Some Sunsick Day

I found a reason to keep living, Oh, and the reason dear is you. I found a reason to keep singing, Oh, and the reason dear is you. Oh, I do believe, if you don't like things you leave For someplace you've never gone before. Honey, I found a reason to keep living, And you know the reason dear, it's you. And I've walked down life's lonely highways, hand in hand with myself, And I realize, how many paths have crossed between us. Oh, I do believe, you are what you perceive. What comes is better than what came before. --- — Нет, это не так. — Что? — выдохнул Сириус. Восторг от самовыражения и, наконец, от того, как чертовски честен он был, улетучивался, как истрепанные клочья. — Нет-нет… — Глаза Ремуса остекленели, и он отступил назад. — Нет, ты так говоришь только потому, что я ушел… потому что… потому что ты скучаешь по дружескому общению… — Нет, — Сириус потянулся к Ремусу, который врезался в диван, после чего опустился на него. Желание бороться покинуло его: вся его кипучая сила и обволакивающее янтарное пламя были побеждены, и остался только человек, Луна, ни луча солнечного света, отражающегося от ее поверхности. Сириус выдохнул через нос, осознавая, как близок он был к слезам. — Ты лжешь. Ты поступаешь жестоко, — Ремус отвел взгляд и шмыгнул носом. Его покрытая шрамами рука сжала подушку в кулак. — Нет, — твердо сказал Сириус, хотя дрожь в его голосе выдавала его. — Я никогда ни в чем не был так честен за всю свою жизнь. Ремус не смотрел на него. — Ремус, — Сириус обошел диван, протискиваясь вперед. Его тело кричало, чтобы он остановился, что уже настало время отступить, но это было бесполезно. Он был здесь — раненый, уязвимый, с разорванной грудной клеткой и переломанными надвое ребрами. И между ними все еще билось его сердце. Билось для Ремуса. — Лунатик, — тихо сказал он, опускаясь на колени перед мужчиной, который все еще отказывался поднять на него глаза. Он смутно ощутил слезы в уголках глаз и позволил им пролиться. Сегодня он позволил себе это. — Ремус, я люблю тебя, — прошептал он и схватил его за руки, крепко сжимая их. И, Боже, как он скучал по рукам своего Лунатика — холодным и нежным, как снег в конце декабря, но каким-то образом теплым и успокаивающим, как одеяло. Сириус подумал, что вся его вселенная могла бы поместиться в этих ладонях — они были микрокопией всей атмосферы, каждой движущейся вспышки звездного света, каждого вихря, каждого стука дождя. Ремус повернулся и посмотрел на него широко раскрытыми влажными янтарными глазами. — Я люблю тебя. Так сильно. И это правда… так чертовски сильно. Я никогда не был так уверен за всю свою жизнь. Ремус ничего не сказал. Господи, как же Сириус хотел, чтобы он сказал хоть что-нибудь. — Я люблю тебя. Я люблю тебя столько, сколько знаю — Господи, я осознал это в ту минуту, когда вошел в магазин и увидел тебя в первый раз. Я действительно сходил с ума, и я пытался держаться от тебя подальше, но не смог, потому что ты — это все. Ты… ты настолько совершенен, что это причиняет боль. — Сириус… — тихо начал Ремус, качая головой. — Нет, нет, просто… просто послушай меня, — умолял Сириус, хватая руки Ремуса и прижимая их ко рту. Все растворилось, и осталась только правда. Только правда. Это было все, что у них осталось. — Я люблю в тебе все и все, что ты делаешь. Мне нравятся твои дурацкие волосы — особенно, когда они все растрепаны в разные стороны по утрам, и ты пытаешься запустить в них пальцы, но это не помогает… — Сириус… — И я люблю твои глаза, Боже, твои глаза — они потрясающие. Я мог бы наблюдать за ними часами, правда-правда. И эти свитера — я знаю, что ругаю тебя за них, но они такие мягкие, и я даже украл один, бежевый, еще в сентябре прошлого года, и я все еще ношу его. Я ношу его все время, и я знаю, что это странно