Забей и застрелись

— Эй. Э-эй. Очнись. Ау! Кенме кажется, что его зовёт Куроо. Всего долю секунды. Даже дольку. Оторванную от целого дольку в прожилках на тонкой кожице. Тецуро как-то чистил ему мандарины. «Больше всего витамина С, кстати, не в апельсинах и даже не лимонах, а в барбадосской вишне», — говорил он при этом. Он чистил их очень аккуратно, пытаясь содрать кожуру одной спиральной змейкой, а потом разделял плод на две половинки и выдёргивал из сердцевины белёсые ниточки-ошмётки. Первую дольку от каждого мандарина он клал себе в рот, называя это мерой предосторожности. «Вдруг они отравлены? Я твой телохранитель, а значит, и дегустатор». Первую дольку этой секунды сжирает тоже Куроо. Он в мыслях, он в подкорке, он — застрявшая в гипоталамусе пуля. Кажется, с такими апгрейдами долго не живут. — Э-эй! — снова зовёт голос, и Кенма открывает глаза. Рядом с ним на стуле сидит долговязое чудовище, и монструозность его совсем иного рода, чем та, к которой Кенма пригрелся и притерпелся с Тецуро. — О, очухался! «Ты меня, блять, сам разбудил». — Добро пожаловать в мир живых. Как ощущения? Кенма не отвечает. Просто смотрит на эту каракатицу, собравшую длиннющие конечности в кучу на стул. Думает о том, что лицо его больше подходит для обложки журнала. Такие печатают на глянцевой бумаге рядом с рекламой парфюма. «Потрите для извлечения аромата». — Эй, я с тобой разговариваю. Ты меня вообще слышишь? Алло! — ладонь с длинными растопыренными пальцами размазывает густую полутьму перед лицом. Кенме хочется поелозить по глянцевой роже пальцами, чтобы проверить, чем они станут пахнуть: сладкими ирисами и ландышами или обычной человеческой кожей. Или Куроо, всё ещё Куроо, потому что он был последним, к чему Кенма прикасался. По-настоящему. Он отворачивается от чужого метисового лица, разглядывая стену. Больницы так не выглядят — разве что дешёвые хосписы. — Ты меня игнорируешь? — обижается парень. Кенма даже фыркнуть в ответ не утруждается. Когда он подолгу игнорировал раздражающие заигрывания Куроо, в какой-то момент тот исчезал. Становился тихим, незаметным, фоновым. Проходило несколько минут, и Кенма неосознанно озирался по сторонам, ища его зрением, слухом, обонянием, будто испугавшись того, что он действительно растворился, что он — прямое подтверждение солипсизма. «Окружающего мира нет, пока ты на него не смотришь». Но едва Куроо ловил на себе этот рыщущий взгляд, он тут же самодовольно ухмылялся, будто только что доказал себе и Кенме какую-то непреложную истину. И оживал. Снова лез, цеплялся словами, как альпинистскими кошками, вдалбливаясь в неприступные каменные стены чужого личного пространства. Наверное, он научился этому фокусу в своей клоунской академии, которую этот дылдоватый гибрид явно не посещал. Он продолжает доставать Кенму. — Ты мозгом повредился, что ли? Да что с тобой не так? Сложно ответить? Если ты меня слышишь, моргни дважды. Ты в коме или где? Ну и иди нафиг, не больно-то хотелось… Он уходит, громко хлопая дверью, словно говоря: «Полежи и подумай над своим поведением». Кенма прикрывает глаза всего на минуту, но когда снова их открывает, в комнате опять темно и тихо, словно его тело перешло в автономный режим. Максимальное энергосбережение. Выключение экрана через десять секунд отсутствия взаимодействий с устройствами ввода. Кенма душит в себе ту часть, которая выползла прямиком из сомнительных романчиков Куроо. Ту часть, которая наивно полагает, что герой № 2 должен сидеть у койки героя № 1, когда тот впервые приходит в сознание. Держать за руку. Смотреть верной псиной, слезливо пучить бессонные глазёнки. То, что Куроо хватает совести не быть клише, одновременно утешает и бесит. Но больше бесит. Куроо не смотрел на него, пока он умирал. С чего бы ему смотреть теперь, когда он ожил? «Даже сдохнуть нормально не вышло», — думает Кенма с досадой и пытается встать, но боль свинцом заливает грудь и придавливает обратно к постели. «Херово быть тобой», — сказал бы Тецуро и был бы прав. Кенма безразлично думает о том, что, наверное, ему должно быть интересно, где он и как тут оказался. Но ему не слишком-то любопытно. Не в Хайнане ведь — значит, похуй, где. Он смотрит на то, как медленно опускается отблеск влаги по трубочке в присосавшейся к нему капельнице. То засыпает, то просыпается. Думает о Тецуро. Думает о том, что не хочет думать о Тецуро, но всё равно думает. Думает о слове «думает» и снова о Тецуро. Думает о: «Я тебя обещаю». «И я тебя обещаю». «Нет, я обещаю тебя больше». Думает о… — Он какой-то аморфный, я не знаю… Осмотрите его, что ли, — говорит парень. Он выглядит так, словно должен говорить с грубым русским акцентом, но его японский такой же чистый, как его несправедливо ровная журнальная кожа. На этот раз с ним, видимо, доктор, который на доктора не похож. «Без обид, но ты вообще не выглядишь как человек, способный переполошить мафиозников». «Без обид, но ты вообще как человек не выглядишь». Врач-самозванец светит ему в глаза фонариком, леденит кожу стетоскопом, сдавливает