Забей и застрелись

Кенма не ждёт от жизни абсолютно ничего хорошего. Это как идти в кино, точно зная, что все билеты распроданы. Как играть в денежные автоматы. Как любить Куроо Тецуро. Таков замысел: ничего не выйдет. Ничего не должно было выйти изначально, и все деньги уйдут казино. Казино всегда в выигрыше. Казино всегда в выигрыше и неважно, любишь ли ты его или нет. Дайшо высаживает его у многоквартирного дома, из которого Кенма сегодня удирал впопыхах. Дайшо говорит: — Да воздастся же каждому по его вере. Это значит, наверное, что Кенма получит хуём по лбу. Если бы веру и впрямь можно было конвертировать в иены, той, что между ним с Куроо, едва хватило бы на спички. Как раз чтобы поджечь на себе одежду и наконец согреться. Куроо встречает его у подъезда, как конвой. Ничего не говорит. Когда они заходят в лифт, Кенма фыркает: — Может, ещё обыщете меня, офицер? Раньше Куроо никогда бы не упустил такую явную провокацию и призыв к началу ролевой игры, никогда не отказался бы от возможности его полапать, но сейчас он молчит. Кенме становится не по себе, будто они с Куроо по разные стороны границы, и до конца войны ещё годы. Будто они с Куроо в разных измерениях, и этот призрак рядом — лишь проекция того, другого Куроо из города N. Наверное, надо извиниться. Наверное, так выглядит взрослый поступок взрослого человека. Ты набираешь воздух в одно своё лёгкое и выдыхаешь слова извинения. Признаёшь ошибку. Принимаешь последствия. Кенма делает глубокий вдох, от которого у него по новому обычаю немного кружится голова. И говорит: — Будешь игнорировать меня, как обиженный пятилетка? Куроо поворачивает к нему голову, совсем немного, будто позирует для створок лифта. Три четверти. Портрет углём и кровью. В глазах у него сверкает что-то неопознанное, как летающие огни инопланетной тарелки в небе над полями. Сверкнёт — и потухнет. Выгорит. НЛО рассмотрело Землю получше и решило не приземляться. Решило, что войну тут разжигать не из-за чего: почва у вас, ребята, — говно, поселенцы какие-то дикие, и даже сама планета вечно пытается убить всех своей гравитацией. У нас на Ебтуне-69 всё совсем иначе. Мы там, знаете, летаем и никогда не ссоримся, и все у нас там счастливее вашего самого счастливого человека — Бокуто, кажется, Котаро. У нас там даже Хайнань есть. С рыбками. — Нет, — просто говорит Куроо. Слово это тише молчания. При этом назвать Тецуро спокойным или хладнокровным Кенма бы не смог. Он, скорее, похож на пациента, сдуру отказавшегося от местной анестезии и теперь стойко терпящего боль во имя чего-то, одному ему известного. Очередная напрасная жертва. Блять, вколите ему уже морфий. Он ведь все зубы себе искрошит… Двери лифта открываются, они снова заходят в квартиру, но теперь Кенма не глазеет по сторонам, не высматривает в мебели Куроо, потому что боится обнаружить, что там его больше, чем здесь, в этой тонкой оболочке, под которой дрожит, зреет атомная реакция. Что тут сказать? «Прости, я не собирался сбегать»? Нет, это будет ложью. Он собирался. Он сбежал. Он ни о чём не жалеет. Ему нужен был глоток свободы — отравленной, горькой, чтобы понять, что он не хочет упиваться ею до конца жизни. Что единственное, из чего он может пить её и не плеваться — это губы Куроо, и… Блять, ну откуда эти мысли? Снова его ёбнуло поэзией, как тогда, на лодке. Посвятить ему, что ли, хокку, чтобы он его простил?.. Любить тебя — Как из дробовика в упор Стрелять по бабочкам В своей груди. Куроо проходит вглубь квартиры, наступая на разноцветные пятна на ковре-твистере. Прикрывает дверь ванной бесшумно, бездрамово. Лучше бы хлопнул, ей-богу. Любить тебя — Как нырять с аквалангом В открытый космос Твоих зрачков. Вода в душе сглаживает тишину, полирует её шероховатостью наждачки. Они никогда не принимали душ вместе. Так ведь делают все эти гетеросексуальные парочки в кино? Или только в порно? Есть ли на порнхабе инструкция для подобных случаев? Откуда ему черпать вдохновение, чтобы понять, что делать теперь, когда он проебал тот жалкий, ничтожный запас доверия между ними? Кенма стоит посреди чужой квартиры неловким гостем и думает, каким бы стало оно, их доверие, каким бы выросло, если бы он не абортировал его на раннем сроке? Любить тебя — Как прыгать с парашютом С табуретки. С петлёй Вокруг исцелованной шеи. Постель со Свинкой Пеппой стынет в уютной нише. День был долгим, даже слишком долгим — столько не живут. Время уже позднее, но лечь спать с этим давящим чувством — хуже, чем заснуть в кровати любовника в ночь, когда муж наконец-то вернулся со Священной войны. То ли выиграл, то ли проиграл — непонятно. Куроо на него злится — глубоко, глубинно, ранено. Куроо — полупотопленный корабль на клеточках поля игры в морской бой. С каждым «мимо» теперь всё ближе «убит». И не бывает, никогда не бывает такого, чтобы раненный корабль не добивали. И никогда не бывает такого, чтобы раненный корабль возвращался к родным берегам. Смерть в морском бое неотрицаема, неминуема, а родных берегов не существует, будто все корабли на клеточном поле родом из Хайнаня. Кенма снова роется в шкафах Куроо, достаёт чистую простынь с «Винкс». Запасной подушки нет, но это неважно — Кенма возьмёт диванную. Ложиться на футон к обиженному Куроо — это вынудить его спать на диване, ведь он не ляжет с Кенмой, не сегодня. Так что Кенма неряшливо расстилает простынь поверх кожаной обивки, кидает кучей плед с пингвинами в противогазах. Любить тебя — Как дырявить воздушные шарики, Привязанные к рыбёшке, Задыхающейся в океане. Куроо торчит в душе слишком долго, будто пытается смыть с себя слова Кенмы, прилипшие к коже, проникшие под неё. Куроо торчит в душе слишком долго, будто надеется, что Кенма за это время успеет заснуть. Когда он наконец выходит, на нём только боксеры и полотенце на плечах. Он смотрит на диван, подготовленный ко сну, и застывает у двери ванной. Его плечи расслаблены, его взгляд выжжен. «Это моя слабость, и мне с ней жить». Это не было расчётливой ложью, понимает Кенма. Это вообще ложью не было. Куроо действительно слабее с ним. Уязвимее. Каким был Куроо без него? Каким он был, когда пришёл в эту квартиру и понял, что Кенма сбежал? Был ли он сильным, тревожно, по-страшному сильным, когда звонил Дайшо? Был бы он таким же сильным, если бы поехал в Ханэду вместо Сугуру? Смог бы он остановить Кенму от полёта, как и планировал, или стоял бы так же, смотрел бы так же, молчал бы так же? Любить тебя — Как носить за пазухой Бездомным котёнком Гранату без чеки. Кенма подходит к нему, смотря куда угодно, но не в лицо. На голой коже Куроо шрамы от выстрелов, шрамы от ножей, шрамы от клыков. Кенме кажется, что каждый из них — его вина, но это, конечно, не так. Он подходит так близко, что чувствует его настоящесть. Воздух