпивки или от холода, но что бы это ни было, ему было все равно. Его дыхание превращалось в облака пара перед ним, пока он отчаянно пытался вытащить из кармана свою пачку «Marlboro». В конце концов он достал ее, все двигалось медленно, язык отяжелел во рту. Он откинул картонную крышку и издал то ли стон, то ли плач — пьяный и детский. Коробка была пуста, хотя он был уверен, что купил ее вчера. Мимо него прошел мужчина. Мужчина в вязаном свитере. В пропитанном водкой мозгу Сириуса произошло замыкание. Конечно, он был здесь, он был здесь, его Лунатик пришел, чтобы принести ему сигареты. Они покурят и поговорят о любимых книгах Ремуса, обо всех из них и особенно об «Илиаде». А потом Сириус расскажет ему об искусстве, о своих недавних приключениях, о том, как он попробовал новый кофе, и о том, как сильно, блять, он любил Ремуса. И потом они будут целоваться, и целоваться, и целоваться, и целоваться, и упадут вместе, хватаясь руками, в безопасный кокон простыней Сириуса — переплетенные конечности, единение и жизнь в симфонической колыбельной в свете лампы. Ремус ухмыльнется ему в губы, и все между ними будет все так же любяще и неловко, как в первый раз, когда они были вместе. Сириус улыбнулся, чувствуя, как тепло окутывает его. Его Лунатик был здесь. — Лунатик! — крикнул он мужчине вслед, и фигура повернулась, озадаченно пожала плечами и снова исчезла. Сердце Сириуса упало, во рту пересохло, шипящее золотое сияние его мимолетной фантазии ускользнуло от него и исчезло в черной ночи вместе с его туманным дыханием. Этот мужчина не был Ремусом: он был одет в ужасный свитер, это да, и волосы были похожи. Но не было неловкой ухмылки Ремуса, его сколотого зуба, совсем немного искривленного, но в целом прямого носа, не было огромного, длинного и красивого шрама, пересекающего его лицо, и более мелких, обрамляющих скулы и щеки. И никаких рыжевато-коричневых глаз. Это был не его Лунатик. Никто никогда не будет. — Джеймс? — позвал Сириус, шепча в темноту квартиры, единственным источником света в которой были фонари на улице. Он закрыл за собой дверь отяжелевшими руками, язык во рту налился свинцом. Он покачивался, осторожно пробираясь к спальням, с тяжестью в животе и дергающейся головой. Он выпил слишком много, он знал это, но часть его, казалось, не могла рационализировать ничего, кроме узкого горлышка бутылки и ощущения полного стакана в руке. — Джеймс? — пробормотал он в темном коридоре. Все болело. Он не для этого покупал выпивку. Сейчас он чувствовал слишком много. — Сохатый? — Бродяга? Он едва не заплакал от облегчения, когда знакомая фигура вышла из спальни и обхватила его сильными руками, когда он опустился на пол. — Хей, Бродяга, — успокаивал Джеймс, потирая его спину, пока он плакал ему в плечо и тихо икал, как ребенок, когда все его гребаные ошибки и тупые решения обрушились на него. — Хей, в чем дело? Что случилось? — Я скучаю по нему, — Сириус шмыгнул носом в уже влажную ткань пижамы Джеймса. — Черт, я так по нему скучаю. — Я знаю, — пробормотал Джеймс, все еще поглаживая его по спине. — Я знаю, приятель. — Я… Я боюсь, — прошептал Сириус срывающимся голосом. — Я… Она вернулась. Я не знаю, что делать. — Хей, — Джеймс высвободился из объятий, схватив Сириуса за плечи. Его брови сошлись вместе, в карих глазах читалось беспокойство. — Ты снова видишь ее? Типа, у тебя видения и все такое? Ты видишь ее? Сириус молча кивнул. Слезы