Make me suffer for my sin

— Привет, — Минхо оборачивается и усмехается под нос. Полгода назад Чан так же стоял в дверях церкви, так же неловко потирал шею. Правда, тогда это был не Чан. — Привет, — Минхо захлопывает библию. — Проходи? Чан садится рядом — не близко, на почтительное расстояние, как будто спрашивая, можно ли нарушить дистанцию; Минхо бы ему ответил, если бы мог. Он теребит уголок кожаной обложки, не зная, как начать разговор, Чан осматривается. — Не заходил сюда уже тысячу лет, — говорит он тихо. — Ну, не тысячу, ты же постоянно тут ошивался этим летом. — Не я, — мягко напоминает Чан, и Минхо напрягается. — Всё нормально. Минхо слышит тихий треск, опускает взгляд — он надорвал титульную страницу. Библия опускается на скамью, ровно между ними. Какая невероятная ирония, на той неделе они разделили постель, сегодня что? Молитву? — Как дела? — спрашивает Чан как можно непринужденнее. — Хорошо, — Минхо кивает, касается колоратки бездумно. — На следующей неделе благотворительная ярмарка, можешь что-нибудь принести, если хочешь. — Что-то конкретное? — Да нет, что угодно, хоть картину, хоть еду, главное, чтобы продалось. — Ладно. Они молчат, Чан ковыряет лакированную скамью, Минхо мысленно перебирает четки розария. Они так и не поговорили. — Не хочешь поговорить? — эхом спрашивает Чан, и Минхо вздрагивает, поднимая на него глаза. Нет, всё ещё Чан, не Джисон. — О чем? — пожимает плечами Минхо. — Не знаю, — улыбается Чан в ответ. — В этой штуке, например, — он кивает на исповедальню. — Ты не богохульничай так, — Минхо смеётся. — Нет, правда, ты же постоянно их выслушиваешь, прихожан своих, как у них дела, чего они там нагрешили, — Чан качает головой. — Ты буквально их психолог. — Я их духовник. — Одно и то же. А кто выслушивает тебя? Минхо хмурится. — Бог? — ответ не предполагает вопроса, Минхо точно знает, кто слышит его молитвы и покаяния по вечерам, но получается всё равно так, словно он не уверен. — Дает ли он обратную связь? — с любопытством спрашивает Чан. — Типа, какая-нибудь икона качается в ответ? — Я тебя от церкви отлучу, — Минхо закатывает глаза. — Так нельзя. Ты не священник, чтобы меня исповедовать. — Но я твой друг? Можешь просто мне что-нибудь рассказать — а я расскажу тебе. Минхо сомневается, прикусывает губу. Он не может разговаривать с Чаном так, лицом к лицу — а по телефону такое обсуждать некрасиво, невежливо. Но им точно нужно поговорить. — Ладно, — кивает он. — Пошли. Но исповедуешься всё равно ты. Чан смеётся, приоткрывая дверцу. Он возится там на скамье, пока Минхо тяжело вздыхает. — Святой отец, — начинает Чан крайне заговорщически. — Хочу признаться. Я одержим демоном. — Да что вы говорите, — Минхо улыбается. — Да-да. Можно ли отпускать такой грех, отче? — Даже не знаю, — серьезно говорит Минхо. — Предлагаю вам в течение десяти лет молиться, поститься и слушать проповеди каждую пятницу с пяти до семи тридцати. Чан фыркает. — А вы, святой отец, — спрашивает он, отсмеявшись. — Вы грешили? Минхо хочет отшутиться — конечно, он грешил, позавчера вот не пропустил какую-то бабулю в магазине, потому что зверски устал и просто хотел домой, но шутка остается неозвученной, потому что: — Потому что я грешил, — голос у Чана серьезный. — Неделю назад я пришел к своему другу, которым очень дорожу, намеренно споил его и… — Чан… — Совратил? Это так называется, отче? Исповедальня маленькая, душная, Минхо кладет ладонь на дверную ручку. — Я не знаю что теперь делать, — Чан как будто бы действительно сожалеет. — Что бы вы посоветовали? — Если честно, я оказался в похожей ситуации недавно, — говорить об этом с Чаном не видя его, представляя, что это и не Чан вовсе, а кто-то другой, незнакомый, в тысячу раз проще. — Мой друг, в которого я… был влюблен с самого детства, он очень хороший человек, — Минхо слышит тихий вздох за перегородкой. — Я случайно ему проговорился об этом, а потом мы переспали. — Это короткая версия событий? Типа, трейлер? Минхо усмехается. — Ага, пересказ для самых маленьких. Так что с твоим другом, Чан? — Когда мы проснулись наутро, — Минхо вцепляется в скамью до побелевших суставов, к этой части разговора