Some Sunsick Day

Salt air, and the rust on your door, I never needed anything more. Whispers of «Are you sure?» «Never have I ever before». But I can see us lost in the memory, August slipped away into a moment in time, 'Cause it was never mine. And I can see us twisted in bedsheets, August sipped away like a bottle of wine, 'Cause you were never mine. Сириусу становилось лучше. По меньшей мере, так он говорил самому себе. Так он говорил, когда спрашивали Джеймс и Лили или психиатр в странных очках, на котором настоял Джеймс, в своей фирменной манере. Сириусу Блэку становилось лучше. Печально. Сириус Блэк всегда был ебучим лжецом. Был март, и дела шли на поправку. Он думал так. Или это был апрель? На самом деле он почти не выходил из дома. Он все еще видел сны, но так-то он не был уверен, что они когда-либо полностью исчезнут. Теперь они были другими. Иногда они были настолько удушающе темными, что Сириус не знал, проснется ли, убежденный, что так и останется заключенным в сырых и безнадежных коридорах дома на площади Гриммо, в безжалостной черноте, среди теней. Иногда в них был Ремус. Иногда ему ничего не снилось. Но ему становилось лучше. Время от времени странные вещи расстраивали его — альбом «Ziggy Stardust» на проигрывателе, который он в конце концов запихнул подальше под кровать, пылиться; запах травяного чая Лили утром воскресенья; солнечный свет; вкус корицы и сигарет. Он бросил пить, по большей части. Был вынужден — лучше так, наверное, выразиться. Или так, или в рехаб, а он не мог выносить находиться где-то, кроме своей спальни и, иногда, гостиной. Он уволился с работы. Это была из первых вещей, что он сделал после того, как увидел Ремуса в больнице. Позвонил Дедалусу Дигглу и сказал ему, что не может вернуться. Болен — и будет болен в ближайшем будущем. Люди приходили и уходили из их квартиры. У Джеймса и Лили все еще была своя жизнь, как и у остальных их друзей. Поттеры стали реже выезжать выпить по субботам, несмотря на протесты Сириуса. Они опасались оставлять его одного. В большинстве случаев кто-то оставался с ним в качестве сиделки. Афтепати проводили в других квартирах — так Сириус не мог видеть ни Ремуса, ни выпивку. Но Сириусу было все равно. Большую часть времени он бездумно смотрел в стену. Он по-прежнему рисовал, но теперь по-другому. Не так красочно, не так надрывно. Он рисовал и на стенах, что не нравилось Джеймсу. Часто заходили Доркас и Марлин, с вредной едой и фильмами. Иногда Сириус сидел с ними на диване, погружаясь в мягкость плюшевой ткани, чувствуя бесконечное изнеможение во всем теле. Когда он, вздрогнув, просыпался и замечал, как все отводят глаза, наступало время возвращаться в темный уют своей комнаты. Кингсли заглядывал раз или два. Но Сириус не мог этого вынести. Он не выносил смотреть на себя в зеркало, на обкусанные из-за беспокойства губы и впалые глаза, на лицо, осунувшееся от недоедания, и тело, измученное усталостью — так как он мог выносить взгляды остальных? Он был жалким, растерзанным месивом, оболочкой того человека, которым он когда-то был. Чем меньше людей видели это, тем лучше. Регулус попытался. Возможно, он думал, что знает лучше, чем Джеймс. Он пытался разговорить Сириуса, бомбардировал его попытками в озорство и приключения. Сириус вышел из себя — где-то валялась разбитая миска, были брошены грубые оскорбления, порван холст. Регулус больше не появлялся. И это была его жизнь, его существование — тусклое и грязное. Это было унизительное, жалкое страдание, и он не принимал никаких других вариантов. Так что да. Сириусу Блэку становилось «лучше». — Сириус, пожалуйста, — Джеймс обращался к нему по имени. Не Бродяга. Был конец августа, и палящее летнее солнце