Забей и застрелись

«Не смотри ты на меня так, — думает Куроо, закрывая за собой дверь квартиры. — Только не ты». Он заходит в лифт, в котором на короткий миг с десяток минут назад ему показалось: всё в порядке. Они вырулят это. Они вышутят это нахуй из их жизней. Кенма, называющий Гимли своим крашем, — это не тот же Кенма, который смотрел на него в кабинете отца. Два разных человека. Один понимает его с полуслова, полужеста, усмехается пошлой шутке, возникшей в их головах одновременно, а второй умеет молчать незнакомо и вымораживающе. С ним что-то не так. Доктор что-то сделал с ним, пока зашивал. Во время операции. Он разобрал его на детали, как старый компьютер, а потом забыл одну часть, когда собирал обратно. Что-то вроде резистора, служащего для сопротивления Куроо. Сегодня он ему не сопротивлялся. Он отталкивал его. Это другое. Куроо садится в машину, тянется к замку зажигания, но рука опадает, шатко цепляется за руль. Хочется вернуться и спросить напрямую: «Ты всё ещё мой? Ты всё ещё хочешь этого?» Но что, если Кенма ему не ответит? Или, блять… Что, если Кенма ответит ему. В голове разлагаются остатки разговора. «Ты мог спасти меня, Куроо». Будто он долбаный супергерой. Будто он не то, от чего Кенму и нужно спасать. Куроо проводит пальцами по кожаной обшивке, закрывает глаза и вспоминает занятный факт. Кенма ненавидит их. Все его эти случайные снаряды слов. Кенма называет его «ебучей Википедией», а ведь он ненавидит Википедию. «Это просто гигантская помойка, — сказал он как-то. — Нельзя верить тому, что находится в открытом доступе. Это же, блять, первое правило Интернета». Куроо знает только тридцать четвёртое правило и, честно говоря, понятия не имеет, чему вообще в этом мире можно верить, если даже Википедии нельзя. Так вот. Занятный факт. Кожные клетки человека обновляются каждые две недели. То есть кожа Кенмы, которой он когда-то касался, уже исчезла. Значит, не осталось ни одного места на теле Кенмы, которое бы знало его пальцы. Их губы… их губы никогда не встречались в поцелуе. Их члены не узнали бы друг друга, окажись они снова прижаты друг к другу. «Привет, незнакомец». Этого нельзя было допускать. Он должен был касаться его каждый день, чтобы убедиться, что клетки его тела знакомы с клетками тела Кенмы. Каждое утро они должны были обновлять свою близость, как сраное приложение на телефоне, в котором отчаянно не хватает памяти, чтобы вместить весь объём информации. О том, каков на вкус его язык. Каковы на ощупь его бёдра. Нельзя было оставлять его так надолго. Нельзя было позволять ему отвыкнуть от рук. Потому что вы в ответе за тех, кого приручили, но не в ответе за тех, кто от вас отучился. А Куроо хочется быть в ответе. Хочется быть ответом. На главный вопрос жизни, вселенной и всего такого [1]. Куроо хочется быть этим 42, но получается лишь 21. 21. 21. Разделённый надвое, он больше не имеет никаких прав. Никаких свобод. И хуже всего — никаких обязанностей. Тецуро с силой ударяет по гудку, и резкий звук отрезает его от этих мыслей упавшим лезвием гильотины. Куроо говорит себе: «На луне есть глубокие-глубокие реки, — вдох. Выдох, — впадающие в бескрайнее лунное море, — вдох. — На дне его растёт сосна — такая высокая, — выдох, — что макушка её выглядывает из-за волн. Под сосной сидит принц…» Сойдёт. Куроо заводит машину и едет к дому, к которому запрещал себе приближаться так долго. Теперь это неважно. Теперь там нет Кенмы, и под кожей — обновлённой за две недели — не жжётся необходимость его увидеть. Где-то на полпути к дому приходит сообщение, и первое, о чём думает Куроо — это: «Вернись