текли по его лицу. — Все время. Я… Что, если я схожу с ума, Джеймс? Если это навсегда? — Тихий всхлип сорвался с его губ. Все болело. Его голова, его руки, его сердце. Ему просто хотелось спать, но он знал, что ждет его по ту сторону. — Ты не сходишь с ума, Бродяга, — твердо сказал Джеймс, стараясь удержать зрительный контакт. — Я обещаю. Слушай, давай разбираться с этим постепенно, шаг за шагом. Завтра мы обратимся за помощью для твоих рук. Дальше пойдем оттуда. Хорошо? Сириус не ответил. Его губы дрожали. — Хорошо? — повторил Джеймс, и Сириус коротко кивнул. — Хорошо, — прошептал он. Сириус Блэк ненавидел больницы — нет ничего необычного в том, что люди не любят больницы, но Сириус действительно чертовски ненавидел их. Едкий, клинический запах чистящих средств и тяжелое предчувствие смерти заставляли его желудок переворачиваться снова, снова и снова. Сириус был в больнице несколько раз за жизнь. Может быть, размышлял он, именно поэтому он так сильно их ненавидел. Воспоминания. Странные пьяные травмы тут и там, вывих лодыжки или порез руки, как сегодня. Или когда он, пошатываясь, полуживой, ввалился, и голос отца все еще звенел у него в ушах. И несколько раз после этого. Как они приезжали в больницу, шептали утешительные слова медсестрам и врачам — это несчастный случай, у него биполярное расстройство, видите ли, он такой неуклюжий, ввязался в перепалку с какими-то парнями на улице — и через некоторое время Сириус перестал даже вникать. Поэтому он счел справедливым бросить Джеймсу свирепый взгляд, когда тот отчитал его за то, что он слишком сильно стучал ногой. Сириус не мог ничего с собой поделать — они были в травмпункте, в Лондоне, и, несмотря на время суток, там было людно. Его ботинки для мотоцикла скрипели по зеленому линолеуму. Джеймс вздохнул и встал. Сириус почувствовал укол вины — Джеймсу пришлось взять выходной на работе, и они уже простояли два часа в очереди. Джеймс выглядел усталым: его обычно яркие карие глаза были тусклыми, почти серыми, волосы обмякли. Он выглядел так, как Сириус себя чувствовал. Неужели я это сделал? задумался Сириус. — Я схожу в Старбакс, окей? — Джеймс слабо улыбнулся. — Хочешь чего-нибудь? — Черный кофе, пожалуйста. С дв… — С двойным шотом эспрессо, понял. — На лице Джеймса появилось печальное выражение, после чего он ушел, растворившись в кружащейся массе людей. Сириус хмуро посмотрел на стену, надеясь прожечь в ней дыру взглядом. У него болела голова, ему нужно было выпить, и ожидание тянулось чертовски долго. Он посмотрел на свои руки, покрытые марлей из аптечки Лили, на маленькие красные вкрапления кожи. Он повертел ими, закусив губу, чувствуя, как она снова трескается. Останутся ли шрамы? Скучая в ожидании Джеймса, он продолжил качать ногой, оглядывая зал ожидания и наблюдая за всеми с надменно поднятой бровью и нетерпеливым безразличием. Там был ребенок, весь в слезах. Не плачь, ради Христа. Девочка, которой на вид было лет четырнадцать, баюкала сломанный большой палец. Мужчина, закинув ногу на стул, морщился от боли. Сириус фыркнул и повернулся, чтобы посмотреть на медсестер дальше по коридору, надеясь на хоть какое-нибудь развлечение. Тогда-то он его и увидел. И это был он, да. Определенно он. Медовые кудри, беспорядочная стрижка, худощавое телосложение. Зеленый вязаный свитер и джинсы. Покрытые шрамами руки, сгорбленная походка. Это был Ремус. Сириус вскочил на ноги до