пробиралось сквозь окна квартиры 13А. Через неделю или около того лето сменится осенью, а потом — зимой. Для Сириуса время текло вяло, и он наблюдал за происходящим с оцепенелым равнодушием. — Сириус, — повторил Джеймс, пытаясь поймать взгляд лучшего друга, — пожалуйста. Сделав глоток кофе, Сириус вздохнул. Он курил сигарету, держа ее в одной руке двумя тощими пальцами. Он похудел. — Я не хочу идти, Джеймс, — ответил Сириус, не глядя на него. Вместо этого он продолжал бесстрастно смотреть в окно, на шумную лондонскую улицу внизу. На всех людей, которые что-то делали, смеялись, яркие и живые, которые наслаждались летним солнцем, пока Сириус сидел и закипал в нем. — Тебе нужно выйти из квартиры. Прошло уже слишком много времени, — настаивал Джеймс, встав рядом с окном и вынуждая Сириуса посмотреть на него. — Ну же. Это всего лишь «Паддифут». «Кафе у мадам Паддифут» находилось недалеко от их квартиры, и Сириусу считал это заведение вполне хорошим. Не B&B, но ему там нравилось. Сейчас ему больше ничего не нравится. — Нет, — сказал он, мягко постукивая по керамическому ободку чашки. Его глаза потускнели. В воздухе затрещало, и Сириус мог почувствовать перемену настроения. Джеймс Поттер никогда не злился и никогда не злился на Сириуса. Но все было чертовски хреново, да? — Хватит, — рявкнул Джеймс, выхватив чашку кофе у испуганного Сириуса, который взвизгнул, когда его сигарета быстро последовала за чашкой и оказалась в пепельнице на столе. — Вставай. Иди одевайся. Сейчас же. — Джеймс, прекрати быть такой занозой в заднице… Джеймс прервал его, подняв и потащив протестующего Сириуса в его спальню. Это было самое активное проявление эмоций для Сириуса за последние восемь месяцев. Хватка Джеймса была крепкой, но аккуратной, такой же постоянной, сосредоточенной и успокаивающей, каким Джеймс всегда был. С его помощью они оказались в спальне Сириуса, и Джеймс выдвинул один из ящиков комода. — Доставай одежду, прямо сейчас, — сказал он, сжав губы в прямую линию. — Блять, Сохатый, нет… Взмахом руки Джеймс заставил его замолчать. — Бродяга. Ты пиздец какой бледный, потому что ты слишком долго не выходил из дома. Мне надоело варить кофе в Саймоне. Мы идем в «Паддифут». Сейчас. Сириус выпятил подбородок, но Джеймс, не изменяя себе, начал вытаскивать одежду из ящика. — Вот, — он бросил в Сириуса черно-белую футболку с «Sex Pistols» и джинсы клеш, — вот, держи. — Сириус стоял, глядя на кучу одежды в руках. Он неловко поерзал в своих пижамных штанах. — Сейчас же, — сказал Джеймс и с грохотом захлопнул дверь. Сириус вздохнул и сел на край кровати, обхватив голову руками и запустив мозолистые пальцы в спутанные пряди. Джеймс был прав. Он не мог вспомнить, когда в последний раз был на улице или проводил время с другими людьми. Но он не хотел. Посмотрите, как он ранил Ремуса — как ему можно доверять быть с людьми? Как кто-то мог его выносить? Он со вздохом натянул футболку, растянутую белую ткань, которая когда-то облегала его фигуру. Теперь она висела на нем. Дрожащими руками он застегнул джинсы и заставил себя посмотреть на себя в зеркало. Там был он, да, уставившийся на него в ответ. Аристократические скулы, теперь меланхолично подчеркнутые тем, что он похудел, очень сильно похудел; черные волосы свисали, неухоженные, давно не видевшие стрижки, вялыми кудрями; полные губы, которые выглядели так, будто стали жертвой измельчителя бумаги. Он был Сириусом, но в то же время не был. Лицо, смотревшее на него, было одновременно его и чужим — пронзительные аквамариновые глаза стали тусклыми, серыми, как оружейный металл, а огоньки озорства, которые раньше прослеживались в его чертах, как следы лани в снегу, были скрыты, похоронены в его