обратно, долбоёбина». Второе: «На что ты рассчитывал, Тецуро, оставляя свою слабость без присмотра?» Но на экране ни то, ни другое. Всего лишь Мориске со своим лучистым дружелюбием: «Ты зачем эту хуйню на меня спихнул». Куроо ухмыльнулся бы, будь рядом Кенма. Потому что его котёныш — забавная животинка, каждый раз цепко впивающаяся взглядом в его рожу, стоит ему изобразить губами улыбку. Иногда Куроо кажется, что, появись на его лице красная точка снайперского прицела, Кенма бросился бы на неё чисто на инстинктах — котёночьих своих, диких. Но Кенмы рядом нет, а без зрителей шоу устраивать не обязательно. Так что Куроо просто отвечает: «Потому что это твоя хуйня. Все двести её сантиметров». Яку: «И чё мне с ней делать». Куроо: «Ну, а что обычно делают с расстроенными детьми? Погладь по головке, спой колыбельную, позволь срыгнуть на твоё плечо, а потом дай ему что-то пососать. Уверен, что-нибудь да найдётся». Яку: «Чтоб ты сдох». Как всегда, поразительно красноречив и остроумен. Куроо паркует машину у дома, поднимается в комнату Кенмы и складывает в чёрный мусорный пакет все его сомнительные пожитки. Его постель не заправлена и смята. Наверняка ему тоже снились кошмары. Наверняка он просыпался среди ночи, не понимая, где он. Если бы Куроо был рядом, они бы ему не снились. Не потому, что у него какая-то особенная противокошмарная аура, а потому что они бы и не спали вовсе. Куроо думает: «Я не настолько жалок, чтобы нюхать его грязное бельё». Но он достаточно жалок, для того чтобы сесть на его постель, провести ладонью по его подушке. Тецуро берёт её в руки, но замирает, так и не опустившись на сентиментальное дно. Нет, это дно стремительно поднимается и врезается в него. Под подушкой у Кенмы калькулятор и ворох исписанных цифрами и словами бумажек. Куроо сгребает их все в мешок — реальное, физическое доказательство того, что Кенма… мелкий хламовщик? Пусть так. Пусть так, если хлам, который он бережёт, — это мысли о Тецуро. «Нельзя верить тому, что находится в открытом доступе». Но можно тому, что скрыто ото всех под подушкой. Последним Куроо кладёт в мешок калькулятор и уходит из дома, в котором не осталось ничего от Кенмы. Возвращаться рано. Возвращаться — рана. Что бы ни произошло между ними сегодня, оно ещё не успело затянуться и зажить. Оно — мясо и кровь, и ране этой нужно дать подышать. «Я не ебу, что не так. Ты не так. Не такой, в смысле». «Не такой, каким ты меня запомнил?» «Просто… другой» Неужели он не понимает, что здесь, с этими людьми, он должен быть сильным, что ему пришлось забетонировать себя, что именно от этого он и хотел убежать? О, больше всего на свете Куроо хотел бы быть слабым вместе с Кенмой. Хотел бы быть таким слабым, что ноги не держат. Что колени подкашиваются. Хотел бы быть ебучим желе — дрожащим, мягким. Но Куроо — обглоданные кости, пустые гильзы и угнанный танк. Кто вообще придумал эту историю?.. Дайшо. Без вариантов. Куроо садится в машину, не зная, куда ему ехать. Куда себя деть. Куда пристроить своё ненужное тело. Он чувствует себя ощерившейся на весь свет бродяжкой. Чувствует себя так же, как в тот день, когда он уходил из крематория, и в ушах его трещала печь, в которой горели останки его матери, и идти ему было некуда, и идти ему было незачем, и тогда пришёл Шигеру Садао и дал ему цель, которой Куроо отчаянно захотелось не следовать. Вот он был в пустоте, а вот перед ним расстелили дорогу. А вот окольный путь, заросли, болота и топь. Иногда путь нахуй — это тоже путь. А иногда путь домой — это путь в единственное место, где тебя ждут. Где придверный коврик приглашает тебя: «Бобро пожаловать».

