где-то догорает домик

В прозрачной глади на берегу кристально чистого озера Итэр читает отражения звезд, скрытых солнечным светом на небесах, но видных здесь, в светлых водах, где судьба перемешана с иллюзиями. Он слышит шелест ветра, доносящий до него звуки далекой войны, что прошла пять сотен лет назад, и цветения жизни, что закончится в ближайшие века; слышит шорох пера по бумаге, где появляется все больше тонких линий, отражающих ту вариацию его портрета, что видит художник; слышит, как под самой толщей земной коры, на глубине большей, чем может достичь обычный человек, эхом отражается от забытых руин стук каблуков единственной принцессы, что может править этим подземным царством. И видит сотни историй, записанных в собственных отражениях на воде, сотни исходов его собственной жизни, переплетенной с судьбами Тейвата. И тем, кто дарит ему улыбку за спиной, заправляя выбившуюся прядь за ухо, наклоняясь над листком бумаги и прочерчивая уверенными штрихами лишь одно, неправильное видение его лица. У них с Альбедо всего три исхода, предопределенного звездами. И ни один из них Итэру не нравится. … Однажды он просто его не вспомнит. В кабинете Альбедо живой беспорядок смешан с любовью все систематизировать, и Итэр подмечает это с невольной улыбкой на губах, проходя снова и снова между полок с зельями, книгами, результатами экспериментов, разбросанных стопкой, но лишь в одном месте, четко ограниченной беспорядочной кипой бумажек. Итэр подцепляет лишь одну, читает, с трудом пробираясь между цифр и буковок, непонятными терминами и понятными лишь алхимику вычислениями. После второго и третьего листика, он находит то, что вообще-то ожидал найти уже давно, гадал, где же Альбедо их прячет в своей одинокой на удивление уютной лаборатории. С бумаги, шероховатой и немного смятой, запачканной местами отпечатками пальцев с карандашным остатком, он видит свое лицо, снова и снова, наклоненное набок, смотрящее куда-то вдаль, повернутое вовсе в другую сторону, так, что лишь коса развевается на ветру. Итэр уверен, стихии тогда не бушевали, он сидел смирно и позировал, как любил это делать часто, не всегда правда удачно. Он просто не хотел замирать, не мог, глядя на человека, что рисовал его с таким забавно задумчивым видом. Альбедо все делал так. Хмурился, что-то словно высчитывал у себя на уме, и лицо его было бы вполне серьезным, если бы не закушенная мило губа, не язычок, что показывался иногда резко и быстро, обводя засохшую кожицу, и косички, что рано или поздно растрепывались окончательно, и Итэр любил смотреть, как одна, маленькая предательница, спадала на плечико, игнорируя все закрепления, расплеталась совершенно и лежала одной непослушной волнистой прядкой. Он ее всегда целовал. Брал в ладошки локоны, светло-пыльные, совсем необычные в картине жителей Мондштата, касался губами волос мягких-мягких, словно теплое одеяло. И клал послушно на место, встречая недовольный взгляд, что отвлекли, помешали. Так злятся несерьезно люди, когда от дела их отрывает что-то хорошее, совсем приятное, чему хочется лишь улыбнуться. — Итэр, — говорил тогда Альбедо смущенно и говорит сейчас. — Ты мешаешься. Он выдает это лишь немного обиженно, но в ярких глазах плещется веселье, нежность и что-то еще, чему они пока не давали название. Итэр склоняется к нему на плечо, касаясь осторожными поцелуями, негодуя, что не может пока достать кожи. Из-за спины алхимика видно что-то громоздкое и слишком умное, чтобы захотелось вдруг понять, приборы и склянки, которых Итэр порой даже касаться боится, не желая разбить и расстроить. Альбедо в работе, занят своими исследованиями, а слоняться без дела по всей комнате путешественник уже устал. Полки все просмотрены, листики даже собраны назад, в тот самый необходимый хозяину помещения беспорядок. И Итэр бы, наверное, правда отстал от него, занял бы себя чем-то, даже новой книгой, в которой снова лишь намеки и ни одной правды. Сел бы и наблюдал осторожно, как работает тихо тот, за кем смотреть он может часами. Но на часах уже полночь, день близится к своему концу, а Альбедо все сидит и сидит, не отрываясь, снова позабыв и об остывшем чае на столе, и о