того, как успел осознать, что, черт возьми, он делает — нуждаясь в том, чтобы быть рядом с ним, видеть его, упиваться им и просто, блять, держать его. Он подскочил к Ремусу, который, глядя себе под ноги, подпрыгнул от неожиданного вторжения, отшатнулся назад и уронил то, что нес. Лицо Сириуса вспыхнуло, слова застряли у него во рту. О чем, черт побери, он думал? Не говоря ни слова, Сириус наклонился за пакетом Ремуса. Внутри бумажного аптечного пакета была коробка. У Сириуса перехватило дыхание, когда он прочитал этикетку — преднизолон и трамадол — чертовски сильные лекарства. Он знал, что трамадол — обезболивающее, серьезное. Он задумался. Преднизолон. Он слышал что-то такое раньше. Что этим лечили? Дерьмо. — О, — тупо сказал Сириус пустым голосом, когда Ремус с грозным взглядом выхватил свой пакет у него из рук. — Ремус… Но Ремус уже двинулся мимо него, вздох сорвался с его губ. Сириус почувствовал, как мягкий свитер коснулся его руки, как запахи корицы и сигарет наполнили все его существо. Он схватил Ремуса за руку — это было глупо, посмотри, к чему это привело в прошлый раз — но ему было все равно. Ремус не мог уйти. Ремус посмотрел вниз, на его перебинтованную руку, а потом на его лицо. Ремус выглядел дерьмово. Его янтарные глаза были такими же яркими, как и всегда, но окружены глубокими темными фиолетовыми кругами и опухли. Его веки были лихорадочно-алого цвета по краям, как будто он не спал. Может, он и не спал. Его кожа была сероватой, шрамы почти сливались, а губы — потрескавшимися, в синяках, с небольшими ранами, где его зубы впивались в них, как и у Сириуса. Он выглядел грустным. — Лунатик… — начал Сириус, но Ремус дернулся, вздрогнув от этого имени. Он покусал губу, прежде чем заговорил. — Какого черта ты делаешь? Сириус стоял, ошеломленный, все еще держа Ремуса за бицепс. Он похудел, подумал Сириус — если такое вообще возможно. — Что? — Все, на что его хватило. Жалкий призрак сообразительного Сириуса Блэка. — Почему ты, блять, разговариваешь со мной? — хриплым голосом произнес Ремус. — Что, черт возьми, заставило тебя думать, что ты можешь разговаривать со мной? Сириус коротко выдохнул. Его рот был все еще слегка приоткрыт, и на этот раз Сириусу Блэку было абсолютно нечего сказать. Да и что он мог сказать? Скажи ему, что ты любишь его, взмолился он, но слова не шли. Страх внутри него был слишком велик — открытость, уязвимость. Огромная, зияющая пещера в его сердце, которую он так отчаянно хотел заполнить Ремусом, останется пустой навсегда. Потому что Сириус Блэк был ебаным трусом. Ремус посмотрел на него — совсем не так, как раньше. Просто посмотрел, потом покачал головой один раз, его глаза начали слезиться. А потом он ушел. Рыдание вырвалось изо рта Сириуса, и он задохнулся, прижав забинтованную руку к нему. Ты не будешь плакать в больнице, Сириус, черт тебя подери. Он стоял, как вкопанный, и люди обходили его, чтобы попасть туда, куда им было нужно. Джеймс схватил его за плечо. — Бродяга, что ты… Сириус резко развернулся. — Мне надо идти, — пробормотал он, делая шаг. — Нет, мне нужно идти. — Эй, эй, — Джеймс покачнулся со стаканом кофе в одной руке, все еще держа Сириуса другой. — Нет, мы договорились. — Ремус, — все, что сказал Сириус. Его глаза сверкали от слез. Джеймс удивленно уставился на него. — Он был здесь? Что… — Я должен идти, я… я должен поговорить с ним Джеймс, — пробормотал Сириус с лихорадочным