***

На кухне у Бокуто всегда есть печенье с предсказаниями. Они любят закусывать им пиво. Ничто не оттеняет вкус тёмного нефильтрованного лучше, чем: «Не упади в дорожную яму». Предсказания, которые пишет Бокуто, всегда очаровательно специфичны. Ты никогда не отделаешься абстрактным: «Прояви инициативу — и успех сам найдёт тебя». Вместо этого печенье сообщит, что следующий пончик, который ты съешь, будет последним вкусным пончиком в этом году. Сегодня вместо пива Куроо пьёт морковную газировку (потому что это именно то, что ты получаешь от Бокуто, если просишь колы), а очередное печенье говорит: «Прошлое печенье — предатель. Не верь ни единому его слову». Бокуто восторженно рассказывает про открытый перелом какого-то мальчишки со скалодрома, в красках описывая торчащую из его локтя кость. Он отлично держится. Не пацан с переломом, а Бокуто. Иногда в его взгляде проскальзывает что-то тусклое и влажное, но это грусть человека, парень которого переехал на другой край света по программе защиты свидетелей, а не тёмная и страшная скорбь того, чьего парня пришлось хоронить в закрытом гробу, потому что от его лица мало что осталось. Куроо знает, что поступает правильно. Аморально, но правильно. Он готов взять этот грех себе на душу — одним больше, одним меньше. Готов взвалить эту ответственность себе на плечи. Они у него сильные, не надорвётся. Скоро он уменьшит дозу писем Акааши, медленно отучая Бокуто ждать очередное послание. Где-то через год он напишет ему, что пора двигаться дальше. Что Акааши хочет, чтобы Котаро был счастлив. Чтобы он снова любил кого-то, потому что это преступление против человечества — забирать всю его любовь себе. И всё с ним будет в порядке. Всё с ним будет замечательно. Куроо плохо знал Акааши Кейджи, но почему-то ему кажется, что между таким исходом и ежегодной свечкой за упокой он выбрал бы первое. — А как там твой Кенма? — спрашивает Бокуто, надламывая печенье и отбрасывая бумажку с текстом в кипу таких же. Куроо нравится, как Бокуто это формулирует. Его Кенма. «Потому что я твоя собственность?», — вспоминает он его голос. Его шёпот — мягкий, но бритвенный, как осока. Кенма и сам как осока. Режет, если гладить против шерсти. «Да». Вот что ему надо было ответить. «Да, ты моя собственность. Ты мой. А я твой. Смирись уже и поцелуй меня». Почему он не поцеловал его? Почему он не выцеловал из него все сомнения? — Мой Кенма, — усмехается Тецуро, и что-то на его лице заставляет Бокуто с тревогой сдвинуть брови, — настаивает на том, что он не мой, а свой собственный. — В смысле? Сухое тесто крошится у Куроо в пальцах. — Да я, блять, сам не знаю, — говорит он. — Он морозится, потому что… Нет. Не те слова. Всё ведь совсем не так. — Думаю, он просто заебался, — перебивает сам себя Куроо. — Ну, знаешь, я не тот чувак, про которого скажут: «С ним легко и просто». Бокуто улыбается. Куроо убил бы за его улыбку без раздумий. Куроо оживил бы за его улыбку тысячу мёртвых бойфрендов. — Бро, — говорит он тем мягким тоном, который всегда ложится на плечи Куроо утешающим одеялом. — Кенма любит тебя именно за то, что с тобой не легко и не