своем собственном отдыхе. Иногда. Итэр злится. На такое отношение к собственным нуждам, к себе в конце концов. Альбедо готов жизнь бросить к ногам науки, посвятить себя всего работе. И, видимо, схорониться на ней же. — Завтра закончишь, — говорит он тоном, которому противиться сложно, хоть Альбедо еще пытается. Просматривает напряженно что-то из заметок на стене, переводит взгляд снова к столу с образцами, а на Итэра не смотрит совсем-совсем. — Еще немного, совсем немного, и я… — Альбедо. Он отрывает взгляд, в котором понимания реальности почти нет, сознание где-то за гранями в мире идей и теней, где Альбедо существует большую часть времени. Он фокусируется усилием воли на Итэре, моргает дважды, а после смотрит уже осознанно, четко. И тушуется виновато под звездами, в которых от заботы и любви слишком много. Его целуют в яркую звезду на шее, которая скоро, Альбедо уверен, покраснеет от стыда, от жара губ, что накрывают ее снова и снова, порой затягивая в себя, кусая осторожно и обводя языком краешки. Снова и снова, вызывая легкую лишь в начале дрожь, оседающую тяжелым пеплом внутри. И он плавится, когда руки подхватывают его прямо со стула, отрывая от всех дел, которые можно отложить на завтра, словно крадя у всего мира и прижимая к себе, в тепло и безопасность. Он закрывает глаза совершенно счастливым. Итэр — его лучшее открытие, лучшая загадка, которую он хочет разгадывать до конца жизни, полностью окунаясь в нее, а в конце утонув совсем. Имя Итэра бьется у него в сердце, разливается реками по венам и мешается с тем, что он все еще не в силах контролировать. Зато отчего-то в силах этот солнечный мальчишка, что несет его куда-то далеко-далеко, подальше от темных подвалов и поближе к свету. Альбедо обнимает его за шею крепче, прижимается всем телом и даже не замечает, как засыпает. Итэр идет по своему пути не один, держа крепко за руку кого-то важного, ценного. Итэр прощается с ним, не пройдя и половины. А встречается снова лишь в самом конце. — Путешественник, — голос стальной, холодный. От него бросает в дрожь и поджимает что-то в сердце, словно оно съеживается само от страха, хочет спрятаться, стать совсем незаметным, лишь бы не навредили. — Ты мешаешь. Иголка пробивает сжатый комок внутри, и Итэр готов поклясться, что в ту секунду теряет пульс. Он задыхается от мороза, что царит здесь везде: в снежных завихрениях за окнами, оставшимися где-то наверху, в температуре, что осела инеем на коже под землей, где сыро и пахнет плесенью. Но больше всего он мерзнет от Альбедо, смотрящего на него как на чужого, смотрящего словно сквозь и не видящего, не замечающего. Светлые косы показываются, когда к нему поворачиваются спиной, отходят на безопасное расстояние, и отчего-то Итэр знает точно: теперь они не растреплются на ветру, не расплетутся в его руках. Слишком послушными, мертвыми они стали. Как и их хозяин. — Альбедо, — он зовет его, на что-то надеясь, делая шаги ближе через боль и неверие. А в сознании лишь вина, отдающая горечью пепла, потому что к такому исходу привел он сам. Альбедо бы не забыл его и всех остальных, если бы Итэр остался. Не стоял бы сейчас здесь, среди неродных морозов, так чуждых далекому Мондштату, и людей, что отныне его новая «семья», в которой сам бы Итэр давно утопился. Семья Альбедо смотрит на него через маску с оскалом, в котором безумия слишком много, наблюдает с забавой за представлением и пока не вмешивается. — Что ты с ним сделал? — он бы спросил иначе, жестче. Но усталость в голосе слишком очевидная, Итэр хочет помочь, хочет исправить. Жаль, он знает, что не получится, не в этот раз и в не в этом отрезке времени. Но узнать причины он все еще способен. Итэр устал. Спасать всех и себя, держать все нити в одной руке и снова и снова видеть, как они обрываются, путаются и рвутся, как жизни угасают, а ладонь держит лишь пустоту. На пальцах Дотторе мелькает бабочка, красная и огненная, слишком знакомая, ведущая нить из прошлого, которое было слишком давно. Итэр пытается что-то отчаянно вспомнить, но взгляд прикован к Альбедо, его ровной спине, такой прямой и острой, словно сталь, таким сжатым в кулаки ладоням, которые он готов почувствовать