вокруг Куроо жаркий и липкий, словно Тецуро раскаляет атмосферу своим дыханием. Кенма опускается на колени неуклюже, будто впервые пришёл молиться богу, имя которого не знает. От Куроо пахнет гелем для душа, но не типично «мужским» — цитрус, сандал, ментол. От Куроо пахнет детским клубничным мылом из тех, что не щиплет глазки, не щиплет пулевые раны. Кенма трёт щёки, чтобы кровь под кожей запекалась равномерно, чтобы не жгла так сильно. Кладёт ладони на его бёдра — туда, где выпирают косточки, натягивая ткань трусов. Утыкается носом в его пах — свежесть стирального порошка и отголосок искусственной клубники. Куроо стоит изваянием и… Окей, это неловко. Это как соблазнять музейную статую. Это как признаваться в чувствах самому популярному мальчику в школе. Это как пытаться извиниться минетом за предательство. Блять. — И что ты, по-твоему, делаешь? — спрашивает Куроо. Насмешка в его голосе скорее вымученная, чем искренняя, и руки его висят вдоль туловища безучастно, как то полотенце на его плечах. — Возвращаю долг, — бормочет Кенма, и на его слова, на теплоту его дыхания член Куроо отзывается куда охотнее, чем его хозяин. Он вздрагивает и твердеет. Кенма рад, что у него тут хотя бы один союзник. Что если Куроо на него и злится, то член его давно всё забыл и простил. Член Куроо — образец христианской доктрины о всепрощении, Иисус бы гордился таким рьяным последователем. — Ты не обязан, — говорит Куроо, будто Кенма этого не знает. Конечно же, он не обязан. Он и не хочет никаких обязанностей, ему бы лишь горстку прав. Ткань боксеров натягивается палаткой, и Кенма целует её верхушку — там, где мягкий хлопок горячий и уже чуть-чуть влажный, потемневший капелькой в середине. — Кенма, — выдыхает Куроо сквозь зубы. Он редко зовёт его так. Обычно он обзывается всякими котёнышами и кисунделями. Собственное имя в его устах звучит для Кенмы почти грубо. Козуме дёргает плечами, начинающими костенеть от напряжения. Стоять на коленях на голом полу больно, как Куроо терпел это?.. Надо скорее заканчивать. Надо скорее начинать. Кенма оттягивает резинку его трусов, и это, видимо, последнее, что Куроо собирается ему позволить, потому что в следующую секунду он накрывает его руки своими. Отводит их. — Давай не сегодня, — говорит Тецуро, и Кенма ненавидит то, с каким облегчением отзываются в нём эти слова. Ещё ему кажется, что сейчас Куроо мягко поднимет его с пола, обнимет, поцелует в макушку, и всё будет в порядке. Но Тецуро просто уходит. Просто уходит, понимаете? Просто оставляет его на полу. На коленях. Так чувствуют себя люди в церкви? Так ощущается безответность молитвы? Болью в коленях и болью в груди. Кенме хочется сказать: «Если ты отказываешься от минета, то дело серьёзное», но ему совсем не шутится, совсем не говорится. Куроо вытирает волосы полотенцем и вешает его на спинку стула сушиться. Кенма стоит на коленях посреди чужой квартиры. Ауч. Любить тебя. Любить тебя. Любить тебя Хуй знает как. Скажи мне. — Хочешь, посмотрим ту документалку? Про осьминога, — говорит Кенма всё ещё с пола. Всё ещё жалко. Всё ещё в Церкви свидетелей Куроо Тецуро. Сейчас он скажет: «Давай не сегодня». Давай вчера, когда всё ещё было хорошо. Точнее, всё было плохо, но мы были в этом плохо вместе. Без запаха порошка и клубники воздух кажется терпким. Воздух испуган, и словить его почти невозможно. Кенма непослушными пальцами лезет в карман, пытается отвинтить крышку от пузырька с таблетками, но чёртова защита от детей… Кто придумал её? Кто лишил детей их священного права наглотаться таблеток до онемения? Куроо выдёргивает баночку из его рук, но вместо того чтобы помочь открыть, просто забирает её. — Хватит их принимать, — говорит он. — Не так уж тебе и больно. Кенма раздражённо фыркает, но встаёт с колен. Куроо не жалеет его, и это лучшее, это самое лучшее из всего, что сегодня случилось. Когда Тецуро щёлкает выключателем, в квартире становится так же поздно, как на улице. Пока ещё не привыкнув к темноте, Кенма лишь слышит, как Куроо идёт к своему футону и ложится. Это хорошо, что без света не видно, как Куроо на него не смотрит. Иначе было бы совсем тоскливо. Иначе было бы как тогда, на лодке. Иначе бы Кенма снова умирал, а Куроо бы снова не повернулся. Кенма на ощупь находит диван, падает на него подкошено, задыхается в подушку. Ему страшно. Ему страшно, как ребёнку одному в спальне, который точно знает, что в шкафу монстр. В шкафу монстр, и он не выйдет, и не ляжет рядом, и не обнимет тебя. Хладнокровное, блять, чудовище. Неужели так закончится этот невозможный день? Неужели так закончится эта невозможная поебень между ними? Как разместить гниющее отчаяние в груди? Четыре действия. Раздвинуть рёбра. Достать одно лёгкое. Засунуть отчаяние. Зашить рану. Как проебать всё за один день? Одно действие. Одно неверное действие и никакого Ctrl+Z. Любить тебя — Как ждать последний автобус домой Под дождём поздно ночью Без денег на билет. Кенма сопит в подушку тяжело и глухо. Он знает, как всё будет. Он заснёт, а потом проснётся. Он заснёт, ничего не исправив, и за ночь его ошибка застынет, как уродливая фигурка из глины. За ночь она закостенеет, за ночь перелом срастётся неправильно, и придётся ломать заново, ломать по-живому. Он должен сделать что-то сейчас. Он должен подобрать слова, как это всегда делал Куроо. У него всегда есть ключи ото всех замков, а если не ключи, то отмычки, а если не отмычки, то лом. Кенма говорит в подушку единственное слово, имеющее сейчас смысл. Он говорит: — Тецу. Куроо молчит так долго, что Кенма думает: он уже заснул. Он всегда засыпает быстро, словно опаздывает куда-то, словно всегда спешит провалиться в сон, где его кто-то ждёт. Но вот он отзывается чётко и ясно — значит, ещё не уткнулся носом вниз, значит, пока не собирается спать. — Что? Хороший вопрос. По факту. И ответ должен быть таким же. Ответ должен быть: «Я решил не улетать, ты же знаешь?» Или: «Я выбрал тебя. Я выбрал тебя, как Эш всегда выбирал ебучего Пикачу». Или: «Я сбежал, потому что ты иногда пиздецки меня пугаешь. Но ещё сильнее меня пугает будущее без тебя. Настоящее без тебя». Но у Кенмы херово, правда всё очень херово со словами, которые через рот. И он отвечает: — Просто хотел спросить, какой детсад ты обворовал ради этого убогого постельного белья. — А что, такое же хочешь? — спрашивает Куроо голосом из прошлого, издевательским текстом с записок. — Нет. Но мне интересно, каким извращенцем надо быть, чтобы дрочить под одеялом со Свинкой Пеппой. — Ты не понимаешь. Самый кайф — это кончать на пятачок её брату Джорджу. Надорванный, перебитый смех Кенмы бьётся умирающим птенчиком в подушку. «Самый кайф, — думает он, — это когда ты поддерживаешь мои откровенно хуёвые шутки». Надо сказать