Забей и застрелись

Кенме снится Куроо. Во сне ему кажется, что так было всегда: испокон веков он спал, и испокон веков ему снился Куроо Тецуро. Но на самом деле, это первый раз, когда он снится Кенме. Просто его всегда было так много, так сочно, так жирно, что только во сне от него и можно было отдохнуть. Он стоит в тени, его лица не видно, но Кенма знает, что это он. Свет от прожекторов блуждает по арене цирка, как охотник с фонарём, но никак не может выловить из мрака долговязый силуэт. Кенма слышит, как Куроо заряжает пистолет. Щелчок, с которым одна обойма сменяется другой. Щелчок, с которым взводится курок. Кенма замечает вдалеке мишень, к центру которой прибиты жестянки. — Смотри, как я могу, — говорит Куроо и целится. — Ты не попадёшь. — Почему это? — Первый раз всегда мимо, ты сам так говорил. — Глупости, — смеётся Куроо, засовывает дуло пистолета себе в рот и стреляет. Кенма просыпается с тупой болью в затылке, словно это его череп раздробило выстрелом, и его мозги разбросало по земле ошмётками. Кусочки извилин, испачканные в крови и песке, наверное, похожи на безобразных слизней, на осиротевших без носителя паразитов — гвинейских червей, «маленьких драконов», которые живут под кожей. Кенма думает о том, что Куроо Тецуро — гвинейский червь, и смаргивает этот образ. В груди тяжело и больно, словно поставил на рёбра гирю. «Что тяжелее — тонна железа или тонна пуха?», — вспоминает он детскую загадку. Тонна пуха — это много, очень много пуха, если подумать. Это целый пуховый мир, это миллионы общипанных гусей, это небо пухом, земля пухом, всё тебе — пухом… Кенма понятия не имеет, что у него на груди — тонна пуха или тонна железа, но дышать почти невозможно. Он помнит, как умирал, но не помнит, как умер. Умер ли? Наверное, нет. Когда-то у Кенмы была рыбка. Кенма очень хотел кошку, ласковую и пушистую, но родители сказали, что сначала он должен научиться заботиться о ком-то попроще, и купили ему золотую рыбку. Рыбка была демо-версией домашнего животного. Бета-тестированием его ответственности. Кенма придумал имя для кошки, а для рыбки — нет, поэтому её никак не звали. Зачем давать имя животному, которое даже его не услышит? Рыбка была скучной и бесполезной, и через несколько дней Кенме надоело с ней возиться. Геймбой занимал его куда сильнее и к тому же не колол разочарованием и мыслями о кошке. Через месяц рыбка умерла. Кенма сам не знал, почему заплакал, когда рассказывал об этом маме. Наверное, ему было стыдно. Мама погладила его по голове и сказала, что рыбка теперь в лучшем мире, что теперь она в океане плавает со своими друзьями-рыбками, и Кенме стало ещё стыднее, ведь, похоже, рыбке не очень-то нравилось жить в аквариуме, раз после смерти она отправилась в океан. Папа хмыкнул: «Ну, хорошо, что это не кошка, так?», а потом в шутку предложил провести для рыбки гражданскую панихиду. Ему было смешно, и мама зло на него цыкнула, потому что была уверена, что Кенма жутко расстроен. Но на самом деле ему было лишь страшно, ведь он знал, что смерть рыбки — его вина. Он плохо о ней заботился, он совсем её не любил. Он даже не дал ей имени, и она умерла безымянной. Папа сказал: «Просто смойте её в унитаз», но Кенме это показалось ужасно мерзким. Он положил её в пластиковую коробочку и сказал, что сам похоронит её на заднем дворе, но под тонким слоем снега земля была промёрзлой и твёрдой, и раскопать её даже на пару сантиметров у него не вышло. — Давай сожжём её в камине, — предложила мама, погладив его по голове. — Как самураев в том фильме? — Кенма зажевал губу. Плакать ему больше не хотелось. Хотелось, чтобы этого дня просто не было, и чтобы он мог дальше спокойно играть в «Mortal Kombat». Без чувства вины и стыда. Коробка прожигала его руки, и ему казалось, что если он посмотрит на рыбку сквозь прозрачный пластик, она оживёт, и это пугало его куда сильнее, чем то, что она была мёртвой. — Уверен, рыбка была язычницей, она бы это оценила, — сказал папа. Ему всё ещё было смешно. Камин тоже пришлось разжигать ему, и он много вздыхал, ворча, что легче было бы смыть её в унитаз, и дело с концом. Поленья никак не разгорались, просто тлели, и папа всё повторял, что надо подождать. Иногда он уходил на кухню помешивать тофу, которое готовил, и тогда Кенма оставался у камина один, держа коробочку с рыбкой в руках. Он устал стоять, но садиться почему-то казалось ему невежливым, так что он ждал, пока огонь в камине наконец разойдётся. В конце концов, папе надоело пытаться его раздуть, и он, поправив поленья кочергой, плеснул на них едко пахнущую жидкость для розжига. Он