На рубеже жизни и смерти

      Ночь с 22 на 23 июня Динка так и проспала в той щели. Уцелевших самолётов осталось не так много, как и уцелевших людей. Во время вчерашних четырёх авианалётов на аэродром были разбомблены или повреждены склады с запасными частями и горючим. Немцы не дураки, всё просчитали. Казалось, что немцы сконцентрировали удар именно по складам, а не по живой силе и самолётам.       Динка проснулась точно в четыре часа утра. Проснулась в полной и кромешной панике. Паника эта была обусловлена двумя вещами: первое: ей приснился кошмар, второе: нутро думало, что сейчас обязательно что-то начнётся. Воспоминания о вчерашнем дне преследовали её. Она встала, обошла самолёт, обошла весь аэродром. Некоторые ещё спали, кто-то уже проснулся и тихо глядел вверх. А кто-то, как она, уже встал. Время четыре часа утра стало для всех как проклятье. Некоторые относятся к нему спокойно, а кому-то оно не даёт покоя. Из вставших был и Травкин с Сысоевым. Они тихо курили на обгоревшей скамеечке, от которой осталась только её половина, её подпёрли каким-то булыжником. Скамейку соорудила их эскадрилья месяц назад. Походив немного и слегка успокоившись, Динка подумала, что надо бы лечь спать и выспаться. Кто знает, что сегодня будет.       Легла. Закрыла глаза. Сон не шёл. В голове всё ещё были картины вчерашних налётов: всё взрывалось, летали детали самолётов, части тел, от боли кричали раненые, кричал ребёнок и раз за разом погибал Зарецкий. Голова буквально разрывалась от всего этого. Она отчаянно пыталась уснуть, но у неё не получалось. Она насчитала уже около 300 овечек, а сон всё не приходил. В итоге она вся выбесилась, села, опёршись на шасси истребителя, и стала писать письмо Артуру. Она не знала, работает ли в таких условиях полевая почта, но всё равно писала на всякий случай. Писала о том, что жива-здорова и спрашивала, как у них дела. Может быть такой ужас только здесь? И мы скоро погоним немцев обратно? Хотя кто, видевши это и будучи реалистом, в это сейчас поверит? В конце написала, что Зарецкий погиб, сына с свёкром и свекровью отправила в Москву и что очень скучает. Завернула в треугольник и положила в карман.       Полк проснулся в 6 утра, а Динка так и не сомкнула глаз. Все встали и занялись своим делом. Проснулся и Прошка, решивший сегодня высказать Динке всё, что он думает о том, как нужно правильно управлять самолётом и заботиться о нём. Рассказывал он это всё наполовину на белорусском, поэтому Динка либо многое не понимала, либо многое переспрашивала.       — Проха, я один раз на нём слетала, а у тебя уже такие претензии! Почему ты другим это не высказываешь? Видел бы ты во что превратил своей самолёт Самойлов!       — Як ты мяне не сразумеешь? Я не рухаюсь, а парады даю! Да твайго пилотажу у мяне вопросов нема.       — Какие парады?       — Советы по вашему.       — Вот и говори по-русски!       — Як хачу так и кажу. Тваи проблемы коли ты не разумеешь.       — А! — Динка махнула рукой.       Тут Динка заметила махающего ей Сысоева, просившего подойти к нему. Динка сразу же побежала туда. Там было какое-то собрание, так могло показаться вначале. А на самом деле там объясняли боевую задачу. Вокруг Травкина и второго комэска Кузнецова и строилось это собрание.       — Всем доброе утро, — начал Травкин. — Наша задача: прикрыть бомбардировщики, которые будут бомбить мост через Буг и мешать немцам переправляться. Силы у нас небольшие, но дать отпор мы обязаны. Вылет через 30 минут.       Травкин достал планшетку и стал объяснять маршрут. Все его внимательно слушали, как вдруг Кузнецов удивлённо воскликнул, показывая пальцем на КПП:       — Смотрите, что там творится?       — Сысоев, сбегай узнай, — сказал Травкин, даже не отрываясь от планшетки.       