Make me suffer for my sin

Минхо опускается коленями на жесткий пол, упирается локтями в матрас, лбом — в сцепленные ладони. — Господи, — шепчет он. — Если ты есть, а ты, конечно же, есть, то за что мне это всё? Это наказание? Это искушение? Испытание, которое я провалил? Господи, за что, я же был твоим послушным слугой, я не понимаю… Матрас рядом продавливается, на макушку опускается чужая ладонь. — Минхо… — За что мне это, — шепчет Минхо ещё тише, пока чужие пальцы зарываются в его волосы, гладят, перебирают пряди. Хочется ластиться, льнуть, скулить от нежности и того, что он никогда не сможет выразить словами, того, что он может только чувствовать. Зачем людям была дана речь, если она здесь бессильна. Он открывает рот и первые слова молитвы вырываются на выдохе, неслышные, незаметные. — Верую во единого Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли… Ладонь спускается ниже на затылок, Минхо не позволяет себе открыть глаза и сбиться, даже когда его тянут так, что приходится прогнуться назад. — Господа Иисуса Христа, Сына Божия Единородного, от Отца рожденного прежде всех веков… Ладонь соскальзывает левее, на висок, на щеку, пальцы заправляют выбившуюся прядку за ухо, и чем нежнее становится человек рядом, тем Минхо страшнее — и тем больше хочется. — Бога от Бога, Свет от Света, Бога истинного от Бога истинного… Минхо чувствует, как его тянут вбок, сильнее, напористее, пока он не утыкается лбом в чужое колено; Минхо облизывает пересохшие губы, не прекращая молиться, но болезненно замедляясь на каждой строчке. — Ради нас, людей, и ради нашего спасения… — Открой глаза, Минхо, — просит чужой голос, но он только сильнее зажмуривается. — Давай, — просит голос, и Минхо снова оттягивают назад. Он приоткрывает глаза, давится своими словами — на него смотрят сверху вниз с такой любовью и вожделением, это невозможно, зачем он дал ему ключи, впустил в свою квартиру, голову, жизнь, какой же ад. Чужие губы растягиваются в улыбке, он переводит взгляд правее — и Минхо смотрит туда же за ним. Бугор в чужих штанах слишком очевидный; Минхо мотает головой, он не может сейчас, но его ни к чему и не принуждают, и он снова утыкается лбом в чужое бедро, продолжая молиться, но протягивает руку и цепляется пальцами за пояс. — …воплотившегося от Духа Святого и Марии Девы и ставшего Человеком… Тихое «вжик» замка, человек рядом приподнимается и стягивает штаны, и Минхо обхватывает пальцами чужой член, давит подушечкой большого на головку, проводит вверх и вниз с усилием, стараясь не думать, заставляя себя не смотреть. Похотливое животное. — …страдавшего и погребенного, воскресшего в третий день по Писаниям, восшедшего на небеса и сидящего одесную Отца… Чужой стон накладывается на молитву, звучит чище, чем слова, которые Минхо произносит; пальцы липкие, скользкие, он водит ими вверх и вниз, смыкает крепко, позволяя толкаться, молится уже не ради, а вопреки, лишь бы закончить поскорее. — …вновь грядущего со славою судить живых и мертвых, и Царству Его не будет конца… Он приоткрывает глаза снова — и пугается того, как сильно сжимается его похоть внизу живота, как горячо становится, кровь приливает к щекам, он запинается, облизывает пересохшие губы и не выдерживает — сползает влево, устраиваясь между чужих разведенных коленей, прижимается щекой, губами, не прекращая молиться; — …от Отца и Сына исходящего, Которому вместе с Отцом и Сыном подобает поклонение и слава, Который вещал через пророков… Губы скользят по собственным пальцам, он снова облизывает их — на языке становится солоно. Быстрее бы уже дочитать, сил нет никаких терпеть. — Святой отец, как же неприлично, — доносится сверху довольное, разнеженное, и Минхо бы ругаться матом, потому что он каждый раз слабовольно поддается, когда нужно бы выстоять, отказать — но как?.. Он продолжает молитву. — Исповедую единое крещение во отпущение грехов… — Какая ирония, — чужой