редко её использовал, потому что она была дорогой, но видимо, смерть рыбки можно было считать особым случаем. — Всё, погребальный костёр готов, — усмехнулся он. — Клади своего бравого воина. Кенму так запугали тем, что в огонь нельзя совать руки, что коробку с рыбкой он боязливо кинул внутрь, как какой-то мусор. Папа забросил в огонь картонную коробку из-под тэмпуры: почему бы нет, раз уж всё равно разожгли? У Кенмы не укладывалось в голове, как такое может быть. Как смерть может соседствовать с ярким логотипом «Тэндон Тэнъя»? Папа быстро закрыл чернющую от сажи стеклянную дверцу, но Кенма успел разглядеть, как потёк, расплавившись, пластиковый гробик его рыбки. Ему казалось, что будет неправильным просто уйти, так что он присел на корточки у камина, чувствуя, как лицо опаляет исходящий от огня жар. Он ничего не видел, но слышал, как что-то в камине пищит. Когда мама варила крабов, они так же пищали: «Это воздух выходит». Наверное, из его рыбки тоже выходил воздух, но Кенме стало не по себе, и он отодвинулся подальше. Через минуту огонь в камине опять погас, и папа сказал, что снова разжигать его уже не будет, но Кенма знал, что рыбка его не успела сгореть полностью, потому что что-то продолжало пищать на тлеющих углях. Кенма не знает, почему вспоминает об этом сейчас. Наверное, потому, что с каждым вдохом воздух выходит из него с лёгким присвистом, так похожим на писк, а пространство вокруг замызгано сажей — непроглядной темнотой. В голову приходит нелепая мысль о том, что будь у Куроо рыбка, у неё непременно было бы дурацкое имя, а ещё она прожила бы долгую и счастливую рыбью жизнь. И после смерти отправилась бы не в океан, а обратно в аквариум к Тецуро, потому что там ей было лучше всего. Тецуро, Тецуро, Те-цу-ро. Имя его распадется в мыслях на слоги, иероглифы расползаются чёрточками, паучьими лапками, и Кенма запрещает себе думать о нём, но всё равно думает. Если его рыбка после смерти попала в океан, то он после смерти должен был попасть в город N, на пустынный каменистый берег. Волны выбросили бы его, как кита, отвергнутого и выплюнутого морем. Но в комнате, в которой он оказался, пахнет подвалом, а не морем. «Мы не доплыли до Хайнаня», — понимает Кенма. Шутить над смертью — это у них семейное. А может, доплыли?.. Может, Куроо сейчас зайдёт в комнату, включит свет, скажет: «Хватит дрыхнуть, идём на пляж. Там куча народу, но я забил нам местечко у воды». На нём ещё будет дурацкая гавайская рубашка и короткие шорты. Небось и ожерельем из ракушек успеет обзавестись, и даже загаром. Кенма почти чувствует запах солнцезащитного крема и даже готов отпихивать Куроо прочь от себя, потому что, блять, дебил, с тебя песок сыпется, на этот раз буквально, и как мы, по-твоему, тут спать будем? «А мы будем спать?» — флиртует Куроо в его воображении. Ну же, Куроо. Самое время войти в дверь. Самое время разыскать меня в этой тонне пуха. Кенма пытается приподняться на локтях, но от боли сводит тело, и он крепко зажмуривается, пытаясь её переждать. «Больно?» — учтиво интересуется голос Куроо в его голове. «Нет, сука, щекотно». Тецуро нравится его щекотать. И в городе N, и в недостройке он постоянно этим занимался. — Тук-тук, — говорил он, придвигаясь на диване поближе, хотя они и так всегда сидели вплотную, и ебливым блеском его глаз можно было осветить бездонный колодец. Ей-богу, это бесовское свечение видели космонавты с орбиты. — Занято, — бурчал Кенма, уже зная, что будет дальше. — У вас есть аккордеон? — Нахуй иди. — О, вижу, что есть! Шикарный инструмент. — Даже не думай свои клешни… — А можно поиграть? — Куро… И тогда он принимался безжалостно его щекотать, скользя своими длинными ловкими пальцами по клавишам-рёбрам, и когда Кенма, не выдерживая, заливался удушающим хохотом, Куроо тоже начинал смеяться, подминая его под себя: — Как звучит! Прекрасный инструмент, прекрасный… — приговаривал он, продолжая свою жуткую пытку, пока Кенма не начинал скулить от того, что лёгкие сгорали от смеха. Куроо — ужасный человек. Худший из всех. Где же он, блять?.. Кенма пробует его позвать, но связки не слушаются, а язык словно распух во рту — сухой и бесполезный. Идиотский факт от Куроо номер хуиллион один: «Если долго лежать без движения, образуются пролежни». И сейчас весь Кенма — один сплошной пролежень. Заржавевшее тело двигается неохотно, и даже руку поднять трудно. Как после сна сложно сжать кулак со всей силой, так и теперь малейшее движение отзывается слабой беспомощностью. «Ну и похуй», — устало думает Кенма, проваливаясь в темноту. Больше Куроо ему не снится, только шторм.