просто. И снова. Бокуто так легко даются слова, которые Кенма никогда не скажет, а Куроо — никогда не услышит. — Думаю, — продолжает Котаро, — у него типа кинк на тяжёлое и трудное. Он вышвырнул твою раненную тушку у больницы, а уже через секунду писал на коленке план похищения тебя из этой же больницы. — Из-за меня его чуть не убили, — качает головой Тецуро. Произносить это вслух — вспарывать себе же глотку. Фокусником доставать из рваной раны разноцветные платки. — Я… допустил это, понимаешь? Я его подвёл. У меня, блять, была одна работа… — У тебя была одна работа, — соглашается Бокуто. — Стащить у него код. А ты стащил его сердце, бро, — мечтательно заканчивает он, расплываясь в довольной улыбке. — Вообще говоря, люди не слишком-то любят, когда у них что-то воруют. Бокуто молчит, вертя в руках пустой стакан. Он настолько конченный оптимист, что наверняка считает его полным — и даже не наполовину. — Ладно, давай так. Вспомни что-нибудь хорошее, что было между вами. Закрой глаза. — Что это, сеанс гипноза? — Просто закрой глаза, Куроо. Тецуро вздыхает, но слушается. — А теперь представь его. Нет необходимости. Он всегда там. Всегда ждёт его в темноте под веками. — М-м-м, ну, допустим. — Одетым, — смеётся Бокуто. Он слишком хорошо его знает. — Представь себя рядом с ним. Что вы делаете? — Лежим. — В одежде? — Да, — нехотя подчиняется Куроо. — И? — Что — и? — Вы просто лежите? — Нет. Мы… — Куроо заходит в воспоминания, как в холодную воду. Осторожно. Давая себе время привыкнуть. — Мы смотрим на небо. На звёзды. Мы только что закончили стрельбу по банкам, но нам лень собирать их, так что мы просто валяемся в траве. — Романтичненько, — даже не видя Бокуто, Куроо знает, что он продолжает улыбаться. — Мы выдумываем созвездия. Он говорит… Он говорит: — Вон там созвездие Клоуна. Видишь: парик, нос, всё такое… На тебя похож. — Ага, — кивает Куроо. — А вон там созвездие Могучего Хуя. — Это уже третье созвездие Хуя. Процент твоей оригинальности ниже, чем твой айкью. — Ага, — снова соглашается Тецуро. Сейчас он готов согласиться с чем угодно. Лишь бы они могли просто лежать так и дальше. — Видишь ту яркую звезду? — Это Сириус. — С каких пор ты астроном? — Это даже дети знают… — Заткнись и слушай. Это не Сириус, это метеорит. Через шестнадцать минут он врежется в Землю и уничтожит всё человечество. — Заебись. — Но мы выживем. — Ну, разумеется. — Мы станем королями мира. Океаны, конечно же, выйдут из берегов, но не волнуйся, я построю для нас корабль. — С каких пор ты плотник? — возвращает колкость Кенма. Куроо видит краем глаза, что он больше не смотрит на небо. Теперь он смотрит на него. — Во мне полно скрытых талантов. Так вот, я построю корабль… — Будем реалистичны: ты построишь плот. Он развалится через две минуты. — Мне начинает казаться, что ты не хочешь слушать мою историю. — Я и не хочу. — Как жаль. Я всё равно продолжу. Мы отправимся… — На дно. — Ладно, умник. Рассказывай тогда сам. — Окей, — Кенма пожимает плечами, и Куроо чувствует, как их локти на секунду соприкасаются, и он хочет попросить: «Сделай так ещё раз». — Метеорит уничтожит не всё