Ремус
Как только дверь дома его детства захлопнулась, Ремус, оставив Сириуса в беспорядке на кухонном полу, осознал, что все было разрушено. Пыль остается пылью. Сломанное непоправимо. Он скользнул в свою машину с залитым слезами лицом, яростно вытирая раздраженные глаза и едва дыша. Ты больше не будешь плакать из-за этого, солгал себе Ремус, заводя машину. Несчетное количество звезд сверкало над головой, луна приближалась к полнолунию, но единственная звезда, которую действительно хотел Ремус, исчезла, погасла, взорвалась. Такова жизнь звезды, говорил себе он, — она горит быстро и ярко, танцует на облаках, а затем гаснет, умирает, растворяется. Рядом же висела луна — вечная и бесконечная, одинокая — и плыла по небу, наблюдая, как звезды гаснут и превращаются в ничто, и так отчаянно жаждала освобождения от вечности. Такова была жизнь Луны — изоляция, мучительное одиночество, которое пронизывало и проникало в каждую клеточку, в каждый твердый и зазубренный край бледного камня, пока не попадало в самую сердцевину, пока правда, правда об абсолютной оторванности от мира, пела в ослепляющей стратосфере. Все это — просто вне ее досягаемости. Машина тронулась с места, и Ремус направил ее в какой-то давно забытый район его родного валлийского городка, и там, вдали от всех и вся, он позволил себе заплакать. Сначала медленно, но касание Сириуса, ощущение его пальцев на своих, воспоминание об их слезах, смешанных вместе, зажгли что-то внутри него, и яростный поток хлынул наружу. Он рыдал, рыдал и рыдал — думая о себе, о том, что его всегда было недостаточно, что его никогда не могло быть достаточно для Сириуса, и думая о самом Сириусе, который все еще был мальчишкой, сломленным, с широко раскрытыми глазами и потерянным, просто, блять, бродящим по миру, как небесное тело, которым он и был. Его руки переместились с волос на руль, который он ударил, выпуская последние угасающие огоньки гнева. Может быть, просигналил автомобильный гудок — может быть, Сириус нашел бы это забавным в другой жизни. Ремус вывалился из машины — худое и хрупкое тело все еще сотрясали тяжелые рыдания, которые вырывались из его легких, как острые лезвия ножа — и он кричал в долину, звук его криков эхом разносился по склону холма. Он кричал обо всем — о несправедливости, о непоправимой боли, о ножах, которые врезались слишком глубоко. Сириус, Сириус, Сириус. Единственный, единственная неумолимая истина, вокруг которой он будет вращаться, как Луна, которой он был — Луна без звезд. Он плакал и плакал, и его руки впивались в его тело. И, возможно, он, наконец, понял, что чувствовал Ахилл, пока его руки судорожно сжимались в уплотненной земле от острой боли от всего этого — автокатастрофа 8 лет назад, полная боли жизнь, и его спасательный круг оборвался. Сириус не любил его. И если Сириус не любил, то кто мог бы? Он был один. Только звук его эхом вернувшихся криков встретил его. --- If the sun never comes up, you find a way to live without it. If they don’t come back, you sleep in the middle of the bed, learn how to make enough coffee for yourself alone. — Caitlyn SiehlСириус