безжалостном падении. — Одет? — Джеймс постучал в дверь, напугав Сириуса, который с хмурым видом распахнул ее. — Вот видишь. Как новенький. Сириус ничего не сказал, лишь вызывающе уставился на него. Серые глаза встретились с карими, и Джеймс расплылся в улыбке. — Ну отлично! — просиял он. — Идем в «Паддифут»! Джеймс не мог знать, что случится в тот день. Как он мог это знать? Он был Джеймсом, всегда с благими намерениями, добрым, приученным быть ничем иным, как чистым солнечным светом для всех, кто с ним контактировал. Он не мог знать, и все же какая-то часть Сириуса все равно винила его в случившемся. — О-о-о, как я люблю «Паддифут» летом! — проворковал Джеймс, когда звякнул колокольчик и они с Сириусом вошли, морщась от летнего солнца. Он бездумно болтал, пытаясь заполнить зияющую дыру, которую оставило отсутствие острот от Сириуса. — Такая красота. Сириус был вынужден признать, что в кафе действительно было красиво, несмотря на естественную серость его жизни на тот момент. Деревянные украшения снаружи были окрашены в бледно-сиреневый, сезонные цветы свисали из корзин над плетеными столами и стульями. Это была скорее чайная, а не кофейный магазин, но там подавали арабику, которую Сириус мог пить литрами, поэтому он был склонен выбрать это место вместо любого другого. О B&B речи, разумеется, быть не могло. Двое дошли до стойки, и пухленькая дама за ней встретила их улыбкой. В уголках ее глаз появились морщинки — она немного напоминала Сириусу Юфимию. — Что пожелаете, милые? — Она жеманно улыбнулась с заметным акцентом, и Джеймс, социальный как и всегда, наклонился вперед. — Я бы с удовольствием попробовал какой-нибудь из этих карамельных макиато со льдом, — улыбнулся Джеймс. — Сириус? — Э, — Сириус равнодушно пожал плечами. — Я буду черный кофе. — Не дури, — отчитал Джеймс, бросив на женщину извиняющийся взгляд. — Бродяга, на улице 25 градусов. Он будет… — Хорошо, я буду холодный черный, — рассудил Сириус, но Джеймс снова покачал головой. — Нет. Как насчет фраппучино с фундуком и льдом? Ты любил его раньше. — Джеймс, я… — Отлично, — Джеймс крепко хлопнул Сириуса по плечу. — Это наш заказ, мисс, — он улыбнулся женщине за стойкой, тонкие брови которой нахмурились в замешательстве. Она кивнула и принялась готовить им напитки. Джеймс облокотился на стойку — очаровательный, как всегда. — Зачем ты это сделал? — мрачно пробормотал Сириус, уставившись на пятно на полу и растирая его ботинком. — Это позорно. — Говори громче, парень, — усмехнулся Джеймс, но Сириус знал, что он его услышал. — Я не брал фраппучино уже… — Сириус замолчал. Фраппучино с фундуком было его любимым напитком летом. Он помнил его вкус на губах Ремуса одним жарким августовским днем, когда они оба взяли выходной на работе. Они тогда оба взяли по напитку, по настоянию Сириуса, и пили его в Гайд-парке, развалившись под деревом. Боже, в тот день было так тепло, и как-то все равно не настолько тепло, как он чувствовал себя, когда был рядом с Ремусом. По какой-то причине у Ремуса всегда была холодная кожа, но это ощущение, прикосновение друг к другу, когда татуировки встречались с шрамами, было обжигающе горячим. Они смеялись всю обратную дорогу до квартиры Сириуса и устроились на балконе, наблюдая, как вечернее солнце садится за городской горизонт. Сидя прямо на пожарной лестнице — все это ощущалось очень по нью-йоркски — на противоположных концах, согнув колени и касаясь ступнями, наблюдали, как Гелиос прокладывает свой путь через горизонт. Ремус смеялся над чем-то, что он сказал, откинул свою прекрасную голову и просто хохотал в небо, и Сириус до сих пор помнил тот мучительный порыв любви. Один из них вынес одеяло, и в итоге они лежали, переплетенные друг