человечество, а только семьдесят процентов. Начнётся резня. Анархия. Мир в огне. — И тут обломки метеоритов начнут раскалываться, а оттуда попрут паукообразные монстры, — подхватывает Куроо. После недолгих раздумий Кенма кивает: — Да. И нам придётся создать армию робопауков, чтобы бороться с ними на равных. — Но наши робопауки будут летающими, так? — Нет. — Тогда у них будут огнемёты. — Харе портить моих робопауков, — Кенма пихает его в бок, и всё внутри Куроо шепчет надрывно: «Ещё, ещё, ещё…» — Сделай себе своих. — Вот и сделаю. И они будут куда охуеннее твоих. — Но мои пауки смогут внедриться в стан врага. Мои пауки-шпионы уничтожат захватчиков изнутри. — Не, ничего не выйдет. Один из твоих пауков-шпионов непременно влюбится в инопланетного паука и предаст ради него своих. — Он так не сделает. — Конечно же, сделает. — Он же не дебил, как твои робопауки с дешманскими огнемётами. — Мои огнемёты — гениальная находка, просто признай уже. — Я лучше сдохну. — И ты сдохнешь, мы все сдохнем из-за твоего влюблённого шпиона. Да, сначала он будет думать: я просто сделаю свою работу и свалю. Но чем больше времени он будет проводить с тем, кого должен убить, тем меньше он будет этого хотеть, потому что тот паук… Инопланетный, непонятный, необъяснимый, он будет абсолютно не похожим на то, к чему твой робопаук привык. Он будет живым. В отличие от всех его металлических собратьев, он будет таким живым. Куроо замолкает. Кенма отворачивается, смотрит на небо, и Куроо тоже смотрит, и… И ему немного хочется, чтобы Сириус и впрямь оказался метеоритом, чтобы он рухнул на землю и спалил её дотла, потому что… Потому что… он и сам не заметил, как разговор о пауках перестал быть о пауках. — Бро?.. — Что? — Ты уже давно молчишь. Куроо открывает глаза, и кухня Бокуто, залитая светом… Глаза Бокуто, залитые светом, кажутся ему слишком яркими для звёздной ночи, из которой он так и не выкарабкался. — Ну, и зачем мне было всё это представлять? Бокуто улыбается немного неловко, немного хитро. Пожимает плечами. Вот же засранец. Невозможный, невероятный, прекрасный засранец. — Мне пора, — говорит Куроо и встаёт. Бокуто провожает его до двери, и Куроо повторяет себе: «С ним всё будет в порядке. И со мной. Со всеми нами». — Передавай привет Кенме, — говорит Бокуто. — И… Куроо? — Да? На секунду во взгляде Бокуто мелькает что-то такое, что заставляет сердце Тецуро сжаться, как сжимаются сверхновые, чтобы стать чёрными дырами. На секунду ему кажется, что Бокуто всё знает. Про Акааши. Про письма. Что Бокуто видит его насквозь, видит его сквозным — в грудь, между рёбер. Но секунда проходит, и Бокуто усмехается: — Предохраняйтесь, дети мои. Куроо закатывает глаза и едва ли не сбегает по ступенькам. Скорее, скорее, скорее… Ему почему-то кажется, что он опаздывает, что он не успевает, просто не успевает, и в груди стучит нетерпеливо, и кожа свербит от незнания кожи Кенмы, от желания притронуться, передать сквозь пальцы: «Будем знакомы. Очень приятно». Очень приятно… Приятно, приятно, до жестокости приятно, болезненно, ненормально приятно быть знакомым. Быть узнанным. Быть понятым.