что-то ещё. Что-то такое ебанутое и пошлое, что Куроо не сможет удержаться, и они продолжат обмениваться словами, как ударами, пока солнце не встанет, и спать будет уже поздно, спать будет уже рано. И этот день не закончится, глина не застынет, перелом не срастётся. Надо сказать что-то ещё, но Куроо вдруг встаёт, шлёпает босыми ногами по полу, подходит к дивану, и… Он сейчас ляжет с ним. Прямо как тогда, у Бокуто. Ляжет с ним, поцелует его, и они… Он не ложится. Он берёт простынь с одного края и с другого, стягивает их вместе, и Кенма даже не успевает взбрыкнуть, как оказывается внутри, как в мешке. И Куроо тащит эту торбу, набитую Кенмой, как хламом, и вываливает его на свой футон то ли мусором, то ли добычей. — Ты охуел? — возмущается Кенма, но выходит тихо, затаённо. Выходит без вызова, но с просьбой и благодарностью. С надеждой. Спасибо, что охуели. Рассчитываем на дальнейшее сотрудничество. Куроо не отвечает. Ложится рядом, но не так близко, как хотелось бы. Футон у него двухместный, но пространства между ними хватило бы, чтобы втиснуть третьего, чтобы втиснуть весь сегодняшний день уродливой и жирной перегородкой. — Ты будешь спать здесь, — говорит Тецуро, — чтобы снова не сбежал. Кенма мог бы сказать, что, вообще-то, не планирует сбегать, но это будут лишь слова постфактум. Слова, звучащие тише, чем его поступки. — Лучше… — он сглатывает, потому что постель под ним тёплая, нагретая Куроо. Постель пахнет клубничным мылом, порошком и немного сигаретами. Тецуро курит в постели, как алкаши из социальной рекламы с полыхающими квартирами. Тецуро курит в постели, кончив на пятачок брата Свинки Пеппы. — Лучше привяжи, чтобы наверняка. — Сам себе не доверяешь? — хмыкает он, и Кенме кажется, что голос его стал тяжелее, неровнее. — Или меня просто возбуждает связывание, — должно было прозвучать саркастично, но говоря это, Кенма не может не представлять руки Куроо на своих запястьях, на своих голенях. — Кстати, кто-то обещал научить меня выпутываться из верёвок. «Кто-то обещал мне». «Кто-то обещал меня». — Давай не сегодня. Снова. Снова это чувство ускоренного разложения в груди. Снова голос в голове: «Не так уж тебе и больно». — А если меня завтра похитят и свяжут? — Значит, возбудишься и спугнёшь бедняг своей эрекцией. — Мой член такой страшный? — Просто ужасающий, — кивает Тецуро. Они лежат друг напротив друга, как подростки на ночёвке. Интересно, каково бы это было — знать Куроо с детства? Ходить с ним в одну школу. Знать его безоружного, бесшрамного, бесшабашного в по-детски хулиганском смысле. — Когда-нибудь, — произносит Кенма, — мы будем говорить не о хуях, и мир схлопнется. Куроо согласно усмехается. Между ними всё будто бы почти по-прежнему, но это почти лежит посреди футона, лежит в тёмных глазах Тецуро, и Кенма понятия не имеет, как его оттуда прогнать. Чем его спугнуть. Это не в их духе, не в их правилах — говорить открыто. Говорить: «Я скучал». Говорить: «Каждую ночь, засыпая, я представлял, что засыпаю с тобой». Нет, о таком они обычно молчат, но сейчас… Сейчас Кенме кажется, что они молчат на разных языках. Может, если бы Кенма придвинулся поближе… Если бы вытеснил это почти между ними своим телом… Но он не может. Не после всех этих «Давай не сегодня». Не после унизительно отвергнутого минета, не после жалкого предложения посмотреть эту бурду про осьминога. Потому что если он обнимет Тецуро, а тот отстранится… — Я видел письма, — говорит Кенма быстрее, чем успевает закончить предыдущую мысль. Он не хочет её заканчивать, потому что вместе с ней закончится сам. — Твои письма Бокуто. Куроо, кажется, совсем не удивлён. Он не спешит оправдываться или объясняться, так что Кенма продолжает: — Сначала я подумал, что это самая криповая хрень, которую ты делал. А ты, ну, застрелил человека у меня на глазах, — он мнёт края одеяла, забирается под него, но ближе к Тецуро не двигается. «Давай не сегодня». — Но потом я понял, что это даже… мило? — Не совсем то слово, — улыбка Куроо ползёт на левый бок, и Кенма даже в темноте видит, как это неправильно, как это — трещина в плотине. — Ну да, — соглашается он. — Но я… В общем, я тебя не осуждаю. Звучит неправильно. Будто Куроо не насрать на его осуждение. На чьё-либо осуждение вообще. — Приятно знать, — после паузы отвечает Тецуро. Слишком формально, будто бы издевается. Но в его голосе нет сарказма, он просто не знает, что тут ещё сказать. Разговор опять сходит на нет, и Кенма ёрзает на месте. Обычно это Куроо не заткнуть, обычно это он начинает их разговоры, забрасывает Кенму вопросами. Но не сегодня. Кенма не привык быть инициатором, и ощущения от этого, как от домогательства. Как от навязывания. Куроо не дразнит его, не доёбывает миллионом фактов в секунду, не пытается вытянуть из него ответы или развести на словесную баталию. Куроо просто лежит и смотрит. Уставший, сдавшийся, не заинтересованный в нём Куроо. «Пожалуйста, — думает Кенма, пожимая коленки ближе к груди, — пожалуйста, не отказывайся от нас так легко». Он думает, что бы ещё сказать, что бы ещё спросить. Он должен попробовать снова. Он должен попытаться, как пытался Тецуро в городе N, как лез к нему, как цеплялся за каждое слово, как с тупым упрямством, как с наглой бравадой кидался на стены неприступного города. Города, в котором никто даже не живёт. Куроо закрывает глаза. Нет, нет, не засыпай, ещё рано. Ещё ничего не исправлено. Если ты заснёшь, то завтра будет слишком поздно. Это как брать перерыв в отношениях. Это лишь мягкая формулировка для «давай расстанемся». «Давай не сегодня». Нет, Тецу. Давай сегодня. Давай прямо сейчас. — У Льва, походу, какой-то краш на тебя или типа того, — говорит Кенма, чтобы хоть что-то сказать. — Постоянно о тебе спрашивал. — М-м, — тянет Тецуро, не открывая глаз. Нет, нет, посмотри на меня. Не спи. Пожалуйста, не спи, пока я тут пытаюсь любить тебя. Любить тебя — Как сочинять нестройные хокку И понятия не иметь, как правильно Сочинять ебучие хокку. — Как так вышло, что ты никогда не упоминал, что твой отец — глава мафии? Открой глаза, открой глаза, открой глаза. — Ты не спрашивал. — Хуйня, — фыркает Кенма. — Он не глава мафии. Только одной ветки — и даже не самой крупной. И я знаю его не так давно, чтобы это всё имело смысл. Он снова смотрит на Кенму — и это победа. Маленькая победа в бессмысленной войне. — Ты тоже ничего не говорил о своей семье, — добавляет Куроо. — Будто ты не прочитал об этом в моём досье или типа того, — Кенма закатывает глаза. Это уже рефлекс — язвить ему. — Мы не составляем досье, — Куроо чуть улыбается, и сердце Кенмы восторженно ухает: получается! Получается ведь, так?.. — Мой отец — обычный сисадмин, — говорит он, и слово это странно ощущается во рту. «Отец» — это для таких, как Садао