Сысоев убежал, а собрание вскоре кончилось. Когда он вернулся, все уже активно готовились к вылету. Динке помогали надевать парашют, когда вокруг Сысоева образовалась толкучка. Она так в парашюте и слушала рассказ Сысоева.       — Патруль задержал двух солдат, — начал он. — Солдаты эти сообщили, что немецкие танки уже совсем близко. А у самих в глазах паника. Комполка приказал панику не разводить и им не верить, так как это дезертиры. «У страха глаза велики!» — громко сказал он. — Увидели один танк, драпали хрен знает сколько километров, а потом утверждают, что они рядом! Ха! Как бы не так!» Комполка можно понять: у этих двоих были глаза в страхе, большие такие, напуганные, как у паникёров, в общем.       Динка не знала кому верить. То ли солдатам, которые недавно были на передовой, то ли комполка, чьи аргументы тоже казались Динке логичными. С одной стороны, зачем этим солдатам врать, а с другой, почему среди них нет ни одного командира и у всех их очень испуганные глаза?       Некая нервозность поселилась в людях. Они нервно готовились к вылету, не зная, смогут ли приземлиться на этот аэродром, или он будет захвачен немецкими танками.       Самолётов в полку осталось совсем немного. Для прикрытия бомбардировщиков их ничтожно мало. Хотя, говорят, что бомбардировщики тоже не могут похвастаться большим количеством. Механиков тоже осталось маловато: их до войны сократили, поставили одного на три самолёта, так их ещё и при бомбардировках половину выкосило. Каждый механик обслуживал чуть ли не пять самолётов. Вылетали по очереди: те, которых первые обслужили три выживших механика. Комполка долго страдал о том, что это не полк, а развалюха. Из двух эскадрилий осталась одна с одним лишним. Фактически сложилось двоевластие, если не троевластие: командир первой эскадрильи Травкин, командир второй эскадрильи Кузнецов и комполка. А на практике, всё руководство, конечно же принадлежало комполка Дудочкину.       Три обслуженных самолёта вылетели с аэродрома: Динка, Травкин и Сысоев. Травкин и Сысоев всегда были вместе, а за Динкой почему-то считал своим должным «приглядывать» Травкин.       Бомбардировщиков было также трое. Видимо, «развалюх» по фронту было очень много. Сначала всё было тихо. Три истребителя спокойно летели над бомбардировщиками, и кто же или что же может помешать этому покою? Подлетели к мостам. Всё всё ещё было спокойно, даже бомбы спокойно сбросили. Истребители слегка полетали под носом немцев, заставляя их нервничать. Динка слегка увлеклась этим, и отстала от остальных. Связи не было — каждый был сам за себя. Динка суматошно пыталась догнать группу, давя на полную. Тут она и заметила четыре мессера, засматривающихся на три бомбардировщика и два истребителя. А те их как будто не замечали. Понимая, что сейчас всё в её руках, и нужно атаковать первой, Динка стала набирать высоту, чтобы оказаться на одном уровне с мессерами. Сделать надо это всё было очень быстро, пока её саму не заметили. Но всё вроде как получилось, она нажала на кнопку, и пулемёты стали выпускать свои смертоносные пули. Эффект хоть и небольшой, но неожиданности сработал, и один мессер развалился в клочья. Она сбила первый мессер! Первый! Она, наконец, отправила хоть одну фашистскую сволочь на тот свет. Правда, на её хвост зашёл другой мессер. Это страшно, очень страшно. Она помнила это ощущение со вчерашнего дня. После такого обычно не выживают, много раз она такое наблюдала со стороны, но теперь, видимо, прийдётся испытать это ещё раз на себе. В душе уже была небольшая паника, которая всё больше увеличивалась. Рассчитывать приходилось только на себя: Травкину и Сысоеву нужно было охранять бомбардировщики, попытайся хоть кто-то из них хоть как-то помочь Динке, другие тут же набросится на этот лакомый кусок. Динка и так уже всех их подводит. Динка стала прижимать его к земле. Надежда на то, что он ошибётся, конечно, низкая, но она есть. Немец, видимо, был излишне самонадеян, и воткнулся в землю. Динка