с другом, под мягким хлопком: Ремус, его голова на груди Сириуса, завернутый в кокон его рук, тихо дышащий во сне. Сириус наблюдал, как дневной свет уступил ночи, смотрел, как в последние мгновения солнечного дня Ремус купался в чистом свете, как его янтарная сущность, вся медовая любовь в нем светилась и буквально сияла в угасающем дневном жаре. А потом наступила ночь, и Ремус все еще лежал, крепко спал, прижавшись к Сириусу, и дрожащие синие, черные и серебристые цвета ясной летней ночи просочились в созвездия шрамов на его лице — и Сириусу больше всего на свете хотелось просто поцеловать каждый из них, провести по ним кончиками пальцев и сказать Ремусу, как они красивы, как красив он сам. Но у него не было, нет и никогда не будет такой возможности. Потому что правила, линии, границы — они были ясны. Ремус не хотел отношений и ничего похожего на них. Он не хотел семейной жизни, он не хотел нежности, он не хотел чего-то столь тривиального, как парень. Может, оно было и к лучшему — слово «парень» казалось чем-то таким обыденным, таким неподходящим. Таким недостаточным — должно было быть другое слово для того, как Ремус заставлял его себя чувствовать, кем Ремус был для него. Даже «любовь» в полной мере не подходила — нужных слов еще не изобрели. Поэтому он просто лежал, терпеливо, пока Ремус просыпался, легонько вздрогнув, с коротким вздохом, который ударил Сириуса в грудь такой волной нежности, что он ничего не хотел так, как поглотить Ремуса до последней частички и навсегда удержать его в своем сердце. Если бы он мог выбрать одно чувство, вокруг которого он бы летал по орбите вечно, это было бы то чувство, что он испытывал, наблюдая, как Ремус просыпается в его объятиях — как янтарные глаза открываются, отражая солнечный или лунный свет, как приоткрыт его рот, губы, едва тронутые маленьким шрамом, как вырывалось это тихое дыхание. — Хей, соня, — пробормотал Сириус в кудри Ремуса, наплевав на то, что это было слишком, слишком нежно, чувственно. Он был готов, что Ремус отстранится, но вместо этого его красивое золотистое лицо, как уличный фонарь в лондонском переулке, повернулось, чтобы посмотреть на него. — Хей, — мягко улыбнулся он. — Ты хорошо спал? Сколько времени? Конечно, Ремус подумал, что он спал, Сириус мысленно вздохнул. Ремус спал, как чертов кот — все время, особенно на солнце, и раскидывал конечности, словно предлагал себя убийце. Но к тому моменту, он подумал, они были на балконе так долго, уже несколько часов, что не было ничего странного в том, что он так подумал. Но Сириус Блэк не спал. Ремус просто не знал этого. — Отлично, — прошептал он и наклонился, чтобы поцеловать Ремуса, зная, что, как только он это сделает, все остальное растает, и останутся только они вдвоем. Это был мягкий поцелуй, уверенный и медленный и такой наполненный любовью, что Сириус был рад, что он сидел, иначе его колени бы подкосились. Когда он отстранился, он обхватил ладонью запрокинутое лицо Ремуса и провел накрашенным большим пальцем по шраму, что проходил по верхней части его скулы. Господи, ты, блять, просто все для меня, подумал Сириус, глядя на лицо, которое он хотел набить на внутренней стороне век, чтобы ему больше никогда в жизни не приходилось обходиться без него. Ты — все, и я сделаю для тебя что угодно, Ремус. Я бы, блять, сделал все это снова и снова для тебя, только для тебя. Я бы сделал все это. Снова, и снова, и снова. Ремус Люпин, я думаю, что я чертовски сильно люблю тебя. Он просто не мог произнести эти слова, и он знал, что никогда не сможет. Вместо этого он нежно поцеловал Ремуса в лоб, надеясь, что каким-то образом его губы на коже Ремуса заговорят, скажут слова, которые он никогда не сможет