руку тонометром. Ещё немного, и перейдёт к зондированию, так что Кенма вяло бурчит: — Да нормально всё со мной. Просто пуля в грудь, бывает. — Оно говорит! — парень громко схлопывает широкие и длинные ладони, и от резкого звука Кенма вздрагивает, практически чувствуя, как пуля свистит мимо. Первый раз всегда мимо. В следующий раз он проаплодирует его навылет. Кенма встречается взглядом с доктором, и они разделяют на двоих угрюмое молчание. — Ему надо пройти физиотерапию, — говорит мужчина так, словно и не о нём вовсе. — После стольких недель в бессознательном состоянии это необходимо. Стольких недель. — Типа зарядку поделать? — парень снова сгружает свои кости на стул у кровати Кенмы и ковыряется в зубах аккуратно стриженными ногтями. Недовольно скривившись, он сменяет их на нож. — Блин, и застряло же… Взгляд врача говорит о том, что платят ему за подобное явно недостаточно. Он нехотя и заученно, как стюард перед взлётом, рассказывает об упражнениях и процедурах, которые Кенме обязательно нужно выполнять и на которые ему откровенно похуй. Так откровенно, что рейтинг этого бюджетного триллера нужно повысить вдвое. Втрое. В сто тысяч раз, чтобы допуск к нему был только у доисторических развалин с бездной вместо зрачков. Где ты? Где ты, где ты, гдетыгдетыгде… Доктор, зажав между зубами гордость, спрашивает разрешения уйти у белобрысого мутанта, и тот машет рукой, мол, скатертью дорожка, салфеткой путь. — И чё, не скажешь ничего? — снова тянет парень, когда они остаются наедине. — Совсем ничего? Ничегошеньки? «Молчание, — думает Кенма, — золото». Что тяжелее: тонна золота или тонна несказанных слов? Где ты, где ты, где ты. — Если я позову босса, он с тобой церемониться не будет, знаешь ли, — дуется мутант. Кенма косится на него и понимает, что так выглядело бы дитя кошки и богомола. Та ещё стрёмная поебень, если честно. — Меня приставили тебя пасти, если тебе интересно. Неинтересно. — Меня зовут Лев. Лев… Что-то знакомое. Что-то с привкусом шторма, соли и ржави мёртвых кораблей. Кенма точно не может сказать, произносил ли это имя Куроо или тот, второй, как же его?.. — Яку, — вспоминает Кенма. Голос его скрипит, как шестерёнки позабытого механизма, как днище лодки об острые камни. — Ты знаешь Яку? — глаза парня загораются, и сам он тоже. Выпрямляется, приосанивается, словно на него направлены невидимые объективы. Жадно подаётся вперёд. — Ты его видел? Когда? Он говорил что-то обо мне? Ругался, да? Шваброй называл? — последнюю фразу он выдыхает мечтательно, как самое сокровенное желание. Рожа у него при этом, как у малолетки, задувающей свечи на торте: «Пожалуйста, пусть он снова назовёт меня шваброй». — Угу, сидим мы, значит, в Макдаке, потягиваем молочные коктейли, и Яку говорит: «Лев, мой Лев, моя швабра, как же я хочу ему вмазать». — Реально?! — Нет. Но было бы забавно. Парень — Лев — тут же куксится, опускает плечи и весь изламывается, как складной стул. — Блин, — вздыхает он. — А что он говорил? — Что-то на капитанском. — Про яхту свою? Вот же тупой карлик… Тупой карлик и швабра-гуманоид. Встречайте новый цирковой дуэт! Только сегодня, только под шатрами цирка имени Ебучего Куроо Тецуро. Короткий разговор изматывает Кенму марафоном, но один-единственный вопрос липнет к языку, очерствевшей жвачкой перекатывается во рту. Он должен знать. Он хочет знать, но боится произнести заветное имя вслух, словно Куроо — бабайка, которого непременно призовёшь, помянув всуе. Кенма уверен, что если встать в полночь перед зеркалом и трижды произнести его имя, он явится и высосет из тебя душу. Ну, или отсосёт. Встанет на колени и оставит на твоём члене запах мятной зубной пасты. В голове всё ещё слышится голос врача. «После стольких недель». Он должен спросить. Он должен спросить, пока тонна золотого молчания не придавила его окончательно. Ведь если это клоунское чудовище не здесь, не под кроватью и не в канализационном сливе, то где? Где где где где. — Что с ним? — С Яку? Да я сам, блин, не знаю, он… — С Куроо, — раздражённо перебивает Кенма. Сдался ему этот Яку… Ему Куроо сдался. С потрохами. Сложил оружие и поднял белый флаг. — А. Ну, у них с боссом какие-то мутки, я не в курсе. Кенма мало что понимает в боссах и мутках, но твёрдо знает, что для такого нужно быть как минимум живым. Хорошо. Это хорошо. И почему тогда так хочется раздробиться в уродливом нервном смехе? — Он приходил? Ко мне. «Каждый день. Садился у твоей койки, сжимал руку, просил очнуться. Нам силой приходилось его оттаскивать». — Э-э-э… Он… Кенма хмыкает. Ясно. — Эй, ну ты чего? Приходил он. Лев врёт, и это даже мило. Мило, что пиздец. Мило, как фарфоровое кукольное личико проклятой куклы, которая ночью вонзит свои прелестные острые зубки тебе в глотку. «Я тебя обещаю». «Я тоже тебя обещаю». «Нет, я обещаю тебя больше». Может, Куроо и не клоун вовсе. Может, у него непревзойдённый талант фокусника-иллюзиониста. «Смотрите все! Сейчас я заставлю своего очаровательно наивного ассистента исчезнуть!» Будто и не было его. Раз — и всё.