в самом сильном ударе на своей скуле. Лишь бы Альбедо не смотрел на него так. Поломанной куклой, безжизненной и тихой, переплавленной под чужие нужды. — Ничего, что могло бы навредить его таланту, — он улыбается, а Итэру тошно. И бабочка дрожит в страхе, взлетает и стремится в отчаянии к путешественнику, словно спасение в этой комнате видит только в нем. Крылья почти касаются щек, он чувствует, как жар от них тлеет и тлеет, согревает хоть немного в этом морозе. А потом она рассыпается. Прекрасным пеплом той, которую он когда-то ненавидел всем сердцем. Рассыпается с пылью звезд, магией, знакомой ему слишком хорошо. И Дотторе смеется в тишине так звонко и устрашающе, что Итэра бросает в дрожь. Почти не от страха, думает он. Почти. — Было бы глупо утратить такой образец, ты так не думаешь? — вопрос звучит внутри черепа эхом, и Итэр читает сквозь строки все, о чем ему хотят сказать, но почему-то прямо не могут. Голос Альбедо родной и чужой одновременно, от него хочется кричать и царапать стены, бежать назад по временным петлям и кротовым норам, исправить все, уберечь его. Уберечь… — Она еще будет нам полезна, — шелестит противное близко, подтверждая слова алхимика. Итэр знает, что это провокация. Дважды он в нее попадать не хочет, урок запомнил еще в первый раз. И все же. Альбедо глядит на него океанами, в которых когда-то они тонули вместе. И нет в нем ни злости, ни обиды, нет и нежности или тепла. Только пустота. Он просто его не помнит, не может вспомнить. А звездочка на шее горит алым-алым, только не от жара и не от стыда, а словно от проклятья. Он называет ему имена, встречая непонимание. Он пытается пробудить его память под смех толпы, что словно собралась на маскарад. И в одиноком свете той холодной комнаты Итэр понимает, что проиграл. Где-то очень давно, еще на берегу озера. Когда целовал его. Когда подглядывал тайком будущее. Больше он смотреть не хочет. … Однажды он просто его не отпустит. Сознание Альбедо как хрупкая хрустальная ваза. Безумно прекрасная в своей идеальности, но слишком легко ломаемая. Итэр охраняет каждую ниточку, из которой состоит гениальность этого человека, и знает, что дерни он неправильно — все разрушится, клубок запутается окончательно, и больше к человечности алхимик вернуться не сможет. Сознание Альбедо наполнено сотнями образов из мира, переработанных словно нектар в мед, ставших чем-то больше, чем базис, из которого они были слеплены. Но. Если он позволит образам наполнить эту голову слишком сильно, если Альбедо замкнется в своих мыслях без возможности вдохнуть спасительный воздух реальности, он утонет в темном-темном глубоком море собственного сознания, достигнув самого дна. Итэр обещает себе беречь эту хрупкую вазу, эти нити, о которые порезаться слишком легко, но то не страшно, он готов. А дать им оборваться — точно нет. Альбедо дергает за них сам, то ослабляя, то укрепляя, позволяя безумию частично взять вверх, потому что лишь из него рождается талант. Потому что так он производит на свет то, до чего до него никто не додумался, не дошел в своих познаниях, ибо чтобы придумать это новое, уникальное, он снова и снова понемногу сходит с ума, видя мир за гранями, в которых существуют люди, видя его под безумным хаотичным углом и выплывая назад, на поверхность, уже со знаниями и идеями. Альбедо знает о своей силе почти все, знает, как ее контролировать лучше и как вернуться даже после самых далеких глубин. Но иногда он забывается. Играет слишком серьезно, доходит до точки, где Итэру остается только держать его крепко-крепко, не давая упасть, заставляя спать и питаться, отрываться от бумажек, что разбросаны по всему столу и наколоты стопками на стены. Где сотни формул и тысячи решений, где столько же ошибок, исправлений и подсчетов. И он оседает в ворохе работ, идей и предложений, а в голубых глазах мелькают знакомые темные тени, пугая Итэра больше, чем что-либо другое в этом мире. Один шаг, один маленький шажочек — и Альбедо перешагнет за пропасть. Одна неверная идея, зацикленность на мысли, и Итэр спасти его уже не сможет. Потому что тогда придется спасать уже себя самого. Он почему-то забывает об этом совершенно, когда