Вечное лето

«Отчего люди не летают?» — порой задают себе вопрос взрослые, с унылой тоской глядя на голубизну хрустального неба. Я никогда не задавалась этим вопросом до момента, когда в моей жизни появились лётчики из прошлого. А причина была проста — у меня просто-напросто не хватало времени об этом думать. Танцы, международные конкурсы, художественная школа, параллельная подготовка к экзаменам — всё вертелось в сумасшедшем ритме жизни. Но вот все кончилось: экзамены были все сданы, разлетелись кто куда школьные друзья… Лето; это было моё самое одинокое лето… Был один из июльских тёплых вечеров. Солнце уже торопливо закатывалось за горизонт, оставляя за собой горящий желтовато-оранжевый свет, который лениво играл в потревоженных ветерком листьях. Потихоньку стали затихать одна за одной птицы; в высоких травах пронзительно зашумели, застрекотали сверчки. Сидя на крыльце, я наблюдала как горящий диск звезды тонул в верхушках высоких деревьев. Вскоре небо объяло нежным розовым пламенем, и в воздухе, приятном и тёплом тонко запахло летом: травами, ветром и костерком. Я буквально почувствовала, как на душе стало отрадно; тихая родная искорка кольнула в груди, распространяя по телу блаженное спокойствие. Щёлкнула ручка двери. Мама вышла на террасу и осторожно притворила за собой дверь. — Ох, красота-то какая! — медленно на выдохе произнесла она, усаживаясь рядом со мной на стул. Повисла тишина, прерываемая лишь стрекотом кузнечиков. Где-то пролетела запоздалая птица, спеша в своё гнездо. Опять стало тихо… Я посмотрела на маму. Вся её фигура источала усталость и в то же время ощущалась какая-то слабая надежда, вера в будущее. Взгляд её был устремлён в высокое голубовато-розовое небо. — Отчего люди не летают? — вдруг задала она вопрос в пустоту. — Отчего люди не летают так, как птицы? Всё забываю, откуда эти строки. — «Гроза». — поддаваясь неторопливости летнего вечера, я продолжила. — «...Вот так бы разбежалась, подняла руки и полетела...» Мама покачала головой, сказав что-то в роде «…золотые слова писал Островский…». А я вдруг вспомнила, как мой лучший школьный друг Саша, мечтает стать военным лётчиком. «Кидает меня из стороны в сторону, понимаешь? — говорил он мне. — И не могу в себе пока разобраться. Мама хочет, чтобы я был кондитером, выделывал всякие сладости. Да, признаю, мне нравится делать что-то вкусное… Но небо не отпускает — тянет меня за собой, ввысь…» На душе стало тоскливо. — Ладно, Бог с этим. Пойду компот сварю. — вдруг подорвалась мама и, легонько потрепав меня по волосам, зашла в дом. Загремели кастрюли на кухне, женщина открыла окно на проветривание. Из телевизора зазвучала песня Элтона Джона, заглушаемая шумом вытяжки над плитой. Взгляд вернулся к оранжевому солнцу; я еще успею. Пока не стемнело, отправлюсь-ка я на прогулку. Даже если стемнеет, бояться нечего. Летом многие семьи с детьми по вечерам гуляли по посёлку, много было и пар, кто гулял с собаками. Чувствуя спокойствие внутри, я лишь захватила с собой джинсовую куртку и вышла за ворота.