***

Кенмы в квартире нет. Куроо понимает, Куроо чувствует это ещё до того, как ключ поворачивается в замке. Кенмы в квартире нет. Его будто никогда тут и не было. Кто-то забрал его. Кто-то посмел. Забрать. Его. В груди раздувается, разгорается, распадается атомами… В груди — метеорит, и сердце запускает обратный отсчёт до столкновения. Никто не переживёт этот взрыв. Куроо кидается к ящику с оружием, вдалбывает обойму в пистолет. Кто-то забрал его. Кто-то забрал Кенму. Прямо из его квартиры и… Нижний ящик чуть приоткрыт. Кто-то рылся в его вещах. Тецуро замирает, и взрыв внутри него застывает вместе с ним. Вселенная перестаёт бесконечно расширяться у него в солнечном сплетении. Статус-кво. Куроо медленно, как на плаху, бредёт к полке с книгами, берёт в руки поддельный паспорт. Только один. Взрыв? Нет, взрыв — это не самое опасное. Взрыв — это не самое страшное. Куда хуже тишина, наступающая после. Никто не переживёт ядерную зиму. Кенму не забирали. Не накидывали ему на голову мешок. Не душили хлороформом. Не приставляли пушку к его голове. Он ушёл сам. Он бросил его. Нет, он… Он освободился от него. Как от плена. Как от балласта. Он вышел из него, как из клетки. Он стряхнул его с себя, как цепи. Он отказался от него, как от невыполнимого обещания. «Я лучше сдохну». «И ты сдохнешь, мы все сдохнем из-за твоего влюблённого шпиона». Куроо слушает себя, как неисправную радиостанцию. Свои мысли, крутящиеся на повторе. Белый шум. Куроо слушает себя, Куроо ищет в себе боль, ищет злость, ищет хоть что-то, но… Никто не переживёт ядерную зиму. Куроо слушает свой смех со стороны, слушает удивлённо, ведь кино-то немое, кино — старое, даже древнее, как ступени сената, на которых истекали кровью двадцать три ножевые раны. «И ты, Брут». Но, может… Может, поцелуй Иуды не был предательством. Может, ему просто очень хотелось целоваться. Смех становится громче, и Куроо знает, что это не смех человека, которого предали. Ему весело. До одури, допьяна весело. «Стоило мне оставить тебя на час… — задыхается, захлёбывается он смехом. — Один час, Кенма». Смех кончается резко, обрывается на вдохе, и Куроо распрямляет плечи. Звонит Дайшо. О, это всё упрощает. Упрощает до минимума, до нуля, до абсолютного нуля. До минус двухсот семидесяти трёх градусов по Цельсию. Кот, котик, котёныш, неужели ты не понимал, что творил? Неужели ты не подумал, что, предавая чьё-то доверие, ты развязываешь ему руки? «Спасибо, — думает Тецуро. — Спасибо, что не веришь мне. Спасибо, что даёшь мне право не верить тебе в ответ». Если веришь — отпусти. А если не веришь — догони и возьми силой. Привяжи к себе верёвками и не отпускай. Дайшо поднимает после четырёх гудков. — Тебе нужна моя помощь, — елейно тянет он вместо приветствия. Куроо впитывает в себя его приторный яд, чувствует его на языке. Куроо помнит, как травился им, как упивался им. — Какой догадливый, — хвалит Тецуро, захлопывая дверь за собой. — Это было нетрудно. Ты звонишь мне или ради одолжений, или ради секса. И поскольку я давно не получал от тебя смайлики с баклажанами, полагаю, тут дело в первом. — Ты едешь в Ханэду. Я — в Нариту. Мы или возвращаемся с моим, либо не возвращаемся вообще. — М-м-м, люблю, когда ты командуешь. Сразу вспоминаю твои пальцы на моей шее. Дико сексуально. — Если придётся посадить самолёт, чтобы вернуть его, сделай это. — А если придётся обольстить капитана самолёта — раздвинуть перед ним ноги, да, Тецу? — Мне плевать. Верни его. — Я постараюсь, но не изо всех сил. — Сугуру. — Тецуро, — возвращает Дайшо. — Знаешь, если бы я был хорошим другом, я бы сказал тебе что-то вроде: «Насильно мил не будешь» или: «Если оно твоё, то оно к тебе вернётся», но… Бокуто мог бы сказать подобное. Потому что Бокуто — хороший друг. Но… — Но мы никогда не были друзьями, — заканчивает Куроо. — И слава богу, — смеётся Дайшо. — Из друзей никогда не получается горячих любовников. Бокуто сказал бы, что настоящая любовь рождается из дружбы. Бокуто никогда не стал бы принуждать Акааши быть с ним. Потому что Акааши никогда бы от него не сбежал. Но Акааши мёртв, а Кенма жив. И он будет жив и дальше, потому что Куроо достаточно бессовестен, чтобы заставить его. В этом вся разница.