прощается. Разглядывая Тейват сквозь пальцы с огромной высоты, и весь этот мир, кажется, способен уместиться лишь на одной его ладони. Альбедо молча принимает всю недосказанность его слов, не спрашивает и не пытается уговорить, только продолжает смотреть в его сторону как-то странно отрешенно, словно что-то для себя решая. А Итэр боится толком сталкиваться взглядами, продолжает пропускать солнечный живой свет через пальцы. И пограничный момент совсем упускает. Альбедо обнимает его крепко-крепко со спины, так, что вдруг хочется остаться еще немного. Он целует мягко его в затылок, проводит путь по позвонкам от шеи до оголенной поясницы, проводит ладошками по золотому оперению крыльев. И сжимает. Болезненно ярко вспыхивает под веками, крик застревает в горле, и свет… обрывается. Он просыпается от страшного сна на чужих коленях от мягких касаний к распущенным волосам, что успокаивают, гладят неспеша, но как-то совсем тяжело. Словно приковывая к земле. Итэр не знает, расслабиться ли ему и дальше получать теплое удовольствие, нежиться под солнцем и любовью. Или хвататься за обрывки сна, что ускользает все дальше, но почему-то кажется таким важным. — Ты наконец проснулся, — говорят ему мягко сверху. И под теплыми океанами сон забывается вовсе, оказавшись вдруг совсем ненужным. Под толщей голубых вод Итэр не хочет больше никуда бежать и идти. Он даже не знает, зачем. И куда. Разве, у него есть что-то, кроме жизни здесь? Разве есть хоть кто-то, кто его ждет во внешнем мире. Альбедо загораживает ему солнечный свет, нависая сверху и касаясь мягкими губами лба, прикрытых в удовольствии век и покрасневших щек. И Итэру хочется поспать совсем еще чуть-чуть. Совсем немного, пока не умрет солнце, и ему нужно будет подняться. А значит времени у них еще много. … Однажды он сойдет с ума без него. Итэр уходит в разрушенную страну, забывая о времени, оставляя Мондштат цветущим и вечно праздным, если не считать лишь одного поникшего тенью человека. Он смотрит в его спину отчаянно долгим взглядом, протягивает мысленно руки и там же просит о многом. А вслух не произносит ничего. И только стоит, надеясь на чудо. Стоит, обещая помнить светлого мальчишку до последнего. И цепляться — за него же. Итэр возвращается спустя года на руины и обломки. Развалины, которые в начале вовсе и не узнает. Если бы не статуя его друга. Расколотая и безжизненная, с оторванными крыльями, которых он так и не находит, перескакивая быстро через разбитые камни и чернеющими могильным холодом фундаменты, что когда-то были теплыми домами. Он бредет все дальше и дальше, среди смерти и пыли, что здесь кажется такой неправильной, сопровождающей вечно лишь жизнь, но среди этих обломков — ее точно нет уже давно. Итэр даже не знает сколько, он не помнит границы времени. И о тех, кто жил здесь когда-то, уже тоже почти не помнит. Только лишь об одном, обещавшим ждать его долго-долго. До самого конца, верно? Иногда он усмехается горько, в каждом из миров. Потому что не было никого, кто бы его дождался. В конце концов, даже Люмин не вернулась к нему после всего, как бы сильно он ее ни просил. И среди этого пепла и праха он тоже один. Бредет, обыскивая каждый камень, не зная, что хочет и боится найти. А натыкается в итоге на мягкий пушистый шарик. Он пыльный и немного истлевший, обожжённый чем-то когда-то и несущий этим следом всю историю, которую Итэр способен прочесть. Черные потускневшие глазки и длинный когда-то красивый хвост смотрят на него так пристально, обвиняя сразу во всем произошедшем, во всех его действиях и бездействиях, которые привели к такому исходу. — Додоко, — вспоминает он шепотом, потому что здесь, в этой мертвой тишине, отчего-то кажется, что говорить громче просто нельзя. Что-то темное висит над бывшим когда-то городом свободы, впустившее его лишь из прихоти и закрывающее входы в руины всем прочим, не достойным. — Прости, — его губы лишь двигаются в нужном слове, но звуки осели в горле комком, и от него хочется избавиться, выблевать с кучкой прочих извинений, которые все равно ничего уже не исправят. Итэр просто не хочет быть здесь и сейчас, не хочет знать, что мог стать причиной. А руины все