он не готов. — Он ни разу не посмотрел на меня, не обернулся, только просил уйти. И я ушел. Чан замолкает, Минхо не знает, что сказать. Чан тем утром был таким нежным, ласковым, Минхо проснулся от легких прикосновений к плечу, от того, что тепло — со всех сторон. А потом Чан поцеловал между лопатками, и на Минхо навалилось осознание, и он очень тихо и несчастно попросил его уйти, и лежал, уткнувшись носом в стену, пока не хлопнула дверь. Это было самое ужасное утро за последние пять лет. — Сожалеешь ли ты, Чан, что это произошло? — глухо спрашивает Минхо. — Нет. Мне жаль только, что это был не я, — он выделяет это «не я» тоном, которым обычно разговаривал Джисон, и у Минхо сердце отчаянно ухает куда-то вниз, в желудок. — А вы, святой отец? Сожалеете ли о том, что случилось у вас? Минхо молча ковыряет носком ботинка пол — дурацкая привычка из детства. — Я не знаю, что сказать, — наконец выдыхает он. — Я запутался, я все-таки священник, целибат и это всё, знаешь? Я не смог сдержать свою похоть, и я замаливаю этот грех каждый чертов день. — И как успехи? — Хреново, — Минхо грустно улыбается. — Попробуйте встать коленями на горох, — бодро советует Чан, и Минхо бессильно смеётся. — Может, пойдет веселее. — Я замаливаю этот грех каждый вечер, — говорит Минхо, отсмеявшись. — И каждую ночь я проживаю его снова и снова, я просыпаюсь в поту, в ужасе… Во мне столько похоти, Чан, я не знал об этом до того, как… — он опускает «встретил тебя снова». — Я не знаю, как от этого избавиться, я так виноват. — Перед кем? — Перед Богом? Перед тобой? — Минхо пожимает поникшими плечами. — Как просить прощения с чистым сердцем, если я думаю о том, что было. Постоянно. Даже во время молитвы, даже во время службы — я вспоминаю что-то из этого вечера, — Минхо сглатывает. — Скажи, Чан, что мне сделать с этим? Отпусти мои грехи. За тонкой стенкой тишина, Минхо слышит только тяжелое чаново дыхание. Это всё дорога в никуда, думает он. Винить алкоголь невозможно, Минхо знал, что делает, на что идет, перед кем он раздвигает ноги. Господи, как стыдно, как невероятно стыдно. Чан что-то невнятно произносит, выдергивая его из потока самоуничижительных мыслей. — Что? — переспрашивает Минхо. — На колени, — повторяет Чан уже громче, и Минхо деревенеет. — На горох? — пытается отшутиться он. — Нет, отче, на колени. Минхо послушно бухается на отполированный пол исповедальни. Он хочет спросить — что дальше, но молчит, боясь того, что услышит. Секунда, две, скрип. Минхо боится даже дышать. Дверь открывается, и Чан на пороге похож и не похож на себя одновременно. Он не улыбается, не обращает всё в шутку — он просто смотрит на Минхо сверху вниз и ничего больше не делает. Минхо одними губами шепчет молитву. У Чана тяжелая рука, он раскрытой ладонью укладывает её Минхо на макушку, давит назад, так, чтобы тот запрокинул голову. Между ними всё ещё ни звука. А потом Чан наклоняется, и последние слова Минхо проговаривает ему в губы. Чан целуется так, что даже если бы Минхо не был священником, он всё равно бы сказал, что это грешно. Он на секунду забывается, кто он и где — отвечает с такой готовностью, словно всю неделю ждал (и действительно ждал, он не может врать себе), щеки горят, руки не слушаются — он пытается уложить их Чану на шею, притянуть его к себе, но то и дело соскальзывает на грудь. Каким чудом он слышит голос за дверью церкви — загадка для него самого. Он не успевает подумать, просто заталкивает Чана в исповедальню, захлопывает дверь, и оборачивается к проходу, когда в церковь входит пожилая аджумма — она ходит на все службы и часто остается поговорить после, и если бы Минхо не был священником, он сбегал бы от нее даже без предлога. Но дом божий для всех, и слуга его — тоже, поэтому Минхо только улыбается, надеясь, что она ничего не заметит. — Отче! — она быстро прощается с кем-то, выключает телефон, убирая его в сумку. — Отче, добрый вечер. — И вам добрый, — кивает Минхо. — Служба завтра, вы что-то хотели? — Знаете, отче, — она сжимает губы. — Мне нужно исповедаться. Громкое «блядь» Минхо сдерживает только невероятным усилием. — Может, лучше завтра, после службы? — спрашивает