***

Дорога, справа пруд, впереди лесочек, за лесочком поле… Что за чудо в небе? Красный самолёт летел над полем, рассекая воздух своими алыми крыльями. Юркий триплан, заходящий на виражи. На ум сразу пришла жар-птица, такая же яркая и вольная, неподвластная и гордая. И я, закрывая ладонью лицо от журчащего сквозь листву деревьев света, помахала самолёту рукой. Это уже вошло у меня в привычку. И вдруг произошло то радостное, что заставило мое сердце совершить от восторга кульбит. Исчезая над лесом, он помахал крыльями. Однако гул мотора не удалялся; наоборот, он кажется развернулся и теперь летел обратно. Я обернулась, когда вдруг звук мотора пропал и я услышала, как три алых крыла рассекают воздух. Он падал. К тому времени я ещё не знала, что таким образом лётчики пытаются посадить своих птиц, глуша мотор и давая самолёту отправиться в скользящий полёт к земле. Сердце бухнуло в груди, но вопреки голосу, отчаянно кричавшего в моем разуме, отойти подальше, я остановилась, завороженно уставившись, как триплан стремительно приближается, увеличиваясь в размерах в считанные секунды. Отчего-то казалось, что самолёт нереален, так как плоскости на концах крыльев, до этого ярко горевшие в голубом, постепенно темнеющем небе, вдруг стали тускнеть и терять полноту образа, становясь прозрачными. Что за чертовщина? Но вот опять загремел мотор, надвигаясь мощным звуковым потоком. Триплан оказался совсем близко. Ноги будто бы приросли к земле, не давая сделать и шагу в сторону. Оглушающий рёв пронёсся надо мной, шасси каким-то чудом не задели меня, самолёт резво пронёсся мимо. Воздушный поток ударил в лицо, оглушая и заставив инстинктивно зажмуриться, и закрыв руками уши. С тихим «бум» алая птица побежала по полю, сминая на своём пути зеленые высокие стебли. Но вот я разлепила глаза, помотала головой, словно после секундной контузии и развернулась к тому месту, где остановился самолёт. Не торопясь, я, скрестив руки на груди, я направилась к триплану. Я уже хорошо знала, кто это такой. Как и со всеми, тогда я снова полезла в интернет. Манфред фон Рихтгофен, известный более как «Красный Барон» или «Красный военный лётчик». Ничего общего с тем же Эрихом или Йохеном. Это был человек, в глазах которого твёрдой искрой тлело рыцарство. Смотрящие вдаль светлые, холодные, однако, добрые глаза, непоколебимость, светящаяся в них, являла смешанные чувства. Вот и сейчас он выбрался из кабины и уже снял с себя лётный комбинезон, под которым оказался неизменный китель цвета фельдграу. Снял шлем, проведя рукой по коротким светлым волосам, и наконец развернулся ко мне. — Добрый вечер, Барон. — с тлеющей улыбкой сказала я, сделав несколько шагов вперёд и, остановившись, присела в быстром приветственном книксене. Отчасти, я находила это забавным. Действуя осторожно, с той первой полуночной встречи я уже меньше боялась его строгую фигуру. Все же стоит признать — первое впечатление может быть обманчивым. — Добрый, junge Fräulein. — ответил он в своей привычной манере; губы его растянулись в мягком подобии улыбки, глаза сощурились, когда заходящее солнце нагло ударило прямо в лицо, поэтому, приложив ладонь ко лбу, он торопливо надел фуражку. Прозрачные глаза вновь скрылись в тени козырька. Однако даже оттуда, зоркие, они взирали с ещё большей уверенностью. Нельзя было не смутиться, когда он устремлял их с какой-то неподвижностью. — Какими судьбами? — спросила я, положив ладонь на алый фюзеляж и неторопливо проводя ладонью по чуть шероховатой поверхности. — Признаюсь, я рада видеть Вас в полном здравии. Я действительно была приятно удивлена внезапной встречей. Выпрямившись и поведя плечами, Манфред поправил рукав кителя, будто отряхнулся от пыли изношенного комбинезона, и произнёс: — А почему бы не сделать лёгкую передышку? — с легкостью отозвалось в воздухе. Надув щеки и глубоко выдохнув, мужчина провёл рукой по шее, — Да, на земле намного теплее, чем в воздухе. Я бы даже сказал жарко. Неужели Вам не жарко? Он указал рукой на джинсовую куртку. Я, оглядев себя и взявшись за воротник, лишь сказала: — Нет, мне комфортно. Тепло. — пожав плечами, я, противореча своим же словам, расстегнула пуговицы на рукавах и сняла плотную куртку, — Хотя, становится и правда очень тепло. Парит. Может быть сегодня ночью будет дождь… Сделав