Шигеру. Его же отец… Он просто «папа». Ничего сложного, ничего далёкого, холодного, серьёзного. — А мама — директор компании, производящей какую-то стоматологическую фигню. Ну, знаешь. Ничего мафиозного. — Моя мама выращивала травку, — говорит Тецуро, и Кенма думает, что он валяет дурака, но по мягкому взгляду, по новому виду улыбки — обрезанной под крылья — он понимает: Куроо не шутит. — У нас был домик в горах, от бабушки достался. Традиционный такой, старый… Думаю, ещё пару лет — и ему вручат табличку «Историческое достояние». И там был огромный старинный шкаф, а внутри ультрафиолетовые лампы и несколько кустиков конопли. — Батя из мафии и мама-дилер. Заебись семейка, — осторожно вставляет Кенма. Кажется, их разговоры никогда ещё не были такими личными. Такими обнажёнными. — Она не была дилером, — Куроо морщится, словно это слово, грязное по своей сути, горчит у него на языке. Кенма застывает: была. — То есть да, она торговала, но это было больше как… Продавать знакомым лишние яблоки из сада? — Только не яблоки, а наркоту, — кивает Кенма. — Это просто травка, — в голосе Куроо беззлобная издёвка, мол, эй, ну ты и неженка. — На выходных мы ходили на пляж, мама раскладывала столик, и мы с сестрой продавали всякие безделушки, которые она делала. Плетёные подставки под кружки, украшения из полимерной глины, ловцы снов… «Точно, — вспоминает Кенма. — Сестра. У Куроо есть сестра, которая научила его красить ногти и плести косички». — А как?.. Ну, твой отец… — он не знает, как о таком спрашивать. Можно ли о таком говорить. — Я не знаю, — легко отвечает Куроо. — Мама не говорила о нём. А он не совсем из тех людей, которые будут пересказывать свои романтические похождения. Тецуро замолкает, а Кенма думает о Хайнане. О Хайнане, сотканном из золотистых пляжей. Об этом Куроо мечтал? О раскладном столике и плетёных подставках под кружки? В груди щемит и щиплет, будто его исцарапанное сердце щедро залили перекисью. «Ты похож на неё, — вот что сказал Шигеру Садао. — На свою мать». — А где сейчас твоя сестра? — Понятия не имею, — Куроо смеётся, но смех этот тяжёлый, нафталиновый. — И пусть так и остаётся. — Чтобы ты не сдал её под пытками? — шутит Кенма, понимая на середине фразы, что не шутит. — Для этого у меня в зубах встроена капсула с ядом, как у шпиона. Я её раскушу — и никого уже не сдам, — говорит Тецуро, и это, конечно же, полная чушь. Понятно по блеску в глазах, по игривым ноткам в растянутых гласных, по вздёрнутой кверху интонации. — Дай посмотреть, — говорит Кенма. Куроо послушно открывает рот, как дрессированный лев. — Не видно, — жалуется Кенма и бесстрашно суёт палец хищнику в рот. Там горячо и мокро, как в парилке, и он ведёт подушечкой по ребристым краям зубов, будто и впрямь пытается что-то там нащупать. Нижний ряд, верхний… Он опускает палец Куроо на язык, и тот смыкает зубы, кусает несильно, улыбается направо: «Ну, и что ты теперь сделаешь?» Кенма выдыхает медленно и безысходно. Ничего. Ничего уже не сделать. В животе топко, вязко, жарко. Тяжело. Губы Куроо мягко сжимаются вокруг его фаланги. Он выглядит развратно и дёшево, словно нарочно пародирует какое-то своё любимое порно. Он выглядит доступно. Наконец в нужном измерении, на той же стороне границы. Кенма знает, что Тецуро возбудился. Взгляд у него такой. Растёкшаяся бездна. Разбитая, как яичница на сковородке. Кенма слышит своё сердце, чувствует его на кончике пальца у Куроо во рту. Оно бьётся, пульсирует там слишком часто, чтобы его одинокое лёгкое могло с этим справиться. Язык Тецуро скользит по его пальцу осторожно, вверх-вниз, потом по кругу, потом снова мягко касается кончика… «Мой учитель — осьминог». Ты уже смотрел эту документалку, да, Тецу?.. Кенма понимает, что слишком давно не делал вдоха по тому, как начинает кружиться голова и расплывается зрение. Куроо выталкивает его палец языком, и он скользит по губам вниз, оставляя влажный след на подбородке. «Давай не сегодня». Любить тебя — Это изобретать язык, на котором Никто не говорит и не пишет, Только молчит. Рука его остаётся лежать на подушке у лица Куроо, слишком близко к его губам, и Кенма смотрит на неё с завистью. Смотрит, заклиная: не смей двигаться. Куроо ложится на спину. Нет, нет, вернись на подростковую ночёвку. Не отворачивайся. Не засыпай. Куроо поднимает палец вверх, указывая куда-то на потолок. — Видишь ту яркую звезду? — спрашивает он. «Ты ёбнулся? — думает Кенма. — Это потолок. Там ничего нет. Мы у тебя в квартире, Тецуро». — Это Сириус, — говорит он вопреки здравому смыслу. С Куроо иначе никак. Ты или принимаешь правила игры, или нарушаешь их из вредности, тем самым попадаясь в одну из тщательно расставленных ловушек. — С каких пор ты стал астрономом? Кенма помнит этот разговор. Куроо разыгрывает его, как сценку из пьесы. Как партию из Бродвейского мюзикла, которую знает наизусть. Но Козуме предпочитает импровизацию. — Я закончил онлайн-курсы, пока лежал на больничном. — Тогда что это за созвездие там? Между Клоуном и Могучим Хуем, — он ведёт пальцем в сторону, указывая в пустую, беззвёздную темноту потолка. — Это туманность Шизофренического Слабоумия. Куроо хмыкает. — Звучит как название, за которым кроется интересная история. И кто же открыл эту туманность? Слабоумный Шизофреник? — Нет, обычный рядовой астроном с сертификатом онлайн-курсов. Он просто назвал её в честь своего парня. — Как романтично, — Куроо улыбается, и Кенма больше не смотрит на потолочную галактику. — Это ты ещё не слышал историю открытия звёздного скопления Долбанутых Ночных Разговоров. — Расскажешь? — Давай не сегодня, — говорит Кенма. Ничего не может с собой поделать. Потому что так это у них работает: они зашучивают свои обиды до смерти. Любить тебя — Как смеяться до хрипа На похоронах того, что раньше Было мной. — Засчитано, — усмехается Куроо, но непонятно, в чью пользу, и кто ведёт, и главное — куда. Он всё ещё лежит на спине, но рука за головой, лицо разглажено задумчивым спокойствием, и Кенма думает, что это несправедливо. Это даже жестоко, как жесток был штиль где-то в Средиземном море, пока в Восточно-Китайском море их лодку разъёбывал шторм. Внутри зреет, наливается жаром злость, и Кенма стискивает зубы и вкладывает всю силу — все её жалкие остатки, чтобы ткнуть Куроо под рёбра. Он сдавленно охает, поворачивается изумлённо: «За что?» — Поцелуй меня, — говорит Кенма требовательно, с обвинением и гневом одновременно. «Как смеешь ты, чудовище ебучее, меня не целовать?» Потому что если гора пиздец какая упрямая и последовательная в своей обиде… Если гора не гора вовсе, а окостеневшее чудовище. Если гора не целует Магомета, то Магомету пора вооружиться альпинистской кошкой, пройти онлайн-курсы по скалолазанию и заставить гору поцеловать