— Бродяга? — Джеймс и Лили стояли в дверях. Сириус смутно осознавал, что ноги принесли домой, к его квартире. Должно быть, уже миновала полночь. — Бродяга? — повторил Джеймс, озабоченно сдвинув брови. Лили стояла у его плеча, ореол ее рыжих волос мерцал в темноте. — Джеймс, — прохрипел Сириус и, словно ребенок, разрыдался. — Ох, Сириус, — Лили бросилась вперед и обняла его, и они вдвоем, спотыкаясь, вошли в квартиру, в то время как Джеймс поддерживал их, как якорь. Сириус плакал и что-то бормотал в плечо Лили, пока двое его лучших друзей вели его в спальню, осторожно снимая с него пропитанную потом одежду и укладывая в постель. — Я все испортил, Джеймс, — всхлипнул Сириус все еще приглушенным голосом. — Я так сильно все испортил. — Хей, хей, — успокаивал Джеймс, убирая с лица Сириуса спутанные волосы. — Сириус… — Я так сильно люблю его, черт возьми, я так… — Тише, Бродяга. Все в порядке… — И я все испортил. Я не могу сказать ему об этом, и я не знаю почему, и я так сильно все испортил, и, о боже, я люблю его… — Слушай, Сириус. Поспи, хорошо? Просто поспи. И мы разберемся с этим утром. — Спать? — Сириус захныкал. — Спи, приятель. Все будет хорошо. Я обещаю. — Ты обещаешь? — Его подушка была мокрой от слез. — Обещаю. Просто поспи, окей? В ту ночь Сириусу ничего не снилось. ‘Ушли. Скоро вернемся. Поговори с ним.’ — говорилось в записке. Вздохнув, Сириус нашел номер Джеймса в телефоне и нажал «Вызов». Джеймс снял трубку после второго гудка. — Бродяга! Доброе утро! — Ты звучишь ужасно бодро, — вздохнул Сириус, потирая лицо рукой. — Куда ты пропал? Ты можешь вернуться? Мне нужно с тобой поговорить… — Мы в Ливерпуле, — перебил Джеймс, и Сириус мог поклясться, что услышал Лили на заднем плане. — В Ливерпуле? Какого черта вы делаете в Ливерпуле? — Сириус еле выдавил из себя вопрос. — Навещаю бабушку и маму, — промурлыкал Джеймс. — Мне сказать им, что ты передаешь привет? — Ты навещаешь их и не берешь меня с собой? Какого хрена, Джеймс? Сириус практически слышал, как друг пожал плечами по ту сторону. — Тебе есть чем заняться в Лондоне, не так ли? Сириус сглотнул и промолчал. — М-м? — Ты сказал мне, что утром мы все исправим, Джеймс, — слабо запротестовал Сириус. Он знал, что звучит как ребенок, но ему было все равно. Джеймс должен был помочь ему. — Нет. Я сказал, что все наладится. Это то, что ты должен сделать сам. — Я… — Сириус вздохнул, садясь на диван. — Я не знаю, что делать, Джеймс, — тихо пробормотал он. — Это как… как каждый раз, когда я открываю рот, чтобы сказать это, я просто не могу. В трубке затрещало, после чего Джеймс заговорил. — Ты любишь его? — Да, — выдохнул Сириус. — Так сильно. — Так просто скажи ему. Сириус крепко зажмурился. — Это не так просто, Джеймс, — сказал он сквозь зубы. — Почему? — Сириус поклялся, что мог бы швырнуть свой телефон через всю комнату в тот момент. Это было так сложно: он чувствовал, как запутанные нити закупоривают его вены и обвиваются вокруг его органов, и вот он Джеймс — заставляет все это казаться простым. Но то был Джеймс Поттер — жизнь всегда казалась ему легкой. В его книгах все было просто. — Потому что… потому что я не… — Сириус с трудом подбирал слова, и слезы снова угрожали политься из его глаз. — Я не знаю. Ясно? Я… я не думаю, что знаю, что такое любовь. Шмыгнув носом, он прерывисто выдохнул. Он знал, как жалко это прозвучало, но что он мог поделать? Это было жалко. — Ты не жалок, — ответил Джеймс, и Сириус понял, что, должно быть, сказал это вслух. Все его тело болело почти так же сильно, как грудь, кожа его лица была покрыта полосами от соленых слез. Журнал про кинцуги лежал лицевой стороной вверх на кофейном столике, и Сириус перевернул его. — Послушай, Сириус, — вздохнул Джеймс. В трубке слышалось его тихое дыхание. — Это просто. Ты любишь его. Я