это предположение, я следила как меняются эмоции на лице лётчика. Вот он посмотрел под ноги, ткнул носком начищенного сапога камешек, вот немного нахмурился, а вот вновь его глаза приветливо сощурились. Серьезный и все же такой странно открытый. Холодная маска командира так и норовила растаять под солнечными лучами прямо на глазах. — Возможно. — протянул он, заложив руки за спину и, выпрямившись, посмотрел на верхушки деревьев, — В последнее время погода очень переменчива. То дождь, то солнце, то снова дождь, перепады температур, непостоянство. В воздухе же царит вечный холод… То, с каким тоном он произнёс эти слова, та самая тоска по былой теплоте, которую забрало небо, заставила меня лишь качнуть головой в знак согласия и посмотреть следом за Рихтгофеном. — Полагаю, это очень неприятно, я сама метеозависимый человек. А Вам должно быть двойне неприятно, — на лицо лётчика набежала тень, он поджал губы и прочистил горло. Я продолжила, — но не будем углубляться в подробности. Не хочу, чтобы этот вечер стал для нас плохим. Мне показалось или я только что, вопреки своим убеждениям, которые все ещё сидели в моей голове, сказала «для нас»? Нет, все было в порядке. Я ждала ответной реакции Манфреда. Эмоции тут же всплыли на его благородном, всегда холодном лице. Я увидела, как он потупил взор, но тут же глаза мимолетно сверкнули признательностью из-под козырька фуражки; он фыркнул. — Не против небольшой прогулки? — всё в той же галантной манере осведомился он. — Благодарю, не отказалась бы, но… — я обернулась посмотреть на триплан, — Что с самолетом? Рихтгофен задумчиво взглянул на красную машину, смежив тяжелые веки от света яркой дневной звезды. — А что с ним может случиться в этом огромном поле? Мне кажется, ничего. Не думаю, что красного малыша кто-то сможет увидеть. — с нехарактерной для него беспечностью промолвил он, не забыв упомянуть несколько пугающий меня факт — принадлежность к миру за Чертой. Озноб пробежал по плечам, когда Манфред вновь устремил на меня свой взор. Впрочем, это только видимость у него такая; он не похож на того человека, которого надо бояться. Это не укрылось от зорких глаз и лётчик, сделав шаг навстречу, осторожно спросил: — Если Вам неприятна эта тема, то мы не станем более говорить об этом. — я с удивлением вскинула брови, уголок губ дернулся вверх. — Возвращаю Вам те же условия, что Вы сами назвали несколькими минутами ранее. Мы пошли по дорожке вдоль лесочка. Садящееся солнце окрасило стволы старых елей в оранжевые оттенки; казалось, даже длинные иголки загорелись золотом. Манфред шёл, смотря строго впереди себя, лишь иногда можно было почувствовать на себе его прозрачные глаза, неторопливо оглядывающие мое горящее смущением лицо. Почему так? Трудно объяснить. У Рихтгофена другая аура: это не Эрих с присущей его возрасту яркой заразительной энергией. Да, и Хартманн и Марсель ответственны в некоторой мере, это видно, но Манфред… За этим стоит нечто сильное, непременно держащееся в строгих рамках дисциплины. Нет, его сердце не может быть сделано целиком изо льда, иначе бы он никогда б не явился сюда. Это факт. — Что ж, — начал он, — могу Вас поздравить, всё успешно закончилось. Вы на пороге новой жизненной ступени. Не сдержав улыбки, я угукнула и посмотрела на лётчика. Мы вышли к небольшому пруду. В камышах, притаившись, покрякивала утка, сторожа своих птенцов, в поле кричал ястреб — всё дышало спокойствием, жизнь текла неторопливым ручьём. — Чем планируете заняться? — ощущение потусторонности исчезло, зато возникло новое, будто я обыденно разговариваю с хорошим знакомым. Знакомым, который старше меня. И отчего то знакомым, который знает обо мне многое… — Честно говоря… Не знаю. Путей много и все хороши, а выбрать трудно. — Барон понятливо склонил голову к плечу; осторожно ступая, мы вышли на небольшой деревянный мостик и остановились, вглядываясь в светлеющую даль. — Что-то непременно связанное с искусством… — Ах, да, — заметил Рихтгофен, облокотившими на перила, — Вы же рисуете. — Не только, — сомнение на секунду проскользнуло в моем голосе, — танцы мне нравятся больше. Я ещё танцую… Произнеся это, я подумала, как это наверняка ужасно! Но это просто факты! Перестань думать об этом, Варя! — Ах, так вот в чем дело… — догадливо протянул лётчик издав