его. И, блять, хокку получаются у него однозначно лучше, чем метафоры… Куроо смотрит так, словно его только что беспочвенно обвинили в чём-то ужасно преступном. Так оно и есть, вообще-то. Вопиющее нарушение человеческих прав и свобод. — Давай не сегодня, — говорит Куроо, потому что он хуйня из-под коня. Конь из-под хуйни. Вся цирковая труппа в одном ебале. — Ты думаешь, что дохуя смешной сейчас, — цедит Кенма, — но это вообще не так. — Тебе надо — ты и целуй, — говорит Куроо. Спокойный, как последний мудак. Отворачивается ещё, ложится на другой бок, к Кенме спиной. Стратегическая ошибка номер один. Кенма придвигается яростно, обнимает его зло, бодает лбом в шею, стискивает рёбра так, что почти хрустят. От гнева на глаза наворачиваются слёзы, и это так по-детски, так нелепо, но этот день был чертовски долгим, окей? Этот день был американскими горками, а он в них — непристёгнутая хуёвина, болтающаяся по ветру и рухнувшая вниз в первой же мёртвой петле. Соблазнять кого-то сердитыми до боли объятиями и шмыганьем носа — не самая выигрышная тактика, но Кенме уже плевать. Он трётся лицом о шею Куроо, размазывая слёзы по его коже, вжимаясь скулой в его выступающие позвонки. — Не залей подушку, спать будет мокро, — говорит Куроо. — Заткнись нахуй, — скривлённые слова со скривлённых губ. Кенма знает, что плачет уродливо. Сморщившись, покраснев пятнами. Совсем не кинематографично. Ко всему прочему он начинает икать, задыхаясь. И кроме того, что это позорно и унизительно, это ещё и больно, потому что у него в груди всё разворошено и раздолбано. У него всё ещё не зажили шрамы от операции, так ещё и сердце разломали в конец. Изверги. Куроо начинает потряхивать от смеха. Это чудовище ржёт. Кенма хочет зарычать, но получается лишь влажно хлюпнуть носом. Он лягает Тецуро коленом под зад, и тот начинает смеяться сильнее. — Зава… — он снова икает, — …лись. — Иначе что? Утопишь меня в слезах? — хихикает Тецуро и снова получает коленом. — Я сейчас высморкаюсь тебе в трусы, — грозится Кенма. Плечи Куроо ходят ходуном, ударяя его в подбородок, и Кенма думает: «Лучше бы, блять, Лев меня застрелил». Тецуро наконец поворачивается. Стратегическая ошибка номер два. Кенма подаётся к нему рывком и вжимается губами в его зубы, потому что козлина всё ещё ржёт, и Кенма икает опять, дважды подряд, и это худший поцелуй в его жизни, это вообще не поцелуй, а какое-то посмешище. И по-хорошему сдаться бы, сжать в кулак остатки гордости и уйти спать на диван. Но по-хорошему — это вообще не по адресу. Палатой ошиблись. И Кенма упрямо тычется в его лицо снова — влажно и слепо. В щёку, в нос, в ухо, потому что Куроо со смехом изворачивается, уходит от его неуклюжих поцелуев. — Заебал, — бросает Кенма и забирается на него сверху. Фиксирует ладонями лицо. Смотрит свирепо и дико, в последний раз икает и шумно шмыгает носом. Куроо улыбается так открыто, так распахнуто, так счастливо, что хочется ему врезать. Кенма никогда не видел, чтобы он улыбался так. Видимо, для этого надо было всего лишь разреветься достаточно безобразно. — А чего грустный? — спрашивает Тецуро, сжимая в пальцах его запястья. Но от лица своего ублюдочного их не отводит. Просто держит. Поглаживает большими пальцами. — Хуй сосал невкусный? — Пытался, — мрачно выговаривает Кенма, сползая ниже и стягивая с Куроо его трусы. На этот раз Тецуро позволяет, даже помогает, выпутывая ноги. Кенма подносит их к лицу — клубника и стиральный порошок — и шумно сморкается в мягкую ткань. — Эротично, — смеётся Куроо, провожая взглядом улетевшие в сторону боксеры. И вот он лежит перед ним. Голый, весёлый и самодовольный. Ждёт дальнейших действий, словно впервые навестил цирк в качестве зрителя. — Я тебя убью нахуй, — обещает Кенма, снова усаживаясь сверху. Член Куроо твёрдо упирается ему в зад. Возбуждение внутри тоже злое, разъярённое, штормящее. — Давай не сегодня, — издевательски тянет Тецуро. — А давай сегодня, — предлагает Кенма с угрозой в хриплом от слёз и гнева голосе и снимает с себя футболку. Путается в рукавах, застревает в горловине, но Куроо и не думает ему помогать. Просто лежит неподвижно — и только в глазах та же расплескавшаяся темень, тот же ебучий омут, в котором утопили всех чертей мира. Кенма берёт его руки и грубо, со шлепком опускает себе на талию. — Тебе уже говорили, что ты бревно в постели? — спрашивает он. — А тебе говорили, что ты прям-таки зверь? — возвращает насмешку Тецуро. — Некому было, — отвечает Кенма раздражённо. Всё в Куроо его сейчас бесит. До дрожи, до пелены перед глазами, до желчи, разъедающей внутренности. — В смысле? — неожиданно серьёзно, неожиданно сдавленно, ещё чуть-чуть — и испуганно. — В смысле выживших не было, — выкручивается Кенма, но выходит неуклюже, палевно. — Ты девственник? — Ты долбоёб? — огрызается Кенма. — Мы с тобой уже… Ну. Да блять. Да почему сейчас? Почему, сидя на твёрдом и горячем члене, он не может выговорить это без покрасневших ушей и пылающей шеи? — Мы передёрнули друг другу, — говорит Куроо медленно. Конечно же, он может сказать это без запинок и смущения. Он и Камасутру священнику перескажет и бровью не поведёт. — Это не секс. — Ты делал мне… Ну. Это считается. Это оральный… ну. «Ну» — это универсальный эвфемизм для любых сексуальных утех. «Ну» — это единственное, на что Кенма способен. — Оральный «ну» — это совсем не то, что анальный «ну», котёныш, — замечает Куроо. Для человека, истерично ржущего над плачущим, он поразительно терпелив и тактичен, говоря с девственником. — И что? Мне теперь вообще не трахаться никогда, что ли? Он смог. Он сказал «трахаться» и не сдох от неловкости. И теперь он вздёргивает подбородок в оборонительной гордости. — По крайней мере… — Если ты скажешь: «Давай не сегодня», я… Куроо мягко, но настойчиво заканчивает: — По крайней мере, не без подготовки. — Онлайн-курсы посоветуешь? — цедит Кенма, теряя выдержку. Она разлетается, рассеивается и теперь парит вокруг дымкой неловкости и напряжения. — Ты ведь знаешь, как… — Да всё я знаю! — Кенма затыкает его, прижимая ладонь к губам, которые растягиваются под его вспотевшей кожей улыбкой. — Тогда бегом в душ, а потом в кровать — ждать меня, — говорит он, отодвигая руку Кенмы от своего рта. — Ты портишь момент, — хнычет Кенма. — Момент, когда ты разревелся, разикался, а потом высморкался мне в трусы? — Куроо приподнимает бровь, и Кенма точно знает, что никогда не ненавидел его сильнее. — Я надеюсь, что ты сдохнешь к тому времени, как я вернусь, — шипит Кенма, слезая с Тецуро и отправляясь в ванную. — Будешь ебать мой труп? — Пока не остынет, — угрюмо соглашается Кенма и хлопает дверью, уже в спину слыша задорное: «И растяни себя как следует!» Сука. Как же горят щёки. Как же болезненно ноют яйца. Кенма настраивает