Make me suffer for my sin

Чан молчит. Это не давит, Минхо давно привык молчать с ним, это комфортно, привычно. Горлышко бутылки звякает о высокий стакан, джин булькает в стакане, шипит тоник. Они пьют не чокаясь. — Так, эм, как давно? — спрашивает Чан, морщась и заедая алкоголь чипсами. — Всегда? — Минхо пожимает плечами. — Я перерос это, правда, — Чан качает головой. — И я как бы святой человек, — Минхо смеется, оглаживая пальцами воротник, расправляя невидимые складки на черной рубашке. — Так что не волнуйся. — Почему я должен волноваться? — Чан поднимает брови. — Ты же не… — Нет, нет! — Минхо машет руками неуклюже — он давно не пил, алкоголь дает в голову с недопитого второго стакана. — Просто вдруг ты подумал… — Но даже если ты да, — Чан улыбается лукаво. — То я не против. Минхо кивает, и только несколькими секундами позже до него доходит. — Что? — переспрашивает он настороженно. Алкоголь путает речь, слова выходят какими-то скомканными, обрубленными, но он достаточно в себе, чтобы понять, что Чан говорит что-то не то. Чан смотрит на него исподлобья, закусывает губу, как будто что-то сосредоточенно обдумывает. — Я не против, — повторяет он, отставляя стакан в сторону. — Я знаю, что тебе нельзя, целибат, да?, но если ты вдруг захочешь… Сейчас или когда-нибудь потом. Я не против. Минхо сидит, не двигаясь. Чан пересчитывает бусины на браслете, хмыкает под нос тихо. Это Чан, Минхо уверен, что это Чан, но он не может не спросить: — Джисон? — Что? — Ты… Это же Джисон? Чан выглядит растерянно. — Кто такой Джисон? Минхо молчит. Может быть, он исчез, ушел, что демону от этого тела, если бы он хотел втянуть Чана в неприятности, он уже сделал бы это, и не здесь, у Минхо под носом, а еще там, в Австралии, где точно никто бы ничего не заподозрил. — Так кто такой Джисон? — переспрашивает Чан заинтересованно. — А, нет, никто, — Минхо залпом допивает стакан. — Повтори. — У тебя лед растаял, — говорит Чан. — Давай я сделаю еще. Он встает и идет к холодильнику, достает пластиковый пакет со льдом. — Принеси стакан, — просит он, и Минхо слушается. Чан бросает кубики на дно, дзынь, дзынь, дзынь, Минхо залипает, пьяный и чуть потерянный. Чан, которого он любил столько лет, отчаянно и безответно, предложил ему… что? Секс? Почему сейчас? Почему Минхо? Где Джисон? Чан рядом хихикает тихо, и Минхо не успевает спросить над чем — ему за шиворот скользит что-то холоднющее, падает до самого пояса, до плотно заправленных в штаны футболки и рубашки. — Ёб твою мать! — орёт Минхо, позабыв, что святые отцы так не выражаются. — Бан Чан! — Прости, — Чан хихикает громче, глаза у него шальные, пьяные. — Прости, прости, ты так завис, я подумал, что это будет смешно. — Это не смешно! — лед обжигает, Минхо пытается нащупать его, но делает только хуже, лед проезжается по спине и бокам, отвратительно. — Чшш, — Чан ловит его руки, прижимает к бедрам. — Я помогу. Он выпрастывает рубашку из-за его ремня, слишком медленно для человека, который и правда хотел бы помочь, приподнимает — кубик льда падает на пол, разлетаясь на кусочки, которые растают меньше, чем через минуту. — Спасибо уж, — фыркает Минхо. — Я дальше сам. Чан не отвечает и рубашку не отпускает, напротив — скользит под неё ладонью, руки у него мокрые и холодные от льда, Минхо взвизгивает некрасиво. — Да блять, Чан! — Чшш, — Чан близко, Минхо видит веснушки на его скулах, пропущенный утром кусочек щетины, чуть дрожащие ресницы. — Я же сказал, что помогу. Минхо не закрывает глаза, когда Чан его целует. Он ждет, что Чан рассмеется, скажет, что это неудачная пьяная шутка, что угодно, лишь бы прекратил, потому что Минхо — священник, ему нельзя, но он так слаб, Господи, он всегда прятался за Чана — в школе, в хоре, на улице, когда к ним приставали хулиганы. От