и жутко, но я ношу его, потому что… потому что, если я не могу обладать тобой, если ты не можешь быть сплетен со мной, тогда мне придется взять то, что соткано из твоей сущности. Он пахнет тобой, Лунатик. Корицей и сигаретами. И я люблю тебя, я люблю Луну из-за тебя. Каждый раз, когда я смотрю на свой потолок, на те изображения Луны, которые я нарисовал, я… я думаю о тебе. И мне нравится, как ты разговариваешь, как ты говоришь по-валлийски, мне нравится, как ты чихаешь… Он рассмеялся, используя их сцепленные руки, чтобы вытереть слезы. — …это так забавно, как это застигает тебя врасплох, и твои глаза так широко распахиваются. И… и когда ты просыпаешься утром. Когда ты очень быстро открываешь глаза и делаешь короткий вдох, как будто ты удивлен, что вообще здесь находишься. И то, как ты готовишь кофе — так неправильно, что я, честно говоря, не знаю, как тебя еще не уволили, — то, как ты играешь на гитаре, и твои кудри лезут тебе в лицо, и ты дуешь вверх, чтобы убрать их. Я люблю это. Мне нравится, как ты читаешь и плачешь над книгами, и как ты становишься поглощен ими. Раньше я все время наблюдал, как ты читаешь. Мне нравится, как ты спишь. Я… я сплю мало, и когда я смотрю на тебя, как ты потягиваешься, как кошка на солнышке, и выглядишь таким умиротворенным, нежишься в солнечных лучах, и именно это я чувствую, когда ты обнимаешь меня. Вот как я себя чувствую, как… как гамак, или нежный ручей, или легкий ветерок в Риджентс-парке. Мне нравится, как ты танцуешь, как будто ты не знаешь, где твои собственные конечности, как будто ты не уверен, как ими пользоваться. Мне нравится, как ты делаешь абсолютно все. Как ты смеешься, как ты рассказываешь шутки, как ты смотришь «Мертвых поэтов», как ты обнимаешь меня, прижимаешь к себе и целуешь, как ты шепчешь мне в волосы по-валлийски. Я люблю тебя. Так чертовски сильно… и… и тебе не нужно отвечать мне тем же, потому что я знаю, что был жесток по отношению к тебе, и я знаю, что заставил тебя ждать слишком долго. Это несправедливо — Боже, это чертовски несправедливо, но я люблю тебя, и сейчас я здесь, и это все, это моя единственная правда. Я никогда ни во что не поверю так искренне, как в это, потому что это чувство настолько правильное, что я чувствую это всем своим телом. Я люблю тебя, Ремус. Я так сильно тебя люблю. Он резко наклонился вперед, все еще держа ладони Ремуса в своих. Он даже не знал, что способен на такое, но это ощущалось так естественно, что он заговорил. — Je veux être avec toi, toujours, à chaque instant de réveil. Je t’aime plus que je n’ai jamais aimé personne*, — пробормотал он по-французски, прижимаясь к мокрой от слез коже, чтобы слышал только он. — J’ai trouvé que c’est cela l’amour, tout donner, tout sacrificer, sans espoir de retour, et donc je t’aimerai de manière désintéressé**, — тихо ответил Ремус, и Сириус удивленно поднял глаза. Все расплывалось перед ним из-за слез. — С каких это пор ты говоришь по-французски, черт возьми? — Он влажно рассмеялся, и они поцеловались, и Сириус подумал о том, что никогда не хотел бы испытывать ничего другого, кроме ощущения губ Ремуса на своих. Если это и есть любовь, то мир, возможно, не был бы таким уж хреновым. Он любил в Ремусе все, и теперь, наконец, его губы были на его губах — принятие, понимание, правда, все это изливалось наружу. И Сириус любил его. Боже, как он любил его. Они оторвались друг от друга, и Сириус обхватил ладонями лицо Ремуса. Они оба плакали, но ему было все равно. Он любил его. — Я… я знаю, что это не решает все проблемы. Я знаю, что еще многое нужно объяснить, но я… я люблю тебя. Я действительно люблю тебя, — прошептал он сквозь слезы и прижал их лбы друг к другу. — Прости меня, я буду стараться сильнее… — Сириус, — тон Ремуса был резким. — Заткнись и поцелуй меня.