душ, мысленно умоляя вселенную не дать Куроо заснуть, пока он тут возится. «Сам себя, блять, растяни», — думает Кенма, открывая по очереди все баночки в душе, чтобы найти ту самую, с запахом клубники. У Куроо в ванной неожиданно много всяких шампуней, кондиционеров, бальзамов, и ни на одном из них нет маскулинного: «ДЛЯ НАСТОЯЩИХ МУЖЧИН». Вместо привычно сдержанных тёмных оттенков и смехотворного «Освежающий шторм» или «Ураган бодрости» на баночках Куроо написано что-то вроде: «Увлажняющий крем SOFT: ‘Я кокетливая малинка’». Кенма прикрывает глаза, но расслабиться под горячими струями не выходит. Он поспешно, нервно ополаскивается, стараясь как можно меньше касаться чувствительного паха. «Я кокетливая малинка», — повторяет он себе, чувствуя неловкость даже от собственных касаний «ну, там». «Я кокетливая малинка», — когда скользкие пальцы проходятся между ягодицами, давя на колечко мышц, тут же сжимающееся сильнее. Когда они с Куроо дрочили друг другу у Бокуто на диване, ему не было стыдно. Когда Куроо размазывал свою ментоловую слюну по его члену, ему не было стыдно. Так почему сейчас он зажимается и деревенеет от своих же пальцев? Да блять, да блять, да блять. «Представь, что это Тецу, — уговаривает он свою недоверчивую задницу. — Ты ведь хочешь этого. Ты ведь готов». Кенма делает вдох, и выдох, и снова вдох. Они сделают это. Они сделают это сегодня. Он утыкается лбом в холодный кафель, представляя, как через несколько минут Куроо зайдёт сюда, как будет делать то же самое для него, как он, может быть, прикусит губу, проталкивая в себя палец, как он тоже станет кокетливой малинкой и… Это помогает. Когда Кенма выходит из душа, его лицо мрачнее тучи, а стояк сошёл на нет. Задница зудит от дискомфорта, но Куроо встречает его в дверях, кладёт ладонь ему на шею и притягивает к себе, целуя, наконец-то целуя его. У него сигаретное дыхание, горькие губы, и Кенма понимает, как он слаб. Как он — слабость. Но Тецуро отстраняется и протискивается мимо него в ванную. Ничего не говорит, не подстёгивает, не заводит его ещё сильнее своим нетерпеливым голосом. Слышится шум воды, и Кенма на сложных, состоящих из механических узлов ногах плетётся к футону. И кто это придумал — «негнущиеся ноги»? У него они, кажется, теперь во все стороны гнутся, рассыпаясь на ходу. После душа зябко, и Кенма забирается под одеяло, и вновь поднимающийся член топорщит кособокое рыло Свинки Пеппы, будто их первый раз и так недостаточно абсурдный. Нервный тремор прошибает его каждый раз, когда шум воды отрывисто меняет тональность. Кажется, Куроо нет уже целую вечность. Утопился он там, что ли?.. Но вот душ замолкает, и Тецуро выходит — голый и мокрый. Кенма завидует тому, как он держится, как его нагота не делает походку неловкой — с ним так и бывает. Но Куроо нечего стесняться, ведь его тело создано для того, чтобы им щеголять. Куроо сам его таким создал. Куроо — самая кокетливая малинка из всех. — Нервничаешь? — спрашивает Тецуро, подходя к футону и заползая к Кенме под одеяло. Он холодный, такой холодный, и он, конечно, не упускает возможности облапать согревшегося Кенму своими ледяными ручищами. — Ты вроде убить меня собирался, герой. — И я убью тебя, — обещает Кенма воинственно. — Знаю, — Куроо улыбается, отводя мокрые пряди с его лица. — Но давай не сегодня. И он целует его. Сначала это просто касание губами губ. Телом тела. Кенма обнимает его, притягивая ближе, и, боже, как же давно он… Как же сильно он… Куроо целует его бездумно, беззаботно, словно они занимаются этим уже не первый час, не первый год. Кенма отвечает безысходно, с отчаянной, неприкрытой мольбой, вызывающей у Тецуро снисходительную улыбку. Это злит. Они сталкиваются зубами, потому что Кенма щерится, а Куроо лыбится. Они кусаются — один с боем, другой с игривостью. Кенма щипает его за бок, потому что, ну правда, достал уже, и лижет его нижнюю губу, отчего Куроо прошибает дрожью, и улыбка сходит с его лица. Хочется открыть глаза, убедиться, что зрачки разрослись, расползлись по радужке, но Тецу жмурится так, словно ему невыносимо, жмурится, сдвинув брови, и Кенма снова проводит языком по его губам. Куроо отвечает иначе. Берёт лицо Кенмы в ладони, целует влажно, открыто, целует наконец по-настоящему. Куроо целует его так, будто губы Кенмы — единственное, что имеет смысл. Целует так, будто нуждается в этом болезненно, приговорённо. Словно его стены тают под напалмом огнемёта, словно его броня раскалывается, словно его грим течёт по щекам, по шее… Кенма прижимает губы к его шее, и Куроо… Кажется, он шепчет: «Пожалуйста». А может, просто шипит — звуки смазываются, звуки расслаиваются, звуки плавятся и пепелятся, едва слетая с губ. Ладони Тецу ищут что-то на его спине, боках, груди, избегая бинтов. Его пальцы проходятся гаммами по рёбрам — «шикарный инструмент». Там, где Кенме обычно удушливо щекотно, теперь всё дрожит, горит, отзывается всплесками и волнами, будто он — море, и море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три — и киты варятся в нём заживо, им ничего не остаётся — лишь выброситься на берег. Так вот почему… Вот почему… «И я убью тебя». «Я знаю». «И я люблю тебя». «Я знаю». Кенма возвращается к его губам, потом снова к шее, потом снова к губам, потому что не может решить, где он нужнее, где он невыносимее. Он целует его ключицы, целует за ухом, целует под челюстью, целует возле губ, и каждый ход необдуманный, каждый ход — слепой снаряд. А-9? Д-3? Ранен? Убит? Тецу втягивает воздух сквозь зубы, когда Кенма кусает его рядом с кадыком, когда сжимает пальцами его член. — Не трогай, — говорит Куроо, и его голос — катастрофа. Мир рушится, мир рушится, мир полыхает чистейшим огнём. Тецуро стягивает его волосы в кулак, и Кенма поджимает пальцы ног, врезаясь в него всем телом, чтобы сильнее, и больше, и прямо сейчас. Любить тебя — Как возвращаться домой. Как возвращаться домой. Как возвращаться…. Мысли путаются и тают у Куроо на губах, и Кенма слизывает их нетерпеливо, суетливо. Сердце долбит рёбра, сжимается, разрывается, сердце — оно всюду, оно неуловимая частица, оно вечно изменяющееся состояние: вот оно твёрдое, каменное, тяжёлое, вот оно парит, невесомое, вот оно растекается кровью… Вот оно, вот оно, а вот его нет. Доктор, мы его, блять, потеряли. — Ты первый, — шёпот Куроо жжётся на коже так, словно он только что переплавил его из всех пуль, что застряли в его груди. — Что? — вопрос срывается с губ, как с цепи. «Что ты хочешь, — несвязно думает Кенма, — что ты хочешь, заткнись, заткнись, я не понимаю твоего языка». — Секс, котёныш. Ты первый, — повторяет Куроо, будто его слова имеют хоть какой-то смысл. Будто он их не только что выдумал. — Ну, знаешь, твой нефритовый жезл в моей потаённой пещере