он приветливо. — Нет, дело не ждет, — она сама уже дергает на себя дверцу, устраиваясь внутри. — Ну же, святой отец. Минхо, улыбаясь, открывает свою и молча протискивается мимо Чана к скамье. — Должна сказать вам, что я не виновата в том, что случилось, — начинает она; Минхо закатывает глаза. — Но эта наша соседка! Молодая, постоянно водит к себе кого-то, каких-то мужчин… Чан прячет улыбку, Минхо пихает его коленом. Как мальчишки, господи. — А вчера — вы не поверите, отче, она привела к себе и мужчину, и женщину! — Минхо кивает участливо, забыв, что она его не видит. — Я думала, может, в кои-то веки это просто друзья… Чан трогает его за плечо, жестами показывая, что хочет сесть. Минхо качает головой. — Так вот, и потом я такую срамоту услышала! — женщина восклицает так громко, что Минхо едва не подпрыгивает. — Вы не представляете, отче, я не подслушивала, нет, но они совсем не стеснялись тонких стен… Чан сползает спиной по двери, оттягивает колено Минхо в сторону, тот делает страшные глаза, но молчит. — Так как же вы согрешили? — спрашивает он чуть нетерпеливее, чем должен бы. — Я как раз подбираюсь к сути! — возмущается женщина. — О чем я? Ах, ну точно, срамота! На бёдра Минхо опускаются чужие руки. Чан чуть тянет в разные стороны, и Минхо вдруг осознает — они в маленьком, закрытом помещении, а Чан сидит между его ног так, словно собирается… Чан опускает голову вниз и трётся носом о его ширинку. Минхо смотрит на дверь выше его макушки с абсолютно пустой головой. Ни молитв, ни бранных слов, сплошное белое ничего. Чан очень, очень осторожно расстегивает пуговицу на его брюках и тянет собачку замка на себя. Минхо всё ещё не смотрит. Всё хорошо. Всё нормально. Он чувствует, как Чан прижимается губами выше резинки трусов, и всё ещё не смотрит. Если он опустит взгляд — ему конец. — Так вот я, в общем, и сказала ей! — Минхо вздрагивает от неожиданности, совершенно позабывший, что за стенкой есть кто-то ещё. — Понимаете? — Угу, — отвечает он слабо. Не смотри вниз, это же так просто, это как на высоте, не смотри вниз — и не упадешь. Минхо до одури боится высоты. Чан обхватывает губами его член через белье, и Минхо всё-таки неосторожно опускает глаза, всего на секунду. Худшая ошибка в его жизни, как можно было так оступиться. Чан смотрит на него и улыбается, так паскудно улыбается, что Минхо взвыл бы, но не может, всё, что ему остается — молча смотреть ему в глаза. Чан чуть подтягивает его вверх — Минхо упрямо упирается задницей в скамью. Чан пожимает плечами и, высунув мокрый язык, обводит им головку прямо по ткани. Пиздец. — Вот несчастье-то на наш дом, — причитает женщина, и Минхо с ней абсолютно согласен. Несчастье, катастрофа, катаклизм. «Если ты не снимешь штаны», читает он по чужим губам. «То кончишь в трусы. Хочешь?». Минхо мотает головой и чуть приподнимается — Чану хватает двух секунд чтобы стянуть его брюки достаточно низко. А потом приходится закусить собственную ладонь и дышать глубоко и медленно, потому что Чан делает своим языком что-то ужасное. Он даже не опускается глубоко, едва посасывает головку, но лижет от основания вверх, обводит языком — и совсем не касается руками, он держит ими чужие колени, которые Минхо рефлекторно пытается свести. Это выглядит ужасно сверху, грязно и пошло; Минхо не может насмотреться. Он видит как Чан ухмыляется, опускаясь ниже, беря до середины, еще, еще, пока головка не упирается в стенку его горла. У него даже дыхание не сбивается. Минхо вцепляется в собственную ладонь так, что едва слышно пищит от боли. Отвратительно. Он отвратительный человек. Но, Господи, как же хорошо. — Так что вы посоветуете? — спрашивает женщина не в первый уже, кажется, раз, и Минхо краснеет густо, отнимает ладонь от губ. Чан не отстраняется, не облегчает ему задачу. — Ваш грех не такой и ужасный, как вы думали, — выдавливает он из себя слабо, пока Чан губами выдавливает из него волю к жизни. — Думаю, вполне хватит обычной молитвы перед сном и, эм, ох, — он зажмуривается, вдыхает судорожно — Чан поднимает голову, у него мокрые губы и подбородок, он вытирает их ладонью, и Минхо пытается все свои слова впихнуть в эту