знаю это, потому что я вижу это по твоему лицу. То, как оно загорается всякий раз, когда кто-то говорит о нем, или то, как ты смотрел на него, когда он оказывался рядом. Как будто ты хотел поглотить его целиком и навсегда сохранить в своей груди. Я видел это в том, как ты научился идеально заваривать каждый отдельный вид чая, или когда ты читал эту ужасную книгу Гомера, потому что ему это нравилось. Понятно? Ты любишь его, и в этом вся простота. Просто любовь, приятель. Чистая любовь. Ты должен ему ее. Сириус молчал, уставившись на журнал. — Он сидел там, в этой ужасной квартире с обувную коробку, и провел там последние два года, думая, что ты никогда не любил его в ответ. — Джеймс… — И что раздражает меня? Ты тоже думал, что он не любит тебя в ответ. Так что просто иди и скажи ему это. Одинокая слеза скатилась по щеке Сириуса, и он яростно смахнул ее. Не плачь, не плачь, не плачь… — Я знаю, что «любовь» — не самое знакомое слово для тебя, — продолжал Джеймс. — Я знаю, но… — голос Джеймса дрогнул. — Но то, что твои родители делали с тобой — и неважно, сколько раз они тебе это говорили — это не было любовью, Сириус. — Откуда ты знаешь? — настаивал Сириус. Его глаза едва сдерживали поток слез. — Потому что я люблю Лили, и я люблю тебя. Я знаю, что такое любовь. Вот откуда я знаю, что ты любишь Ремуса правильной любовью. Той любовью, которую ты заслуживаешь иметь. Разреши себе иметь эту любовь, Бродяга. Сириус засунул кулак в рот, прикусив татуированную кожу. — Любовь — это просыпаться каждый день и желать, чтобы этот человек был в постели рядом с тобой, а еще любовь — это то чертовски невероятное чувство, когда ты понимаешь, что он действительно там. Любовь — это думать, что каждая его часть бесспорно прекрасна. Любовь — это то дерьмовое одеяло на пожарной лестнице, которое, как вы двое думали, вы так хорошо спрятали. — Джеймс влажно рассмеялся, и Сириус понял, что он тоже плачет. — Ты влюблен, Бродяга. Так что, пожалуйста, хоть раз просто позволь себе что-нибудь хорошее. — Но что, если я сломаю это? — Сириус прошептал в кулак. — Тогда ты собираешь все обратно, как ту штуку кинцуги, которую я тебе показывал. Ладно? Ты собираешь все воедино и продолжаешь идти дальше. Ты продолжаешь любить. Линия оборвалась, и слова Джеймса зазвенели в ухе Сириуса. Разреши себе иметь эту любовь. Сириус позволил себе заплакать. — Ремус! — Сириус постучал в дверь. Он все еще мог быть в Уэльсе, но он обязан был попытать счастья. — Ремус! — Ты что, издеваешься надо мной? — Миссис Фигг просунула голову в дверь. — Ты? Опять ты? Господи. — Извините, миссис Фигг, но мне нужно увидеть Ремуса… — Мне все равно. Просто потише. — Она хлопнула дверью, и Сириус повернулся, чтобы постучать снова. Но дверь была открыта, и Ремус стоял в дверном проеме. Глаза у него были усталые, волосы — в беспорядке, а джемпер — дырявый. Но он все еще был Ремусом. Все тем же прекрасным, потусторонним Ремусом. Все та же Луна для его звезд. — Ремус… — Чего ты хочешь, Сириус? — Ремус вздохнул без сил. Его голос был едва слышен. — Поговорить. — Разве мы не достаточно говорили? — Ремус слабо улыбнулся. В его улыбке не было ни юмора, ни тепла. — Нет, — Сириус вошел в квартиру. — Я… я… Он вдохнул, долго и медленно, и втянул воздух, втянул в себя Ремуса — его запах, его чувства, его ауру. Его истина и его душа, и как они предстали перед ним. Вот и все. Ни больше, ни меньше. Просто любовь. В этом вся ее простота. — Я люблю тебя.