произнести, если он хочет удержать его. — Холодно, — сказал он, и Ремус кивнул. — Надо идти внутрь. Ремус пожевал губу и посмотрел сквозь ресницы на Сириуса, отчего его сердце затрепетало, как крылья мотылька. — Еще пять минут? — Он скромно улыбнулся. Сириус, беспомощный что-либо сделать, кивнул и снова окинул взглядом Лондон, когда связывающее их ощущение головы Ремуса на его груди вернулось. Сердцебиение Сириуса было задавлено лицом Ремуса, прижатым к его футболке с «Sex Pistols», кудрями, практически щекочущими его, даже сквозь ткань, синхронностью их дыхания и тихим гулом лондонского вечера — единственным, что он слышал, кроме этого голоса в его ушах, шепчущего его имя знакомым валлийским напевом. Ремус, Ремус, Ремус. Он почувствовал, как их пальцы переплелись под одеялом, и вдохнул запах Ремуса — корицы и сигарет, чая и винила, старых книг и травяного чая, этот абсолютно сладкий запах. Иногда было трудно поверить, что Ремус Люпин не любил его в ответ. — … уже где-то год, — закончил Сириус неожиданно тихим голосом, и Джеймс склонил голову набок, с намеком на понимание. — Но ты это любишь. Поэтому будешь пить сейчас. Сириус ничего не сказал, просто прикусил губу, отчаянно пытаясь прогнать призрак поцелуя Ремуса. Джеймс протянул ему холодный стакан, расплатился с кассиром и повел к столику Сириуса, который, оцепенев, следовал за ним, не слыша бессмысленной болтовни, льющейся изо рта его друга. Он сел спиной к двери, болтая ногами и потягивая свой напиток. — Сириус? — Джеймс что-то его спрашивал, и он лишь хмыкал в ответ. — Я спросил, ты думал о работе? — А что с ней? — Сириус посмотрел на Джеймса сквозь упавшие на глаза волосы. Джеймс криво улыбнулся. — Ну, тебе там нравилось, ведь так? Сириус раздраженно поерзал. Он не хотел говорить о своей работе или о чем-либо еще из прежней жизни. Он опустил голову к своему кофе. — Да, было неплохо. — И это покрывало счета, — настаивал Джеймс. — Джеймс, — Сириус снова поднял глаза, — я неприлично богат. Джеймс испуганно втянул воздух, и Сириус закатил глаза. — Джеймс, ты уже знал, что я… Но его прервал колокольчик над входной дверью кафе, когда кто-то вошел, и глаза Джеймса расширились еще больше, его медная кожа посерела. — Сохатый, чт… — Сириус повернулся на своем стуле, чтобы посмотреть, что так напугало друга, и дыхание замерло у него в горле. В дверях стоял Ремус. Улыбающийся. Смеющийся. С рукой, обнимающей кого-то другого. Сириус почувствовал, как его сердце упало в живот, густая волна тошноты захлестнула его, и кровь, казалось, забурлила в ушах. Ремус был таким же высоким, как и раньше — он и не будет уменьшаться, тупой придурок — и опирался на мужчину, несколько выше Сириуса. Он смутно узнал его — Бенджи Фенвик, завсегдатай в B&B. Он был простоват и недостаточно красив для Ремуса — хотя все это, вероятно, было только в его голове. Мягкие карие глаза с морщинками в уголках, легкая улыбка и добрые руки. Руки, в данный момент сжатые в руках Ремуса, который тянул его к стойке, оживленно болтая. Сердце Сириуса сжалось от ревности и ненависти. Ремус был другим — он выглядел счастливым, конечно, что бы это ни значило, черт побери — но он не был таким ослепительно ярким, как обычно, озорным вихрем. Он казался… спокойным. Довольным. Нормальным. Но ничто в Лунатике никогда не было нормальным. Ремус был жизнью, любовью и смехом. Он был потрескивающим огоньком фейерверка; он был ветром в волосах Сириуса, когда он мчит на байке в 3 утра; он был луной. «Нормальный» казалось словом чужим и неправильным, когда речь шла о ком-то вроде Ремуса. Казалось, он снова ушел в себя. Сириусу хотелось схватить Бенджи за рубашку, стащить его с Ремуса и вдохнуть в него жизнь, вытащить его из