смешок. Он повернул голову в мою сторону, — Вот для чего Вам нужен был молоток. — Да, я разбивала пуанты, чтобы они были мягче. — на этот раз я рассмеялась, хватая с доски камушек и запуская его в воду. — Значит Вас вполне можно назвать профессионалом своего дела? — тень лукавства мимолетно проскользнула в командном голосе. — Я стараюсь так не думать, — поспешила тут же заверить Рихтгофена, на что он удивлённо вскинул светлые нахмуренные брови, — существует много вещей, которыми я бы хотела овладеть в той же мере. — Хм, похвально. — наконец одобрительно проронил Манфред и затих, глядя, как ослепительная звезда, словно софит распространяет нежно-розовое свечение по воде. Картина была превосходная. Мужчина и девушка, стоящие на мостике, наблюдающие за неторопливым заходом солнца. Как в кино, не иначе. Эта мысль заставила меня улыбнуться, но сдержать неловкий смешок. В голову тут же закрались мысли «о прекрасном», которые я постаралась скорее от себя отогнать. Хоть и не было в мимолетном желании ничего зазорного, я сочла это слишком скорым и опрометчивым — соприкоснуться с тем, кого знаю не так давно. «Не стоит бояться.» — говорит первый, всегда правый голос. «Придержи коней и утихомирься. Подумай о том, какой должно быть это надежный человек.» — отозвался ему в ответ второй, чаще подводящий, чем помогающий. От этого словно родительского наставления я внутренне скривилась пафосу прозвучавших в голове слов и, поджав губу снова устремила взгляд на Барона. Да, он светлый, но где-то там, глубоко в груди у него живет плохой мальчик, любящий всякие рискованные штуки. Минута, две. Притяжение увеличивается. — Пойдемте, — вдруг решительно сказала я, хлопнув в ладоши, чем заставила Рихтгофена чуть вздрогнуть и непонимающе склонить голову, — скоро стемнеет, а мне бы хотелось успеть добраться до дома до наступления темноты. Готовая сорваться с места, я все же ждала реплики от Манфреда. Однако, вопреки моим ожиданиям, он быстро согласился, с некой покорностью последовав за мной. — Надеюсь, я не отвлекаю Вас от дел? — поинтересовалась я, когда Барон, догнав меня, вдруг взял меня под руку. Это было его привычкой, замеченной на многих фотографиях. Не настойчиво, но учтиво и оберегающе, что я не попыталась отстраниться, только лишь оказавшись в непосредственной близости от него, чуть вытянулась от охватившего меня волнения. — Я бы не прилетел навестить Вас, будь у меня какие-либо дела. Если Вас так интересует этот вопрос: я всегда к Вашим услугам. Ведь, кажется, Вы боитесь темноты… Я это заметил ещё в нашу первую встречу, когда Вы так пугливо вглядывались в тень листвы деревьев. И потом… Вы так глядели на меня, будто Дьявола увидели во плоти. Кажется, Рихтгофен уже знал, как сыграть на моих детских страхах. Не специально, Манфред словно бы дразнил мои потайные закрома, которые я держала за семью замками. Оттого он сделал сейчас «страшные глаза», чтобы попугать меня?! Вот же чёртенок! Нет, для чертёнка этот человек слишком велик, поэтому… Дьявол, да, как он сам и сказал. Вот мы и глядим друг другу в глаза. Охваченная странным азартом, я смотрела прямо Манфреду в чёрные, окружённые светлой голубоватой радужкой, зрачки, а у самой внутри поднимается доселе неизвестное… То ли радость, что мы одни, то ли возбуждение, как у пантеры перед прыжком, то ли ещё что-то. Творилось что-то непонятное. Много раз сравнивая его фильмовскую версию с настоящей, я отдавала предпочтение тому, кто так отверженно и красиво сражался на экране, но не в жизни. Однако сейчас, видя лётчика прямо перед собой воочию, чувствуя его тёплую руку, которая уже успела крепко обхватить мою ладонь, я опешила и… смутилась? Да, именно так. «Манфред смущался и краснел в присутствии молодых барышень, в то время как его брат мог позволить себе дать волю лёгкой игре чувств.» — пробежали в голове строки из книги. Это должно быть правдой, но почему же сейчас он потерял прежнее холодное и слегка отрешенное выражение? Казалось, что Рихтгофен обращается со мной, как с давней подругой, которой может поведать любую свою проблему или посмеяться над очередным смешным случаем из жизни. Но где-то там, на подсознательном уровне я чувствовала, что, обходя свои же кропотливо выстроенные приоритеты, Манфред пытался таким образом ненавязчиво сблизиться. Хотя, может