страсти… «Что-ты-блять-несёшь, что ты делаешь, что ты делаешь со мной». — Я убью тебя. — Повторяешься. — Я убью тебя, — осоловело проговаривает Кенма, забыв все другие слова. — Хорошо, — соглашается Куроо серьёзно и снова его целует, будто скрепляя договор. — А теперь… — Давай ты, — просит Кенма, утыкаясь лбом ему в плечо. Немного задыхается. Куроо размазывает напряжение по его спине широким щедрым касанием. — Но если ты кончишь первым и расслабишься, мне будет легче в тебя… — Давай ты, — Кенма выжимает из себя слова, обнимая Тецуро сильнее, обвиваясь вокруг него всем телом. «Мой учитель — осьминог». «Мой учитель — ебучее чудовище». — Хорошо. Они говорят одни и те же слова, одним и тем же тоном, потому что язык этот новый, словарный запас в нём ещё не разросся, не пустил корни, не зацвёл и не дал плоды. — Повернись, — приказывает Куроо, и Кенма неловко перекладывает своё размякшее тело с одного бока на другой. Тецу обнимает его со спины, целует в загривок, и… И кто это придумал, что заниматься этим надо лицом к лицу? Если так ближе, если так они — идеально подходящие друг другу детали, если так кожа к коже, если так между ними нет ничего, совсем ничего лишнего. Куроо гладит его живот, пока другой рукой массирует вход, и Кенма думает: нужно ли ему прикусить край подушки или это тупо? И когда Тецу успел достать смазку? Он чувствует её тяжёлый специфический аромат. — Что ты там бормочешь?.. — Тецуро целует его плечи каждым своим словом. Его член горячим прижимается к бедру Кенмы. — Я кокетливая малинка, — выдыхает тот, когда палец Куроо оказывается внутри. Это должно быть приятно? Потому что как-то нет. Тецуро смеётся между его лопаток. — Ты кокетливая малинка, — говорит он и ведёт языком вдоль позвонков. Вот это приятно. Вот это почти отвлекает от того, как глубже проникает Куроо. Слишком глубоко. Слишком много. — Мне не нравится, — мямлит Кенма, касаясь своего члена, будто успокаивает его, будто уговаривает не падать духом где попало, будто подбадривает: не сдавайся, боец. — Подожди немного, — советует Куроо, но Кенма только дёргает плечом, пытаясь стряхнуть зажатость. — Слышал о такой штуке, как простата? — Угу. Куроо проталкивает палец глубже, и Кенма вздрагивает, напрягается и сжимается. — Кисунь, — снова поцелуй между сведённых, окаменевших лопаток. Не помогает. — Так ничего не выйдет. Расслабься, ладно? — Я пытаюсь. Куроо целует его за ухом, массирует мошонку, но мышцы лишь сводит сильнее, почти судорожно, и… Расслабиться? Как тут, блять, расслабиться, когда в тебя суют пальцы? И это только один. А что будет дальше? Что будет, когда Куроо начнёт совать в него свой член? Кенма видел его член. Кенма держал его в руках, и он больше, чем палец, он шире, длиннее, он… — Я не хочу, — резко говорит Кенма. «Давай не сегодня». Тецу убирает палец, и дышать становится легче, словно в груди стало на одно лёгкое больше. — Вот поэтому я и хотел, чтобы ты был первым, — вздох Куроо — эхо того разочарования, которое испытывает Кенма на себе сам. Так испытывают оружие массового поражения на военных полигонах, и земля там надолго остаётся непригодной для жизни. Кенме хочется извиниться, но он знает, что это — поведение жертвы, а он никакая не жертва, он хочет Куроо, правда хочет, просто… Не так. — Эй, котёныш, — тихо говорит Тецу, и Кенма понимает: то разочарование в голосе Куроо… Оно ведь не на него было направлено. — Иди сюда. Кенма поворачивается, и Куроо заворачивает его в свои объятия, как заворачивают потерпевших в уютный плед. Вот вам какао, вот вам валидол. Вот вам сочувственная улыбка и никакого секса. Ну нет. Они так не договаривались. Их первый раз не может закончиться целомудренными обжимашками под одеялом. Они не заснут рядом, как престарелая парочка, уставшая друг от друга. — Я всё ещё хочу… ну, — бурчит Кенма в чужое плечо. — Я тоже, — улыбается Тецу и берёт его ладонь, кладёт её на свой член, и тот реагирует на прикосновение, тяжелеет у Кенмы под пальцами, пульсирует. — Это убого, — говорит Кенма, зарываясь лицом в подушку. — Я не могу сделать тебе минет, я не могу потерпеть, пока ты… — он сглатывает очередное «ну». — Всё, что я могу, так это подрочить тебе, но ты можешь это и сам, так что… — Так что ты бесполезен в роли любовника, мы расстаёмся, я иду ебать других людей, — смеётся Куроо, будто это самая охуенная шутка из всех. Но Кенма слышал шутки и посмешнее. — Это я должен был сказать по сценарию? Кенма всё ещё сжимает член Куроо в ладони, потому что… Антистресс, помните? Пожмякай и успокойся. — Котюнь, во-первых, — терпеливо раскладывает Тецу. — Ты не поверишь, но анальный и оральный секс — не единственные способы удовлетворить партнёра. «Хорош выёбываться», — думает Кенма, но молчит. Ждёт продолжения. — Во-вторых, ты отлично дрочишь, не прибедняйся. — Годы практики, хули, — фыркает Кенма, и Тецуро коротко целует его в лоб: вот тебе звёздочка за правильный ответ. — В-третьих… Ты кокетливая малинка, помнишь? Что бы это ни значило, — и он смеётся ему в губы, прижимает крепче, и Кенма знает, что вот так, вот так кончается мир — в объятиях Куроо Тецуро, в его смехе, с его членом в руках. Ладно. Ладно, пора бы уже сделать это. Кенма отстраняется, скользит серьёзным взглядом по искусанной шее Куроо и забирается на его бёдра, с проснувшейся смелостью сжимая его запястья. — Вот это другой разговор, — ухмыляется Тецу. — Всё, заткнись. Наговорились, — обрывает его Кенма и рвано, нетерпеливо целует. Куроо высвобождает руку из его захвата только для того, чтобы протянуть лубрикант, а потом послушно возвращает на место, скрещивая запястья над головой. Кенма оглядывается по сторонам, пытаясь придумать, что бы запихнуть Тецу в рот, чтобы не отвлекал его больше и потому что, ну, это охуеть как эротично, окей? Но ничего подходящего под руку не подворачивается, так что он решает отложить эту идею на следующий раз. Куроо разводит колени в стороны, и когда Кенма находит пальцами его вход, то понимает, что Тецу подготовился куда тщательнее, чем он. Палец входит легко, без сопротивления мышц, а за ним и второй. Смазка хлюпает пошло и смущающе, и Кенма бы засмеялся, если бы не был так возбуждён. «Слышал о такой штуке, как простата?» Кенма слышал. Чего он не слышал ещё никогда — так это стоны Куроо Тецуро, и когда это происходит, когда он зажмуривается, поднимая брови, когда его губы кривятся по-новому, Кенма и сам готов замычать — просто чтобы их голоса слились в один, чтобы накрыло, чтобы со всей силы, чтобы без смысла, чтобы без остатка, чтобы глаза полны бездны, чтобы бездна наизнанку, чтобы изнанка — бездной. Над ними беззвёздный потолок с тысячей притаившихся в ожидании галактик. Они ждут возможности обрушиться на них проливным метеоритным дождём. Куроо сжимает коленями его