еще хранят золотой пепел, он видит характерные черты знакомых золотых цветов на камне, лишь их отпечатки, не более. Жаль, такие ни с чем больше не спутать. Цветочные следы покрывают весь город, словно отцветший последнюю свободную весну. И ветра здесь больше не приветливые и не мягкие, воют гулом в камнях, создавая хор из криков и мольб. Итэр знает, что это лишь игра воображения. Так же, как знает и другую правду — все они точно кричали. И не брались за оружие до последнего, верно? Своих ведь не трогают. Пыльные следы оставляют его сапоги на всем пути от ворот до центра города, но, когда он возвращается, они куда-то исчезают. Ветра завывают, давая ответ, тучи над ним сгущаются. И он знает, что где-то среди этих обломков найдет знакомое тело. Которое находить не хочет. Увидит виновника событий. Который вообще-то он сам. И небо над головой сокрушается плачем и молниями, давая ему очередной урок. Все, к чему они когда-либо прикасались с сестрой. Разрушалось у них на глазах. … Итэр проводит торопливо всей ладонью по лазурной воде, смахивает недовольно звезды и судьбы, и смотрит на небеса так, словно именно те его предали. Они чисты и прозрачны, одаривают его ярким солнцем, что соперничает уже не первое лето с ним в блеске. Итэру все равно. В этой игре он пока не участвует. — Все в порядке? — его голос, после всех просмотренных исходов и судеб, кажется почти незнакомым. Слишком он мягок и спокоен, полон любви и понимания. Не зависимости, думает Итэр. Не безумия и стального холода. И не мертвого молчания. — Да, — шепчет он, даже не глядя. Но оборачивается после, подхватывает подошедшего за края плаща, тянет на себя под удивленные хрипы и целует. Кусает губы под шок в чужих океанах, зализывает и снова и снова тянет на себя, вымещает всю злость, обиду, вину в этом поцелуе, который больше похож на подавление, но вовсе не Альбедо, нет. Итэр упрямится той судьбе, что так упорно предлагают ему звезды. И создает свою собственную, опрокидывая хрупкое тело на землю, нависая сверху и оглядывая результат своих эмоций. Чужие губы припухли, раскраснелись, а на нижней видны капельки крови, и он ими доволен. На вкус кровь Альбедо сладкая, почти так же, как конфеты, что он хранит горсткой в кармане для Кли и Паймон, но последнее время еще и для Итэра. На вкус Альбедо терпкий, полный всех возможных исходов, в которых Итэр видит слишком много. Его темноту, его безумие и страхи, его холод, все возможное мертвое и неправильное. Он знает, что Альбедо может сойти с ума в любую секунду, запереть его и не выпускать, боясь потерять. Даже если насильно, даже если в вечный самый прекрасный сон. Знает, что он способен на убийства. Не монстров или гигантских механизмов, и даже не солдатов. Альбедо может убить их всех, каждого в целом городе, разрушить его и уничтожить полностью то ли в порыве отчаяния, то ли злости. В нем кипит энергия, что дарит жизнь. Она же ее забирает. Итэр знает, что Альбедо однажды… может его разлюбить. Позабыть совершенно, стерев себе насильно память, погрузиться в глубины своей науки и знаний, идей и творений, которые будут все дальше и дальше от границ нормального, от границ порой даже морали. И он не сможет его остановить, не сможет сказать хватит. Итэр видел в мирах чуть больше прочих, он не питает ни единой надежды, что все то будущее никогда не случится. И все же. Он целует его уже мягче, словно извиняясь за тот порыв. Затыкая все желающие вырваться вопросы сразу, умоляя безмолвно прекратить, больше не спрашивать, не сомневаться. Итэр стискивает его плечи крепко-крепко, до боли и побелевших костяшек, и знает точно о них лишь одно — он хочет остаться. С Альбедо, но не в этом мире, с его прекрасным хрупким сознанием, которое то ли безумно, то ли гениально. И ему это почти. не важно. — Я люблю тебя, — шепчет он наконец, а звезды на небесах смещаются под недовольные вздохи. — Я всегда буду любить тебя, Альбедо. Он ему верит. Где-то внутри затихает тьма. Где-то снаружи улыбается свет. И он ему верит, обнимая, забирая в тепло. Итэр дает свою первую и последнюю клятву, утыкаясь в чужое плечо, слушая пульс в маленьком сердце. И засыпая под мерный стук и слова любви.