выдохнула. Она вернулась в строй, а сама прибывала в лёгком шоке от всего происходящего. Она отстала от группы, чуть не подвела всех остальных, сбила свой первый самолёт, другого заставила воткнуться в землю. Вроде всё хорошо, но пережитый страх мешался с чувством вины за то, что отстала от группы. Ведь всё могло закончиться намного хуже. В любом случае, её ждут сначала поздравления, а потом серьёзный разговор с Травкиным и комполка. Топлива из-за всех этих кульбит оставалось ничтожно мало. По её расчётам она дотянет до аэродрома, но прийдётся садиться на брюхо. Высота будет слишком мала, чтобы прыгать с парашютом. День у неё определённо не задался: сначала чуть не подвела группу, а потом ещё и самолёт поломала. В таких условиях его никто не починит.       — Отлеталась, — сказала сама себе Динка.       В этих словах слышалась нотка полного, кромешного отчаяния. Мысленно она уже готовилась к худшему.       Посадка на брюхо была весьма удачна: протаранила чуть ли не весь аэродром и несильно ударилась головой. Всего лишь из уха выступила кровь, и рассёкся висок. Голова слегка кружилась, движения её были не собраны, не скоординированы. Она попыталась выбраться из самолёта. Это прошло: она всего-то ударилась пятой точкой о крыло. Сильно, но терпимо. Она легла на крыло и посмотрела на это прекрасное, голубое, спокойное небо. Такое спокойное, что, казалось, и нет никакой войны. Казалось, что нет ничего, кроме неё и этого голубого неба. Только она и это умиротворённое небо. Но совсем недавно она в этом самом спокойном небе дралась с мессерами, фактически убив два человека. Но перестало ли от этого небо быть спокойным, умиротворённым? Нет, оно осталось таким же. Люди просто сами придумывают свои смыслы для тех или иных предметов, в то время как сами предметы остаются такими же, какие они и есть. Смотришь на это голубое небо, и, появляется смутная надежда на столь же спокойную жизнь. Небо невозмутимо: пусть в нём и будут происходить яростные бои не на жизнь, а на смерть, но оно останется таким, какое оно есть. Это спокойствие становится как будто молчаливым осуждением для воюющих. Дескать, посмотрите, посмотрите, полюбуйтесь на меня, я же такое красивое, такое голубое, почему вы убиваете друг друга, зачем вы убиваете друг друга? Остановитесь! Но люди всё продолжают и продолжают убивать и калечить друг друга, и кажется, что этому нет конца. Стыдно и страшно смотреть на это небо. Динка закрыла глаза.       Судя по всему, пока их троих не было, на аэродром был совершён ещё один, пятый налёт. Повсюду виднелись свежие воронки от бомб, много было покарёженных самолётов.       Динка так и осталась лежать на крыле, когда к ней подбежали механики, комполка, Травкин, Сысоев и остальные.       — Ты как? — спросил Сысоев.       Динка как будто бы очнулась. Она неряшливо встала, отряхнулась, и поняла, как сильно ударилась копчиком. От боли она даже согнулась.       — Ударилась? — продолжал Сысоев.       — Да, — наконец, ответила Динка. — Всё пройдёт, — она выпрямилась, встала по стройке и продолжила. — Ругайте. Я готова.       — Это потом, — сказал Травкин. — А сейчас, поздравляю с первой звёздочкой! — он потряс её за плечи. — Молодец! Жаль, конечно, что второго тебе не засчитают, но ты не расстраивайся. Впереди ещё много всего. Поверь. Много ещё набьёшь. А сейчас к доктору. Срочно!       Все подуспокоились, разошлись по своим делам. Динка пошла в медсанбат. Доктор остался там один. Он сидел в гнетущей тишине и с заметной грустью и тоской перебирал бумаги. Раньше у него в помощницах были две прелестные медсестрички, за которыми ухаживало пол-аэродрома. Одна погибла ещё в первый день, другая так и не появилась на аэродроме с начала войны. Версий было много: и что погибла в городе, и что просто сбежала. С тех пор доктор остался один. Он не с кем не общался и тихо сидел в своей уцелевшей палатке, переживая свою, личную трагедию этой войны. Человек он уже был не молодой: он уже был почти полностью седой, только кое-где и виднелись его прежние светлые волосы.       — Иван Васильевич, можно?       — Кто там? — неприветливо спросил доктор.       — Это я, Дина. Дина Зарецкая.       — А, Дина. Как там сын твой? Больше колики его не мучают? — Динка один раз водила его к сыну.       — Сейчас не знаю, но, когда я его видела в последний раз, не мучили, — сказала Динка и вспомнила о том, что не скоро узнает о том, доехали ли свёкор со свекровью и сыном до Москвы или нет.       — Хорошо. Что там у тебя? Так, — он встал, усадил Динку на кушетку и начал осмотр. Всё по стандарту. Осмотрел всё, сверху до низу. Он всегда был довольно скрупулёзен в работе, никогда не делал ничего спустя рукава. Он был настоящим мастером своего дела, за что его на аэродроме очень уважали.       — Таких специалистов, как наш Иван Василич, днём с огнём не сыщешь! — говорил про него комполка и хвастался своим доктором перед другими командирами.       Комполка был молчаливо рад тому, что остался в живых именно он, а не те бестолковые две медсестрички, которые, по его мнению, только и могли, что кокетничать с лётчиками.       — А у лётчиков что? Ветер в голове! — говорил он. Может и про себя тоже.       Иван Васильевич помазал йодом Динке рану на виске, вытер кровь.       — Не тошнит?       — Нет, но голова кружится.       — Сейчас, я тебе дам таблеточку. А насчёт копчика, там только небольшой ушиб, ничего страшного. Пройдёт.       — Когда ж это будет, Иван Василич?       — Когда-нибудь. Не надо было на него плюхаться.       На аэродроме стали слышны какие-то крики, возгласы и приказы. Иван Васильевич с Динкой насторожились. Не минуты спокойствия! Аэродром шуму без причины поднимать не будет. Значит, что-то случилось. Но вот что? Снова налёт? Но почему тогда не слышно разрывов бомб? Динку эта постоянная «внезапность» начала раздражать. Хочется простого мирного спокойствия. А его нет и не будет.       — Что же там происходит? — спросил Иван Васильевич.       Тут в палатку забежал Сысоев. Он был взъерошен и чем-то сильно обеспокоен.       — Иван Васильевич, Динка, срочно за мной на выход.       — Что случилось, товарищ лейтенант? — спросил Иван Васильевич.       — Танки совсем рядом. Мы отступаем. Давайте по-быстрому. Иван Василич, вы бы что-нибудь собрали, вдруг пригодится.       — Конечно, конечно, — он стал быстро собираться.       — Динка, помоги ему.       Динка стала суматошно бегать по палатке и скидывать доктору в сумку всякие лекарства, спрашивая сначала о их нужности. Вскоре они собрались, выбежали вместе с Сысоевым из палатки, встретили Травкина с механиком Прошкой. Этот рассеянный с улицы Бассейной механик был до смерти напуган доносящимися звуками боя и еле удерживался от того, чтобы взяться за рукав Травкина и спрятаться за него.       — Пришёл приказ перебазироваться на аэродром под Пинск. Сейчас грузимся на машины.       Где-то совсем рядом проходил бой. Его звуки доносились до аэродрома, и заставляли грузящихся лётчиков и остальных обитателей аэродрома ускориться. Погрузка проходила в спешке: все слышали звуки боя и все старались как можно быстрее уехать отсюда. Это не было трусостью: это было элементарное желание выжить, да и приказа никто не отменял.       Когда закончили погрузку и отправились в дорогу, все облегчённо выдохнули. Полк, в составе 15 истребителей, двинулся в сторону своего нового аэродрома.       Ох, уж эти пыльные военные дороги с кучей куда-то стремящихся полуторок, трёхтонок, командирских «эмок» и «газиков»… У каждого есть своя неведомая другим цель, у каждого своя судьба, которая переплетается сейчас на этой дороге.       