обыденности, простоты, которой Бенджи его заразил. Это все у тебя в голове, прошептал голос, и он не мог сказать, чей голос это был. Ты завидуешь. Он нашел счастье. Без тебя. Сириус сглотнул, в горле пересохло. Как будто весь мир замедлился, и он не мог видеть ничего, кроме Ремуса, прекрасного Ремуса, чью руку держит кто-то другой. Ремус повернулся, и сердце Сириуса остановилось с тошнотворным звуком. — Сохатый! — Ремус улыбнулся, не сразу заметив Сириуса. Конечно, Джеймса было трудно не заприметить: волосы, как оленьи рога, ярко-красная футболка — он чертовски заметен. — Хей! Как… Сириус подумал, что, возможно, разум Ремуса увидел его раньше, чем глаза, но он заметил момент, когда это произошло. Казалось, весь цвет сошел с его лица, оставив только два багровых пятна на кончиках его скул и сверкающий янтарь его глаз. Его рот слегка приоткрылся, как это было, когда он просыпался, и из него вырвался единственный вздох. Его хватка на Бенджи ослабла. Сириуса словно заморозило, он был полностью и бесповоротно парализован. Он не видел Ремуса 9 месяцев, но был так чертовски поражен тем, как хорошо помнил его лицо, его тело, его ауру, как будто все это было выгравировано где-то у него в подсознании. Он мог бы нарисовать его во сне. Он узнал бы его вслепую. — Детка? — Бенджи подтолкнул Ремуса, держа в руках два стакана. Фраппучино с фундуком. Детка. Сириус невольно издал недовольный звук. Кем, черт возьми, он себя возомнил? — Детка? Ты не собираешься нас представить? Сириус хотел закричать, выбить его ореховый напиток прямо из рук Бенджи и орать ему в лицо, пока не охрипнет. Только попробуй еще раз так разговаривать с моим Лунатиком. Не твой Лунатик, сказал голос, и Сириус сглотнул подступающие жгучие слезы. Уже нет. Никогда не был. Никогда не будет. — Б-Бенджи, — начал Ремус, не сводя глаз с Сириуса, чьи руки сжимали пластик его собственного стакана. — Это Джеймс, и… Он так и не закончил фразу. Всего этого стало слишком много для мозга Сириуса, каждый синапс, провод и разлом взорвались, искрясь, провоцируя короткое замыкание, обрушивая разрушительную волну эмоций на него — настолько много их было. Он встал резко, слишком быстро, и стул издал жалкий стон от контакта с деревянным полом. Некоторые люди повернулись, чтобы посмотреть на него. — Сириус… — начал Джеймс, но Сириус уже начал двигаться. Он не мог заставить себя посмотреть на кого-либо. — Я думаю, я… Мне кажется, меня сейчас стошнит, — пробормотал он. Слова, вероятно, вырывались из него задом наперед, возможно — в неправильном порядке. — Сириус, — повторил Джеймс, но Сириус покачал головой, отстраняясь, ощущая острую необходимость выйти наружу, высвободиться. Тот самый декабрьский день почти два года назад душил его — Ремус снова стал незнакомцем. Слезы грозились потечь из его глаз, и он протолкал себе путь к двери, не заботясь о том, кто смотрит. Он повозился с дверной ручкой — руки соскальзывали, пальцы дрожали. Он заметил приближающегося к нему Джеймса. — Сириус… — Сириус схватился за дверь и открыл ее, колокольчик зазвенел тошнотворной, насмешливой мелодией. Спотыкаясь, Сириус вышел, морщась от яркого дневного света, и обернулся, бросив последний взгляд на «Паддифут». Джеймс стоял в дверях с несчастным лицом — вина, шок и извинения искажали его привычное добродушие. Ремус тоже был там — такой же неподвижный, как чертов камень, глаза были прикованы к Сириусу, руки свисали по бокам. Боль. Боль и злость были написаны на его лице. Сириус замялся, чувствуя, как желчь подступила к горлу, и развернулся. С взрывающейся головой и колотящимся сердцем он начал идти — нет, бежать — в общем направлении своей квартиры, снова и снова повторяя в голове два слога. Ремус, Ремус, Ремус.