Make me suffer for my sin

In the heart of the night I saw the lightning flare I looked out from my room, Distracted from my prayer The day had just begun, And you were standing there

// В дверь звонят раз, другой; Минхо медлит, глядя в глазок. Чан ждет, звонит еще раз — и достает телефон. Он тыкает в экран пару раз, прикладывает трубку к уху; из комнаты несётся привычная трель звонка. — Минхо, — громко говорит Чан за дверью. — Я знаю, что ты дома, я же слышу. Открывай. Минхо вздыхает и щелкает замком. — Привет, — он отворачивается раньше, чем Чан успевает переступить порог. — Я слышал, возле вашей церкви кто-то сегодня подрался, — Чан разувается, сбрасывает рюкзак на пол. — Да? — Минхо ссутуливается, не глядя на него. — Ничего себе. На плечи ложатся ладони, Чан утыкается носом в его затылок, ведет по шее кончиком носа. — Я соскучился, — говорит он так, словно жалуется. — А ты нет, да? Минхо неопределенно хмыкает; колоратка душит, и он цепляется за неё пальцами. — Давай помогу, — Чан пытается развернуть его лицом к себе, но Минхо сопротивляется. — Я сам. — Да чего такого, Минхо, я же уже… Чан замирает, глядя на его лицо. — Снимал её, — выдавливает он, касается осторожно кончиками пальцев разбитой губы. — Что случилось? — Ничего, — Минхо шмыгает разбитым носом. — Да в смысле ничего, у тебя кровь идет! Чан начинает рыться в ящиках и шкафчиках в поисках аптечки, Минхо вытирает нос, смотрит на пальцы в крови. — Всё нормально, — слабо отбивается он, когда Чан усаживает его на стул и промывает все ссадины. — Да не надо, я сам потом… — Сиди и не дергайся, — Чан смотрит на него строго сверху вниз, аккуратно стирает кровь с лица, прикладывает к его носу салфетку. — Наклонись. Минхо послушно наклоняется и сидит так, пока кровь не останавливается. Чан обрабатывает костяшки на его правой руке, заклеивает ссадину на локте — Минхо не заметил ни её, ни того, что рукав порвался. — И что случилось? — Чан клеит ему на нос и скулу пластырь. — Ничего, — Минхо поджимает губы. — Просто один из прихожан позволил себе слишком много. — Что нужно было сделать, чтобы ты на человека с кулаками бросился? — Чан качает головой с неодобрением. — Обстебать Христа? Минхо фыркает, нос снова начинает болеть, и он прижимает к нему свежую салфетку. — Нет, — говорит он наконец. — Богу не нужно, чтобы за него дрались. — Да? А мировая история как-то о другом говорит, — ехидно комментирует Чан. Минхо зыркает на него убийственно из-под чёлки. — Если Он оскорбится, то кара будет велика, но я даже не представляю, что нужно сделать, чтобы такое на себя накликать, — вздыхает он. — Так что нет. — Сказали, что приход у тебя не очень? — гадает Чан. — Ряса из моды вышла? Минхо смеётся, ойкая и зажимая салфеткой треснувшую корочку на губе. — Нет, — говорит он тихо. — Он… Он сказал кое-что о тебе. Чан хмурится. — Минхо… Оно того не стоило. — Ты не слышал его. — Знаешь, вот смотрю на тебя и думаю, что как-то не так было понято про «подставь вторую щеку», как-то слишком уж буквально, — с сомнением тянет Чан. — Отвали, — Минхо пихает его в плечо здоровой рукой. — И какое наказание в этой вашей церковной фигне предполагается за, — Чан окидывает его взглядом. — Ну, что это, гнев? Если ты избил своего прихожанина. — Я его пальцем не тронул, — вздыхает Минхо. — Костяшки о стену разбил. — Но почему тогда… — Он сказал кое-что отвратительное про тебя, я ответил, ну и слово за слово, и он решил, что ударить меня — отличная идея. Так что вот. Может, поговорят со мной, прочитают проповедь. — Пожалуйста, — Чан осторожно берет его руки в свои. — Не делай так больше. Я сам могу за себя постоять. Минхо улыбается осторожно. Конечно, Чану не нужна его забота, не нужно его бесполезное заступничество — кто он ему, просто человек, с которым Чан занимается сексом. Джисон говорил, что они его любят — но Минхо не особо-то ему верит, демоны врут, беззастенчиво и бессовестно, это в их природе. Не то чтобы он хотел что-то изменить, ему достаточно и того, что Чан не бросает его с кровью из носа и поруганными принципами, но Минхо знает, зачем он приходит — и ему хочется давать Чану это. Потому что он любит Чана. Больше, чем Бога, больше, чем свои принципы и заповеди. Бог есть любовь, говорили им в семинарии, и Минхо верил в это — и верит до сих пор, вера ведёт его, не давая сбиться с пути. И почти неважно, что чувствует Чан, что соврет ему Джисон. Минхо хватает того, что они возвращаются к нему. Он расстегивает пуговицу на воротнике, вынимает колоратку, замечает подсохшие багровые брызги на ней. — Черт, — он откладывает её на стол. — Кровь так ливанула, я даже не ожидал… — У тебя и рубашка в ней, — Минхо хмыкает, продолжая расстегивать пуговицы, выпутывается из рукавов, комкает ткань и швыряет в сторону мусорки. Он тянется к Чану, поцеловать, увести его отсюда в комнату, к кровати, но Чан его