блеском в глазах. — Пожалуйста, ты… — И сказать что? — резко произнес Джеймс, и их глаза встретились — строгие карие с паникующими голубыми. — Потому что, если ты не собираешься идти к нему с извинениями и обещаниями, ты остаешься здесь. — Обещаниями? — Сириус едва мог говорить из-за комка в горле. В его глазах стояли слезы, и он опасно балансировал на грани обморока. — Ты разбил ему сердце, Сириус, — голос Джеймса смягчился, тень меланхолии появилась в его грозном баритоне. — Ты разбил бедняге сердце. Так что, если ты не собираешься сказать ему, что любишь его, не пообещаешь остаться, бросить пить, выебываться, целоваться с другими… — Мы никогда не клялись друг другу в верности… — Бродяга, послушай меня. Если ты не можешь дать ему все это, ты не идешь за ним. Губы Сириуса задрожали, а его живот, грудь, горло — каждая чертова часть его тела чувствовала холод и пустоту без Ремуса. Его тело, его разум, его сердце — все его существо просто жаждало его, прикосновения покрытых шрамами рук к его, кудрей к его губам. Тепло и день, прохлада и ночь. Все, все, чем Ремус когда-либо был. Сириусу нужно было это, ему нужен был он. — Ты сломал его. Поэтому теперь тебе нужно позволить ему собрать себя обратно. Без тебя. Теплая рука Джеймса, держащая Сириуса, была единственным, что не было таким ужасающе холодным в его худом, дрожащем теле. — Но я люблю его, — это был едва слышный шепот. — Я знаю, — кивнул Джеймс. — Но иногда только этого недостаточно. — Он был болен. — Сириус стоял в дверях гостиной. Ему наложили швы и дали мазь, и бинты все еще были на его руках. Лили и Джеймс посмотрели на него с дивана, на котором они сидели. — Ремус? — пробормотала Лили — изящно даже с ртом, полным еды. — Да, — коротко кивнул Сириус. — Все те дни, когда он отменял наши планы. Когда я думал, что он был с другими. Когда я закатывал истерики, — он засмеялся отрывистым, сухим смехом, — ездил по барам, напивался до усрачки и сосался с рандомными людьми. Все те разы я думал, что он надо мной издевается. Но он был болен. — Болен? — ответил Джеймс, сдвинув черные брови. — Ты уверен? С чего ты взял? — Когда я увидел его в больнице, — Сириус попытался унять дрожь в руках, — он шел из аптеки. Он уронил пакет с таблетками. — Оу, — это было все, что выдал Джеймс. Лили молчала. — Трамадол и преднизолон. — Трамадол? — потрясенно спросил Джеймс, поднимая очки к волосам. — Черт возьми. И преднизолон? Это… э-э… — он задумчиво нахмурил брови, и Лили, которая до этого грызла ногти, заговорила. — Это от ревматоидного артрита, — тихо сказала она. — Господи, — Джеймс повернулся, чтобы посмотреть на нее. — И трамадол, это ведь, разве… — Сильный анальгетик, — тихо произнесла Лили, глядя на свои руки. — Очень сильный. Ох, Ремус. Сириус отвернулся, в очередной раз не зная, что сказать. Ненависть потрескивала в его костях — к себе, к матери, ко всем. Ко всему гребаному миру, каждой его частичке. Как он мог? Все это время Ремусу было больно. Он нуждался в Сириусе, а Сириус так и не пришел к нему. Теплый, улыбающийся Ремус, с его красивыми шрамами и неровными зубами, нежными руками и мягкими волосами. Ремус нуждался в Сириусе, и теперь Сириус нуждался в нем. И он не мог быть с ним. Не должен. — Ты никогда не заслуживал его, — сказал он себе тихо, чтобы никто не услышал, пока он стоял, абсолютно одинокий. Он выскользнул из квартиры прежде, чем Джеймс и Лили услышали, как он уходит.