коротенькую передышку. — В следующий раз подумайте, перед тем, как снова… — он понятия не имеет, что снова, он ведь совсем её не слушал. — Ну, сделать это. — И всё? — женщина радостно оживляется; Чан снова опускается ртом на его член. — Спасибо, отче! Хлопает её дверца, Минхо сидит на месте, одной рукой упираясь в стенку, второй вцепившись Чану в волосы. — Святой отец? — раздается из зала громкое. — Вы не выйдете попрощаться? — Я, эм, — Чан замирает, давая, видимо, ему ответить и спровадить её. — Мне нужно еще о многом подумать. До встречи завтра на службе. Женщина многословно прощается, благодарит, обещает быть завтра; Минхо совсем её не слышит — он слишком занят тем, что Чан поглаживает его языком, не двигаясь. — Блядь, — шепчет он тихо, а потом давит ему на макушку, заставляя опуститься. Минхо мог бы его оттолкнуть, выпихнуть отсюда, наорать, сказать никогда не возвращаться, но он и так уже нагрешил, он пропащий человек — какая разница, за что ему теперь гореть?.. — Эй, — Чан выпускает его член изо рта с таким громким звуком, что его наверняка можно услышать в зале — и Минхо изо всех сил надеется, что аджумме не пришло в голову задержаться. — Поцелуй меня. Минхо не может отказать. Чан целуется глубоко и медленно, у его слюны солоноватый привкус, но это не мерзко; Чан отрывается от него только затем, чтобы заменить свои губы на пальцы — господи, какие же длинные у него пальцы, думает Минхо, заглатывая их до костяшек, посасывая осторожно, пока голова Чана мелькает внизу. Он не предупреждает о том, что он скоро — исповедальня слишком маленькая, им не развернуться, Чану не выйти отсюда с его спермой на лице. Чан, кажется, вообще об этом не думает. Минхо выпускает его пальцы изо рта, кончая, они скользят по подбородку вниз, падают на бедро неприятно влажные. Чан вытирает ими губы, поднимаясь. Минхо позволяет поднять себя и натянуть штаны, он как растаявшее на солнце желе, безвольно наклоняется во все стороны, смотрит отстраненно на свою искусанную ладонь — может быть придется залепить пластырем, чтобы не было так заметно. — Эй? — Чан гладит его по щеке осторожно. — Ты в порядке? Минхо? Он звучит обеспокоенно, и Минхо выдавливает из себя несколько несвязных слов. — Я грязный, мерзкий, я… — Никогда не смей так о себе думать, — в нос даёт противной сладостью, Минхо прикрывает глаза. — Никогда, понял? — Джисон утыкается ему в шею, гладит по спине успокаивающе. — Ты замечательный. — Я только что кончил тебе — ему — в рот в исповедальне, — бормочет Минхо. — Я отвратителен. — Нет, — Джисон целует его в висок, оглаживает плечи. — Ладно, — у Минхо нет сил с ним спорить, ему хочется, чтобы его обняли, отвезли домой. — Поехали, — Джисон открывает дверцу исповедальни, выходит первым. Минхо выходит через минуту. Отец Джунёк приезжает через пятнадцать. — Спасибо, — кивает ему Минхо. — Вы меня просто спасли. — Не за что, — отец Джунёк смотрит ему за спину внимательно. — Это малыш Чан? — А, да, — Минхо улыбается слабо. — Заехал за мной. — Не болей, — ему стыдно от того, как священник треплет его по волосам, действительно волнуясь. Он усаживается на переднее сидение, пристегивается. Чан заводит машину. Они едут молча, Минхо буравит взглядом приборную панель и стрелку, колеблющуюся от шестидесяти до восьмидесяти километров в час. — Приехали, — говорит Чан. Минхо мрачно смотрит на собственный дом. — Мне жаль… — начинает Чан, но он не успевает начать извиняться — Минхо тянется к нему, затыкает собственным языком. — Хоть кто-то не должен ни о чем сожалеть, — выдыхает он, отстраняясь. — Давай для начала это будешь ты. — Для начала? — Чан приподнимает брови. Минхо прикусывает губу. — Джисон говорил, что ты… эм, ты хочешь грубо, — говорит он несмело, пальцы так сжимают манжеты, что они затрещат с минуты на минуту. — И тогда утром ты ушел, потому что… — он не договаривает «я сраный трус». — В общем. Зайдешь? Чан давится воздухом. — В этот раз я не отвернусь, — твердо говорит Минхо. — И я не выгоню тебя утром. Я просто… не знаю пока, как быть с этим всем… — Я знаю, Минхо, — Чан поглаживает его предплечье. — Я знаю, — и смотрит на Минхо с улыбкой, а потом глушит машину.