бока, и Кенма с нажимом проводит ладонью по его члену, гладит бедро, отводит его в сторону, смотрит на Тецу сверху вниз, и блять. О, блять. Надевать презерватив почти больно — до того чувствителен его член сейчас. Кенме кажется, что он кончит, едва раскатав по стволу резинку. Если он войдёт в Куроо… Если он не войдёт в него… Прямо сейчас. У Тецу холодные пальцы. Когда он обхватывает своими пальцами член Кенмы, это почти как холодок ментола тогда, в ванной. Когда он направляет его, когда проводит головкой вверх-вниз, и вокруг, и давит туда, где влажно от смазки, Кенма прикрывает глаза, слепо отводя руку Тецу. Он позволяет вжать свои запястья в подушку над головой, и Кенма чувствует, как напрягаются сухожилия его рук, когда он стискивает пальцы в кулаки, пока головка входит медленно, так медленно, что можно сойти с ума, установить точный диагноз, принять курс таблеток и вылечиться. Так медленно, что Кенма уже не уверен, что время вообще реально. Что всё это реально. — До утра тянуть будешь? — шипит Куроо. Блять. Надо было всё же заткнуть его кляпом. «Может, и буду», — думает Кенма, толкаясь глубже. Он наклоняется, собираясь поцеловать Куроо грубо и однозначно: заткнись. Но губы мягко натыкаются на губы, и здесь уже ничего не поможет, здесь уже не спастись от нежности. Он целует его, целует его так, будто тонет, будто уже утонул, будто воздуха не осталось, будто вакуум и пустота, где звук не распространяется, где сердцебиение — это неслышимое, а лишь осязаемое: так глухонемые слушают музыку, так они прижимаются грудью к колонкам, так дрожь раскатами грохочет по их рёбрам. Кенма знает, что кончит в ту же секунду, как заполнит Куроо до конца. Возможно, где-то в другой вселенной ему должно быть стыдно, но сейчас ему просто хорошо. Ему так хорошо, господи. Хо-ро-шо. Хор-р-р… Сейчас ему так хорошо, будто ничего не существует, кроме этого чувства, кроме этого слова — первозданного, хтонического, непереводимого. Это оно. То самое. То самое слово, которое было сначала, и которое было Богом, и которое было — хорошо. Когда-нибудь он сделает это нормально. Когда-нибудь он выебет Куроо как положено. Будет долго, упоительно входить в него раз за разом, выходить и снова входить, и их тела будут двигаться плавно, и скользить от пота, и Тецу будет сжимать в зубах кляп, и его спина будет ёрзать по простыням: вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. Когда-нибудь. Но давай не сегодня. Вселенная под потолком крошится осколками темноты на плечи, омывает млечными путями спину, решетит его звездопадом, сжимается поясом астероидов, схлопывается вакуумом в груди, взрывается, затягивает свежие раны чёрными дырами, изливается бездной, пока не остаётся ничего. Совсем ничего. Пусто. Куроо притягивает его к себе, вжимает сильнее, не давая выйти — останься, останься, останься, пока я не… Пока я тоже не… Его мысли у него на лице, его мысли в складках между бровей, в каплях пота на лбу. Его мысли яснее ясного, светлее светлого в голове Кенмы, и он качается на них, как на волнах, беспокойных, размашистых, как движение руки Куроо на его собственном члене. Тецу сам доводит себя до скулящего, слабого звука, и Кенма вяло думает, что в итоге даже не подрочил ему, но не то чтобы Куроо жаловался. Не то чтобы сейчас это было так уж важно. Кенма падает ему на грудь, расползается бесформенно, зыбко. Сперма склеивает их животы, и он пьяно, смешливо выдыхает: — Сэндвич. — Что… — голос Куроо — пустошь после взрыва. Перекати-поле и шелест ветра. — Мы — сэндвич со спермой. — М-м… — тянет Тецу бессвязно, а потом смеётся каким-то лёгким-лёгким, эфемерным смехом, который Кенма ещё никогда не слышал. — Блин, теперь я хочу есть. Что-нибудь… малиновое. Он кусает Кенму в плечо, и тот лениво дёргает им, но сползать с груди Куроо не торопится. Спать, впрочем, совсем не хочется. Просто лежать так до скончания веков, до начала новых. Любить тебя… Тецу стягивает презерватив с его опадающего члена, ласково проводит по нему пальцами, размазывая оргазм лёгкой остаточной дрожью. Любить тебя… Кажется, за окном светает. А может, это просто чувство. Рассветное, щемящее тепло обещания солнца. Кажется, они помирились. Любить тебя Как… Где-то далеко, в другой вселенной звонит телефон, и Кенма узнаёт в незамысловатой мелодии ноты калькулятора: 4, 45, 45, 451. 1. 12, 12, 123. Его первая записка. — Не бери, — просит он. — Вдруг это важно, — спорит Куроо, но неохотно. Гладит его спину и не думает подниматься. — Сейчас, типа, пять утра. В пять утра ничего важного не бывает. Это ложь. В пять утра только важное и бывает. Только самые важные, самые плохие новости. 4, 45, 45, 451. Любить тебя… Куроо встаёт с постели без вздоха, потому что вся его слабость остаётся лежать на смятой постели с ебучей Свинкой Пеппой в компании использованного презерватива. Любить тебя… Тецу отвечает на звонок, и Кенма рассеянно смотрит на то, как меняется, застывает его лицо, как слой за слоем на него ложится грим. — Понял. Ага. Скоро буду. Да не знаю я… Полчаса. Любить тебя… — Долг зовёт? — спрашивает Кенма, хотя знает ответ. Куроо сверкает голой задницей на пути к шкафу, вытирает себя на ходу полотенцем, достаёт из ящика трусы, в которые ещё никто не сморкался. Долгая же была ночь… И охуеть какой долгий день. — Я ненадолго, — обещает Тецу, будто бы уговаривая Кенму. Будто Кенма может как-то его остановить. — Не сбегай никуда, идёт? — Я… — Кенма сглатывает застрявшие в горле слова. — Я собирался вернуться. Тогда в аэропорту я… — Ладно, — обрывает его Куроо, и что-то в его дрогнувшем лице, что-то в его взгляде — голодном, тоскливом, бездомном — говорит Кенме, что он ему не верит. — Это правда, — голос его дрожит, будто это ложь. Он и сам бы себе не поверил. — Хорошо, — соглашается Тецуро, но звучит это иначе. Звучит: «Как скажешь». Кенма скользит взглядом по его груди, плечам, рукам, словно Куроо сжимает в них все слова, которых Кенме так отчаянно не хватает. Но их нет. Нет таких слов, которые заставили бы Куроо поверить ему. Но, может, если он… Может, если он останется сейчас, а потом снова, и снова, и снова. Если он будет здесь каждый раз, когда Куроо будет возвращаться. Если он будет ждать его дома сегодня, и завтра, и послезавтра… Главное, чтобы Тецуро продолжал возвращаться. Он собирается молча. Одевается быстро, щёлкает затвором пистолета, не оборачивается, когда идёт к двери. Не смотрит, отпирая один за одним замки. «Ну же, — думает Кенма, и ему кажется, что в груди снова дыра размером с лёгкое, и что постель под ним колышется штормом, и что всё так же, всё так же, как и тогда, и ничего не поменялось. — Ну же». Любить тебя. Смотреть тебе в спину. Ждать, что ты обернёшься и Просто любить тебя. Зная, Что ты никогда, Никогда Не — Тецу. — М-м?