самого Чана ему прятаться негде. Чан целуется глубоко и напористо, не размениваясь на нежности, на осторожные чмоки, о которых Минхо мечтал ребенком. Его язык касается языка Минхо, толкается в рот, он лижет кончиком губы, чтобы сразу после прикусить нижнюю — осторожно, но настойчиво. Минхо думает о молитвах, об ангелах господних, о геенне огненной и всех наказаниях за грехи. Чан расстегивает пуговицы на его рубашке, снизу вверх, задерживаясь на двух последних. — Вы позволите, святой отец? — спрашивает он низко, не своим голосом, и Минхо кивает, мелко и быстро, он бы разрешил Чану всё что угодно. Чан медлит, облизывает губы, смотрит исподлобья. Пуговица. Чан тянет пластиковую вставку на себя; Минхо, кажется, не дышит. Он всегда делал это сам, никто не касался его… тут, это кажется таким личным, интимным, секс с этим не сравнится — в юности Минхо перетрахался, кажется, с половиной города, и в этом не было ничего особенного. Чан осторожно откладывает колоратку на стол и расстегивает последнюю пуговицу. — Ты такой красивый, — говорит он, касаясь шеи Минхо губами. — Я увидел тебя и подумал, интересно, какой ты подо всем этим? Беззащитный, думает Минхо, я беззащитный и мягкотелый без всего этого, кто я, если не Его слуга? Чан спускает рубашку с его плеч, она путается на локтях, но он уже оттягивает ворот футболки, всасывает мягкую кожу — жадно, с силой, как будто больше никогда не дорвется. Как будто мечтал дорваться. — Чан, — Минхо думает, что еще может сопротивляться. — Ты же будешь жалеть. — Нет, — Чан смотрит на него снизу вверх, глаза темные, взгляд тяжелый. — Никогда. И Минхо сдается. Он позволяет увлечь себя к кровати, слишком широкой для одного, но недостаточно большой для двоих; Чан роняет его на неё и роняет себя сверху, просто лежит некоторое время молча, только ведет носом по шее. — Ты как щенок, — Минхо осторожно гладит его волосы, такие же жесткие и непослушные как в детстве. — Ну спасибо, — Чан смеется, прикусывает его ключицу. — Весь настрой сбил, — и тут же, без перехода приподнимается на руках, целует, проезжается своим пахом по паху Минхо, и тому так стыдно, он не мальчик уже, не спермотоксикозный подросток, которому покажи картинку в журнале — тут же побежит запираться в ванной с пачкой салфеток, но Чан — это что-то ужасное, невозможное, Минхо ждал его так долго, хотел так давно, что нет сил держаться. — Он тоже, — шепчет Чан на ухо. — Ты даже не представляешь. Минхо застывает. Пахнет чем-то сладким, леденцами, жженым сахаром. — Блядь, — он отпихивает от себя Чана, тот смотрит чуть непонимающе, но тут же расплывается в улыбке, и Минхо хочется врезать себе. Какой же он тупой. — Это был ты, да? — он не знает, что бесит его больше, то, что Джисон все-таки обманул его, добился, чего хотел, или то, что его так ослепило похотью, что он, дурак, тут же доверился. — Ты, с самого начала… — Ты еще не понял? — Джисон улыбается ему чановым ртом, и смотреть на это невыносимо. — Этого хотел он. Мы оба хотим, — что-то неуловимо меняется. — Мы оба хотим, Минхо. Чан смотрит чуть виновато. Минхо чувствует, что его начинает подташнивать. Чан и Джисон плывут, то сливаясь в одно, то меняясь местами, Минхо не успевает за ними: Чан улыбается мягко, Джисон — широко и зубасто, Чан пахнет свежестью, стиральным порошком, домом, Джисон — сладкой ватой и тревогой. Минхо закрывает лицо ладонями, щеки горят, хочется орать дурниной, но он только зажмуривается и тихо стонет. — Какая разница, кто это из нас, — в нос бьёт сладостью, ладаном. — Если мы оба хотим тебя. И как будто ты, — горячий, влажный язык проходится по шее. — Против кого-то из нас. Минхо бы рад возразить, оттолкнуть, выругаться, в конце концов, но он только позволяет отвести свои ладони от лица. — Ты такой красивый, — Джисон целует