так казалось лишь из-за того, что мне очень льстило внимание небесного аса? После той ночной встречи он явился в мой дом уже через четыре дня. Посидел, походил, рассеяно проводя кончиками пальцев по переплётам книг, понаблюдал и улетел, ничего не сказав. Потом снова я его встретила через неделю; он прилетел поздно вечером, как и в первый раз. Вроде и ничего такого особенного не происходило, а нахождение в полутьме один на один с этим лётчиком привело меня в некий восторг. Обстановка и впрямь была интимной и неловкой, как в очередном нежно-романтическом фильме. Из колонки лилась негромкая, мягкая расслабляющая музыка, уставший ветер надувал длинные шторы, делая их похожими на паруса, на комоде горел ночник. Да, моя ужасная привычка оставлять свет при открытом окне, а потом сетовать на то, как за ночь комары успели «повеселиться». «Должно быть ему немного необычно находиться здесь.» — думала я, когда Рихтгофена привлекла очередная фотография на стене, где игриво изогнувшись, стояла я в испанском алом одеянии. Очередная фотография с концерта… Ведь ещё никто, кроме него, не оказывался в моей обители, даже глазком не заглядывал. Я сидела на кровати; задумчиво и нахмурено смотрела то на лётчика, то на пока ещё чистый лист перед собой. Кажется Манфреда увлекла моя танцевальная деятельность, так он сосредоточенно высматривал меня среди других танцоров на общих фотографиях. Почему бы нет? Карандаш быстро начал летать над шероховатой поверхностью, царапая её быстрыми, слегка беспорядочными линиями будущей портретной зарисовки. Высокий лоб, короткие, но вьющиеся и отливающие искрящимся золотом в приглушенном свете волосы, нежные, но одновременно чётко сформированные военной дисциплиной черты командира. Прямой нос, немного выпирающие скулы, твёрдый жёсткий подбородок. Опыт в этом деле у меня имелся, а вот быть незамеченной — нет. — Покажете? — ни с того, ни с сего раздалось прямо надо мной, плотная фигура заслонила собой свет, заставив прижать планшет с рисунком к груди. Нет, герр риттмайстер, не готова я пока показывать Вам мои мечтательные зарисовки! — Пока нет; ещё не готово. — я буквально почувствовала, как под этим зорким, но не лишенным грусти и тепла взглядом начинают гореть кончики ушей и краска торопливо распространяется по щекам. Увидев, что случилось, Барон, глядя на меня чуть свысока, тихо усмехнулся, делая шаг назад. — Воля Ваша. — произнёс он, поведя плечом и, немного постояв, сказал, — Мне пора… Я будто вспрянула ото сна, когда обнаружила, что в голубых глазах напротив заплескалась обеспокоенность. — Варвара? — снова позвал благородный баритон с едва различимыми оттенками хрипоты. — Все в порядке? Вы несколько покраснели, Вам нехорошо? Почему именно сейчас обычное осведомление о самочувствии несло какие-то слабые проблески заботы? Это духота так действует на разгоряченный воспоминаниями ум; так заложено в его воспитании и ничего более, обыкновенная тактичность и готовность помочь, если понадобиться. — Нет-нет, Манфред… — перевела дух, после внезапно вырвавшегося имени лётчика, — Все в порядке, просто я немного задумалась… О своём, девичьем. Бум! Теперь для меня всё стало очевидным. Стыдным осознанием и простым желанием. Симпатия невольно хлынула у меня из груди, да так, что сердце ускорило свой бег и душа горячо заныла, при виде обеспокоенного риттмайстера. Зуд прошил тело, окончив свой путь острыми коликами на кончиках пальцев. Прежде всегда ледяные прозрачные очи горели такой искренней простотой, что… Рихтгофена хотелось обнять, почувствовать тёплую, беспризрачную плоть, пробежаться по плечам, коснуться погон, украдкой дотронуться до мальтийского, сверкающего голубой эмалью ордена. Коротко, будто в удивлении вздохнув и на мгновение подняв плечо, я наконец нашла силы что-то предпринять. Игнорировав сладко кружащие голову желания, я лишь игриво качнула головой, проплывая мимо Барона. Шаги не последовали; он так и продолжал стоять на месте, явно озадаченный и словно громом поражённый, покуда я не развернулась и не увидела, как его высокие скулы и щеки покрылись легкой яблоневой пудрой румянца. Растерялся. Нахлынувшая нежность заставила снисходительно и по-доброму улыбнуться; я кивнула в сторону дороги, сделала маленький жест рукой, подзывая Манфреда к себе. — Идёмте, друг мой…