Дорога — штука бесконечная. В ней не видно ни конца, ни края. Есть некая романтика в дорогах, но кто сейчас о ней думает? Может быть только совсем юный сержант Горохов, который совсем не давно в полку и который был известен на весь полк своими чудесными стихами о любви. Он очень любил, стоя на какой-нибудь скамеечке, размахивая руками, громко и очень красиво читать свои стихи. И даже сейчас он что-то чиркал у себя в блокноте.       В дороге думаешь сразу о многом. О себе, о других, о мире, о войне. Вот и Динка, сидя в кузове полуторки, думала обо всём сразу: о том, как ей жить дальше, о Зарецком, о сыне, об обстановке. Будущего для себя она не видела. Какое тут будущее? Она осталась одна на всём этом мире, где сцепились две крупнейшие экономики мира. У Зарецкого, кажись, хватило бы сил выжить, а у Динки не хватает… Где взять эти силы? Какой вообще смысл ей дальше жить? Опять заплакала, прижавшись головой к согнутым коленям, чтобы никто не видел. Слёзы… Вот, что наверняка поможет! Решит все проблемы!.. Измазав все штаны в слезах и соплях, Динка уснула.       Спала она крепко, и проснулась лишь от того, что кто-то навалился на неё сверху. Это был Кузнецов. А навалился он потому, что на колонну совершали налёт мессеры. Он вынес её из полуторки, в лес рядом с дорогой.       Как же они достали! Терпение её уже закончилось, и если бы не Кузнецов, она бы бросилась стрелять в мессеры из пистолета, честное слово!       Ярость сменилась отчаянием. Это никогда не закончится! Это бесконечно! Налетели чёрные вороны, ястребы, грифы и убивают, убивают, убивают всё, что видят. И никогда не наедятся они. Никогда. Что они забыли на этой земле? Что, им своей не хватает?       Кузнецов лишь слышал скуление, исходящее от Динки. Она скулила и потихоньку плакала. Мессеры закапывали её психику на самое дно, просто затаптывали.       Когда мессеры улетели, Кузнецов вставать не торопился. Динка толкала его, но тот не реагировал.       — Всё закончилось, товарищ капитан. Можете вставать. Товарищ капитан!       Но он не шевельнулся и после этого. Тогда она силой стряхнула его с себя и вздохнула свежим воздухом. Огляделась. Все тоже понемногу стали подниматься и также, как Динка, вдыхать свежий воздух и оглядываться. Динка стала тормошить Кузнецова, но тот вообще никак не отвечал. «Мёртв», — пронеслось в её голове. Она проверила пульс. Его не было. Динка нашла пару дырок на спине, из которых сочилась кровь. Динка взвыла. Она стояла перед ним на коленях и плакала. Он спас ей жизнь! Снова кто-то спасает ей жизнь, да что же это такое? Зачем её так мучить? Она уже не могла держаться, её психика была в конец расшатана.       Кузнецова похоронили прямо около дороги. Закопали, положили его фуражку сверху. Всё как полагается. Выстрелили в небо из пистолета. Динка практически этого не видела, она вжалась в Травкина. Тот приобнимал её, его ровное и спокойное дыхание успокаивало и даже убаюкивало Динку. Нервы приходили в нормальное состояние, но о полном спокойствии не могло быть и речи.       Колонна продолжила свой путь. Динка снова погрузилась в себя. Она уже стала ненавидеть эти моменты одиночества и безделья, потому что во время них она оставалась наедине с собой, и начинались бессмысленные самокопания.       Оставшаяся дорога прошла без приключений, разве что Динка путешествовала по своей голове. Это очень увлекательное занятие, заканчивающееся правда расшатанными нервами.       Аэродром под Пинском ничем не отличался от старого. Но там явно было меньше дырок, оставленных снарядами, и явно пока был не готов к активным действиям. Для этого пришлось самую малость поработать, что пошло на пользу Динке. Привело мысли в порядок. Они ставили технику на место, выкапывали щели, ровняли взлётную полосу. Спокойная размеренная работа всегда идёт на пользу после пережитого стресса.       После того, как работа по благоустройству аэродрома закончилась, лётчики собрались в столовой. Дудочкин приказал налить всем немного спирта, чтобы помянуть погибших.       — Список наших потерь очень длинен, и перечислять всех было бы очень долго, а столько времени у нас, к сожалению, нет… Поэтому поминаем всех сразу, каждый помнит то имя, что ему дорого. Поднимем же стаканы за погибших!       Все встали, подняли стаканы и молча выпили. Каждый пил за что-то своё, Динка за Зарецкого, Травкин и Сысоев за Кузнецова, третьи за третьих и так далее. Война уже успела пройтись по всем. А идёт только второй день, который уже практически закончился.       Когда все перешли от поминок к обычному ужину, Динка пристала к Сысоеву, который сидел рядом:       — А сейчас почта работает, как Вы думаете, товарищ лейтенант?       — Не знаю. Скорее всего работает. Ты только смотри, проверяют их.       «Проверяют… Значит всё же отправить не получится», — подумала она. То, что она написала брату, нельзя писать. Нельзя писать правду, деморализует, даже если он сам её видит. Пусть думает, что в авиации всё хорошо. Динка расстроилась, покисла и стала лениво водить по тарелке.       — Чего же покисла, Дина? — заметил Сысоев, как её голова моментально опустилась. — Кому написать-то хотела?       — Брату.       — А он у тебя…       — Танкист, под Киевом служит.       — Правду написала?       Динка лишь кивнула.       — Понимаешь, если перехватят письмо немцы, то представляешь, что они сделают, узнав, что у нас тут творится. Так что… — он не договорил.       Дудочкин объявил боевую тревогу. Все повскакивали со своих мест и стали строиться на аэродроме.       — Товарищи, на соседний аэродром, где базируются бомбардировщики, сейчас совершается воздушный налёт. Надо им помочь!       — А я так хотела покушать… — грустно сказала Динка.       Тут же закипела напряжённая подготовка к вылету. Динке пришлось самой возиться с парашютом, самой залезать в самолёт (кабина которого была довольно высоко, а Динка не была гигантом), так как Прошка не успевал — механиков было катастрофически мало. Он успел только крутануть винт и отдать честь.       Заведя машину, Динка успешно взлетела. Группа советских «Чаек» вылетела на помощь бомбардировщикам. Им, конечно, нужно помочь. В отличие от истребителей, им даже ответить нечем. Динка и рада, но желудок бурчал и просил есть. Она подумала, что немцы же тоже должны хотеть есть, почему начальство о них не заботится? Им надо давать перерывы на обед, на ужин, на завтрак, на сон, желательно бесконечные… Вот она кружилась в этой карусели и думала об этом. Там, в этом проклятом, сером самолёте, же тоже сидит человек, такой же как и она. Но что же заставило его воевать против себе подобных? Чем они различаются? Он, наверное, также хочет кушать, спать, пить… наверное, не прочь встретиться с семьёй. Но почему он сознательно выбрал быть вдали от семьи и полезть на чужую территорию? А может это не он выбрал? А кто, Гитлер? А какое право он имеет распоряжаться чужими жизнями? Он у власти, он главный, он решает, что к чему, и люди тянутся за ним.       Бой — самое место для таких размышлений. Динка решила сменить тактику с концентрировании на одной цели на разбрасывании своих усилий. Стрелять во всё, что движется, и не добив переключаться на другое. Тактика не принесла результатов. Только сложилось ощущение, что Динке кто-то в одно место шило вставил. Вот и всё.       Немцы долго не сдавались. Внимание с аэродрома на истребителей они, конечно, переключили, но возвращаться домой они не очень-то и хотели. Но «Чайки» напирали и напирали, и немцы, наконец, решили, что с такими драться бесполезно. Но и темно стало и ничего не видно.       На аэродром вернулись уже когда была непроглядная тьма. Как? На ощупь! По интуиции!       Динка не знала, как она добралась до аэродрома. Там, конечно, включили прожекторы, но их надо было ещё найти! Усталость Динки победила голод, и, спустившись с самолёта и загнав его на стоянку, Динка упала и тут же заснула.