в висок, это так сильно не вяжется с его… сутью, с тем, что он — адово исчадье. — Я видел твои фотографии у него, я так… влюбился? Демоны не любят, не так, как люди, но я так хотел тебя себе с того дня, — он целует в уголок губ. — Ты оказался настолько лучше в жизни. Он усаживает Минхо, сам устраивается на его бедрах, обхватывая чужую талию ногами — и тянет футболку вместе с рубашкой вверх. Минхо беспрекословно позволяет. Ему и так гореть в аду. — Нет-нет-нет, — голос у Джисона сладкий, сахарный до того, что сводит зубы. — Я не позволю. Он прикусывает плечи Минхо, оглаживает лопатки, такой нежный, что Минхо не выдерживает, спрашивает: — Разве ты не должен быть… грубее? Джисон смеётся, не так, как Чан: его смех отрывистый, лающий, незнакомый. — Я могу, но зачем? — он снова целует его шею. — Чан бы попросил тебя быть грубее. Не я. Минхо потом долго думает над этим всем, перебирает этот вечер в памяти отрывками, фрагментами: этот становится точкой невозврата. — Я хочу быть с тобой первым, — Джисон касается его лба своим, смотрит напряженно, как будто Минхо может оттолкнуть — и как будто Джисон послушается. — Не он. Я. Минхо не отказывает. Он позволяет себя раздевать, и его пробирает дрожью — не столько от прохлады, сколько от того, насколько Джисон нежен. Он не так себе это представлял. — А ты представлял, да? — Джисон смеётся ему в грудь, обводит языком сосок осторожно, чуть прикусывает; Минхо опирается на руки за спиной, чувствует, как растет возбуждение. Его никто не касался почти пять лет. — Ммм, целибат, — Джисон смеётся снова и стягивает чанову толстовку через голову. Тело у Чана потрясающее. Минхо смотрит, широко открыв глаза, пока Джисон, устав ждать, не берет его за запястье и не укладывает его ладонь себе на грудь. — Ты можешь потрогать, ты должен потрогать. Давай. И Минхо себе не отказывает. Он трогает, целует, кусает, Джисон стонет под его руками и ртом, и Минхо всё мало, мало, мало… — Я хочу, — шепчет Джисон ему на ухо, когда Минхо дрожащими, непослушными пальцами расстегивает его джинсы. — Чтобы ты раздвинул передо мной ноги, чтобы развел колени так широко, как можешь, чтобы ты раскрылся и дал себя взять. Минхо не может сопротивляться. Он слишком давно и сильно хочет. У него было столько секса в жизни, хватило бы на троих — но это было… не так. Не то. Он всегда искал в этих людях Чана. — Он будет с тобой потом, ладно? — Джисон целует Минхо в лоб, разводя его колени еще дальше и сильнее. — Сейчас тут я. Думай обо мне. И Минхо думает. Думает, когда Джисон проникает в него одним пальцем, осторожно и медленно, думает, когда он проталкивает второй, целует колено Минхо, мажет губами по бедру, опускается ртом на его член. Минхо не может смотреть — но, может быть, такого больше не случится, и- — Случится, — Джисон отрывается от него с громким чмоком. — Если ты захочешь, а ты захочешь. — Да ты можешь хотя бы сейчас не читать мои мысли? — бессильно стонет Минхо. — Могу, — Джисон проводит языком от основания до головки, толкается кончиком языка в уретру. — Но зачем? Он добавляет третий палец, ждёт, пока Минхо привыкнет, чтобы осторожно развести их внутри. — Все хорошо? — Джисон прижимается губами к его животу. — Тебе не больно? «Мне заебись», думает Минхо злобно. — Ну вот и здорово, — Джисон ухмыляется и вытаскивает пальцы. Минхо чуть разочарованно стонет. Джисон возится с резинками, что-то бормочет под нос — его движения мельче, чем у Чана, дерганнее, даже деля с ним одно тело он и близко на Чана не похож. — Всё-таки странно, что ты нас различаешь, — говорит Джисон, возвращаясь, устраиваясь между чужих коленей и бедер. — Это судьба. — Это пиздец, — выдыхает Минхо, чувствуя головку, осторожно проникающую в него. — Полный. Джисон делает всё медленно, не торопясь, как будто у