смех сквозь чужой же стон. «Заткнись», умоляет Минхо мысленно. — Ожидаю воскресения мертвых и жизни будущего века… Он открывает глаза, разжимает пальцы, опуская обе ладони на чужие бедра, приподнимается на коленях и под чужое недовольство и собственное «аминь» опускается губами на член. Минхо просыпается резко, словно его за плечо кто-то хватает и расталкивает. Темно, Чан рядом всхрапывает во сне, в воздухе едва заметный сладкий запах. — Блядь, — Минхо выругивается, тут же закрывая рот ладонью, накрывает собственный пах — стоит сильно, почти до боли. Двадцать восемь лет, как позорно спустить в трусы от сна, от такого сна… Чан переворачивается на спину, сбивая коленом одеяло, и Минхо вспоминает тяжесть его члена на своём языке во сне, сжимает себя через тонкую ткань трусов и переползает Чану на колени, оттягивает резинку его боксеров и лижет, мокро и с нажимом, посасывает головку, трется об него промежностью. — М? — Чан промаргивается, замирает. — О. Оу… Минхо бы рад что-то ответить, но рот занят. — Блять, Минхо, — Чан приподнимается на локте, вторую руку опуская Минхо на затылок — как во сне. — Бляяяяяяять. — Пиздец, святой отец, — чужие пальцы сжимаются на шее, заставляя брать глубже, Минхо почти давится, когда его тут же оттягивают назад. — Не старайся так сильно. От Чана пахнет Джисоном, пахнет сладостью и пережженной карамелью, Минхо хочет его так сильно, и он рад бы спихнуть всю ответственность на то, что он демон, но ответственность только на нем самом. — Иди сюда, — шепчет Джисон сорванным голосом, подтягивает к себе за бока, целует, пальцами проскальзывая по талии, ниже, ещё, Минхо вздрагивает, когда он входит, когда раздвигает их внутри — прошлым вечером он так его растянул, Минхо извивался под ним и едва не плакал от того, как было хорошо. — Чшш, — шепчет Джисон ему в висок, вытаскивая пальцы, заменяя их своим членом. — Давай. Двигайся. Минхо подчиняется, прячет лицо в изгибе чужой шеи, прихватывает зубами, чтобы не стонать от изнеможения, от того, как ему крышу срывает один только голос Джисона, который нашептывает ему какие-то ужасные глупости, чтобы Минхо не мог больше ни о чем думать, не стыдился — ему и не хочется, если честно, совсем не хочется. — Давай сильнее, — просит Джисон, и Минхо увеличивает амплитуду, скорость, дышит тяжело, ему жарко и вся спина мокрая, и живот тоже — мерзкий и липкий, когда он кончает на себя и Джисона, когда Джисон выходит из него, и Минхо додрачивает ему рукой. Сил нет даже на привычное самобичевание. Он вцепляется грязными ладонями в чужую спину, держится так крепко, словно боится упасть, как будто больше не за что — может, и правда так. — Ну перестань, — говорит Джисон негромко. — Мы же говорили уже об этом, не всё было так, как в Библии, ты ведь веришь и твоя вера ведёт тебя. Какая разница, как и какими путями — ты не должен приносить себя в жертву, вот это — точно от лукавого, отвечаю. Минхо смеётся тихо, устало. Он не знает, почему Джисон продолжает заботиться о нем, почему говорит так правильно, когда у Чана кончаются слова, он же демон, он должен упиваться его страданиями, зачем… — Упиться я и джином могу, — возмущается Джисон. — Пошли помоемся, а то Чан нас убьет утром. Минхо позволяет отнести себя в ванну — тело у Чана сильное и натренированное и Джисон этим беззастенчиво пользуется. Он укладывает Минхо спать ближе к рассвету, долго сидит рядом, перебирая влажные после душа волосы, нашептывая всякое — иногда смешное, иногда — просто успокаивающее. — Ты меня реально любишь, да? — бормочет Минхо, засыпая. — Ага, — простодушно отвечает Джисон. — И он тоже. — А если бы, — Минхо закусывает губу — он думал об этом давно, но спросить не было повода. — Если бы Чан не был одержим тобой, ты бы все равно… Ты возвращался бы ко мне? — Что значит возвращался? Я бы и не уходил никуда. Минхо кивает неизвестно чему и засыпает наконец, в этот раз — без снов.