останавливает. — Эй, — голос у него нежный, и Минхо застывает. — Хочешь посмотреть что-нибудь? Я закажу поесть. И тебе одеться бы, ты замерзнешь. Минхо смотрит на него, не понимая. — Что? — Чан приподнимает брови. — Я же знаю, что тебе волю дай, ты будешь в пяти свитерах и шарфе ходить, мерзнешь же постоянно. Пойдем. Минхо позволяет отвести себя в комнату и усадить на кровать, смотрит, как Чан достает из шкафа чистую толстовку (сам же оставил как-то), треники. — Ты что будешь? — спрашивает он деловито, копаясь в приложениях с доставкой. — Можем пиццу взять? Или лапшу какую-нибудь? Что хочешь? «Разреветься», думает Минхо. — Давай лапшу, — он переодевается, не стесняясь и не прячась, Чан столько раз видел его голым, какая разница, увидит ли он его синяки и ссадины? Они смотрят Дэдпула под чжачжамён, Чан цитирует почти все диалоги, Минхо сворачивается калачиком у него под боком и засыпает так, пригревшись и размякнув. Он просыпается, когда Чан осторожно укладывает его под одеяло, но не открывает глаз, только выдыхает чуть резче. — Спокойной ночи, — Чан осторожно касается губами его разбитого носа, уголка губ с запекшейся ранкой. — Я позвоню тебе завтра, ладно? — Угу, — мычит себе под нос Минхо сонно, минута, две, входная дверь хлопает. Минхо зарывается в одеяло поглубже, натягивает на голову капюшон и проваливается в сон. Лицо болит, колено ноет, и Минхо старается не смотреть в зеркало — хватило одного раза утром, пока он чистил зубы, так себе зрелище. Он едет в церковь, стараясь не поднимать взгляда от земли, занимается приходскими делами, прибирается. Обычный, нормальный день. Чан не звонит. Минхо не то, чтобы очень ждал. Он собирается домой под вечер, проверяет ещё раз всё — в попытках занять себя, он переделал все дела на неделю, осталось только подготовиться к воскресной службе. Минхо застегивает пальто, когда входные двери скрипят. — Добрый вече- — он разворачивается и запинается на середине слова. У Чана весь подбородок и губы в крови, он слизывает её, вытирает рукой, но улыбается глупо — и она течет сильнее. — Твою мать, — выругивается Минхо, ныряя в сакрию, где у него на всякий случай хранится аптечка. Он обрабатывает ранку Чана, вытирает кровь как может, изводя почти полпачки салфеток. — И что это? — спрашивает он устало, комкая грязные салфетки и выбрасывая их в мусорку. — Зачем? — Ну, Бог может и терпел, но лично мне не велел, так что, — Чан пожимает плечами. — В общем, тот парень сюда больше не придет и тебя не побеспокоит. — Чан, с таким должна разбираться полиция, — Минхо качает головой. — Ну правда. — Давай будем считать, что это всё я, — говорит Джисон чановыми губами, но Минхо смотрит на него так тяжело, что он тут же ретируется. — Минхо. — Чан. — Извини. — Да передо мной-то чего извиняешься? — Минхо закрывает аптечку, отставляя её на скамью. — Господи, ну почему ты такой дурак? — Не знаю, — Чан очень пытается не улыбаться. — Потому что влюблен в тебя? Минхо хмурится. — Я знаю, что ты не веришь Джисону, но, — Чан касается его ладони. — Мне-то можно верить? Минхо смотрит на него с сомнением. — Мне… сложно, — пересиливая себя говорит он, голос у него дрожит. — Я… Чан, я священник, я проблемный, я… Много чего происходило, пока ты был в Австралии. Не самого хорошего. — Я знаю, — Чан осторожно толкает его лбом в плечо. — Ну то есть, не всё, конечно, но знаю. Это неважно. Минхо смотрит на него, трогающего разбитую губу, на его руки с ссадиной у большого пальца, на широкие плечи, которые в этой куртке выглядят еще шире, и вздыхает, громко и судорожно. — Я думал, — говорит он быстро и сбивчиво. — Что ты не захочешь меня. Такого. Без секса и всего этого, и я был не против, — он видит, как Чан открывает рот что-то сказать, поэтому частит еще быстрее. — Но если ты продолжишь говорить такое, то это не сделает счастливее никого из нас, потому что моя любовь — она тяжелая, Чан, и я сам не легче, и ты не готов к такому, никто из нас не готов… — Я буду повторять тебе это, пока ты не поверишь, хорошо? — перебивает Чан, целуя его в щеку, и морщится от боли. — Блин, надо погуглить, как долго это будет заживать. Минхо вдыхает глубже, чтобы повторить, вдруг Чан не понял, но тот смотрит на него, моргает — и Джисон смотрит тоже, и у Минхо заканчиваются слова. — Ладно, — сдается он. — Хорошо, — он смотрит на часы. — Поехали домой? — Поехали. Он убирает аптечку, суёт Чану в руки несколько салфеток на случай, если кровь пойдет снова, кладет ладонь на крупную резную ручку. — Стой, — Чан быстро тянет его на себя за отворот пальто, клюет в губы — ничего особенного, он едва касается, но это вдруг так… по-чановски, что у Минхо внутри становится очень легко. — Вот, теперь пошли. «Может быть», — думает Минхо, сидя в машине и глядя на Чана, увлеченного дорогой. — «Может быть, если ты будешь повторять это достаточно часто, я и правда уверую».