них целая вечность впереди, и Минхо ведет — и от ощущения его в себе, и от этой странной неожиданной нежности. Он подается бедрами навстречу, и Джисон входит глубже, ещё, и ещё, Минхо крепко сжимает его шею ладонями, насаживается сам, господи, так приятно, так хорошо, он прикрывает глаза — у него внутри узко, и Джисону приходится прикладывать усилия, чтобы толкнуться сразу глубоко, и это так… — Блять, — выдыхает Джисон ему в губы, ускоряясь понемногу. — Надо было сделать это раньше. В тебе. Так. Охуенно. — Замолчи, — просит Минхо. Разговоров он не выдержит, не сейчас. Если Джисон начнет его хвалить, это будет- — Какой же ты красивый, — Джисон расплывается в ухмылке. — Такой недоступный, — толчок. — В этой своей колоратке, — ещё толчок, глубже, быстрее. — С розарием, — ещё, и ещё, и ещё раз. — Я увидел и влюбился во второй раз. — Быстрее, — просит Минхо, старательно не вслушиваясь в чужие слова. — Трахни меня уже, пожалуйста. Джисон закусывает губу и ускоряется. Его слова пролетают мимо Минхо, он сосредотачивается на чужих движениях внутри, на ладонях, которые крепко сжимают его поднятые бедра, на том, как соприкасается их кожа. Хочется лизнуть, прикусить, поцеловать, и Джисон шепчет его в губы «потерпи, потерпи, сейчас», но терпеть не хочется, он стонет — и Джисон стонет в ответ, Минхо так хорошо, что он бы кончил прямо сейчас, но чего-то не хватает, совсем чуть-чуть, какой-то мелочи. — Господи, — выдыхает он сквозь зубы, когда Джисон толкается глубоко и сильно, замедляясь. — Господи. — Святой отец, — Джисону эти слова даются тяжело, Минхо видит, что тот тоже на грани. — Разве Отец наш учил так любить своего ближнего? И Минхо перекрывает. Хор ангелов? Райские кущи? Да к чертям, зачем ему всё это, когда он слышал, как стонет Джисон, кончая, видел, как некрасиво искажается его (чаново) лицо, как он почти хнычет, толкаясь еще несколько раз, и замирает, наконец. — Сейчас, — выдыхает он в шею Минхо, целует в плечо лениво. — Если хочешь, мы можем… Он не договаривает, но Минхо знает, что Джисон собирается предложить. — Нет, — он мотает головой быстро. — Я хочу с тобой первым. Писк, который Джисон издает, звучит для Минхо лучше, чем все хоралы мира. Он выходит из Минхо одним плавным движением, стягивает презерватив, вытирает себя чановой футболкой («всё равно старая») и снова разводит колени Минхо. — Тебе понравится, — улыбается он и опускается на его член почти до горла. Минхо хватает на полминуты. Он едва успевает оттащить Джисона от себя, но белесые капли всё равно попадают ему на губы, на щеки и шею, и он выглядит… ужасно, Минхо хочется отвернуться и не смотреть, стереть это из памяти — потому что даже если они больше никогда не встретятся, он будет помнить это всю жизнь, до смерти. — Мастурбируют ли святые отцы? — Джисон вытирает лицо ладонью, облизывает губы. — А? — В душе не ебу, — выдыхает Минхо. — Ну вот и узнаешь, — Джисон легко целует его в уголок губ. — Спасибо. Секунда, другая, и на кровать рядом с Минхо падает уже Чан. — Ты не сможешь второй раз, да? — спрашивает он, устраиваясь под боком, легко поглаживая живот Минхо. — Мне что, восемнадцать? Чан смеётся, утыкаясь носом Минхо в плечо. — Я останусь? — спрашивает он несмело, и Минхо не находит сил отказать. Это же Чан. Чан, которым его только что выебали. Чан помогает Минхо натянуть белье, прибирается, засовывает стаканы и тарелки в мойку, выбрасывает использованную резинку, расстилает постель и выключает свет. Они лежат под одним одеялом, очень близко — кровать мала для них двоих, но Минхо не против, у него нет на это сил — ни моральных, ни физических. — Эй, — вспоминает он, почти засыпая. — А что он говорил… про то, что ты хочешь грубо? — Я тебе утром покажу, — Чан сонно шлепает губами, мажет носом по голому плечу. — Спи.