На рубеже жизни и смерти

      Сколько себя помнил, Хорышев жил на границе. Сначала на старой, в районе Минска, а потом на новой, полученной в 1939 году, в районе Бреста. Правда, первые шесть лет жизни он провёл в небольшом селе Александровское рядом с железнодорожной станцией Прохоровка, воспоминания оттуда практически стёрлись. Было лишь несколько образов, прочно врезавшихся в память: печка, на которой он спал, иногда её приходилось делить с отцом, железнодорожная станция, где ждали с матерью отца с советско-польской войны и так и не дождались, и куда он потом приехал из пограничного училища в Петергофе забирать бабушку с дедушкой в Ленинград, где жила их старшая дочь и его тётка по материнской линии, и соседская собака, которая чуть не растерзала его ребёнком. Её кое-как оттащил дядя, старший брат отца.       Отец Хорышева погиб в советско-польскую войну и сына почти не видел. Мать, ещё до этого максимально возможно сблизившись с тем самым старшим братом отца, который оттащил собаку, — это маленький Гоша в четыре года видел своими глазами через окошко сарая, до которого чтобы добраться, он встал на скамейку (ему просто было интересно, куда пошла мама посреди ночи), быстро выскочила за него замуж. После той ночи в сарае, маленький Гоша утром спросил мать: «А как же отец?», на что получил ответ: «Отец далеко, а Миша близко». С тех пор к матери он стал относиться прохладно, даже будучи четырёхлетним ребёнком. Ему было жаль отца, который сложил голову, любя всей душой свою неверную жену. Своей матери, закрутившей знойный и страстный роман с Михаилом, его дядей, он вскоре стал не нужен. Маленький Гоша стал живым напоминанием о том, старом, ненужном муже и о её совести.       Пожалуй, одной из немногих женщин, которую он трепетно любил и относился, как к матери, была сестра отца Дуня. Ей и отдала мать на воспитание маленького Жору. Дуня вышла замуж за пограничника Сергея Орлова, и тот стал его названным отцом. Именно благодаря ему Хорышев стал тем человеком, каким сейчас является. Именно из-за Орлова, Жорка пошёл учиться в погранучилище. Именно на Орлова Хорышев вылил остатки своей любви к отцу, а на Дуню свою любовь к матери. Детей Дуни и Орлова, озорного мальчишку Витьку и зубрилу Светку, он считал своими родными братом и сестрой.       Где они сейчас, Хорышев не знал. До начала войны Дуня с Орловым были в Белостоке, где был штаб управления пограничной службы Белоруссии, Светка была там же, а Витька служил моряком на Северном флоте. Что с ними сейчас, Хорышев не знал, да и узнавать было страшно, потому что судя по всему, что он видел и знал за эти восемь дней войны, плохих новостей было не миновать.       Он встретил 22 июня помощником начальника погранзаставы в Брестской крепости. 21 июня он, как и многие жители СССР, готовился к воскресенью. На службе всё было более-менее спокойно, если не считать одного перебежчика, которого обнаружила переплывающим через Буг его восточноевропейская овчарка Буран. Перебежчик утверждал, что завтра будет война. В заставе недоверчиво отнеслись к его словам, также отнеслись к ним наверху после того, как его слова передали начальству.       Договорившись с начальником заставы об однодневном отгуле, он, предусмотрительно взяв Бурана, после службы забежал в магазин, успев купить пару бутылок пива, чтобы не скучно отдохнуть с псом в воскресенье. Кто бы знал, что через сутки эти бутылки будут хлебать немцы, случайно забредшие в жилое здание!       Когда шли из магазина домой, в маленькую комнатку в домах комсостава, Буран несколько раз облюбовал редко встречаемые в крепости кустики и столбы. Хорышев, спешивший домой, нервно дёргал поводок, обижая пса.       Жорка заснул быстро, не ворочаясь, не пытаясь найти лучшее положение. Буран лёг спать тут же, рядом с кровью, у ног хозяина, но предпринимал отчаянные попытки заснуть на кровати.       22 июня в 3 часа утра его разбудил пёс. Кто его знает, какая муха его ужалила. Хорышев кое-как отбился от собаки, и попытался уснуть снова, но сон не шёл. Открывая глаза, он видел взволнованную морду Бурана и думал, почему же он так волнуется? Решив отвезти его к ветеринару в ближайшее время, он не оставлял попытки заснуть. Через час мучений и борьбы с бессонницей он это понял. На улице вдруг всё стало взрываться, стоял ужасный грохот. В доме вышибло стёкла, он кое-как успел пригнуться. К нему набежали соседи: тоже командиры с вопросом: «Это что, учения?». Как можно спрашивать такое, слыша грохот разрывов на улице, имея командирские кубари на петлицах? «Какие нахрен учения?!» — грубо сказал он и, взяв собаку на руки, выбежал на улицу. Там дым мешался с кровью, смерть с ещё теплившейся жизнью. Люди, всякие разные: от женщин, детей, бабушек, в общем гражданских, до рядовых солдат и даже командиров, бегали в разные стороны, получали осколки в свои тела и падали. Немцы устроили какой-то фейверк, выстреливая по крепости снарядами с огнесмесью. Хорышеву пришлось по открытой местности бежать до своих казарм, понимая, что при таких снарядах выжить на открытой местности практически нереально и боясь, что бойцы без команды не догадаются сами взять оружие со склада, а ещё больше боясь недобежать и пасть также, как десятки людей вокруг.       Но он дошёл. Дошёл вместе с собакой. Вопреки обстрелу немцев всякими безумными снарядами, вопреки тому, что его обстреляли диверсанты у казарм. Вопреки летающей вокруг смерти. К счастью, тоже самое сумел сделать и начальник заставы Гришин. «Сохранил собаку? Это хорошо», — сказал он. Разобрав оружие, застава стала ждать подхода немцев. Их серые фигуры уже были видны на речке. «Подпустим? Или сразу?» — спросил у Гришина Хорышев, не дожидаясь его команды. «Подпустим. Пусть вытянутся во весь рост, и тогда мы лупанём», — ответил Гришин, всматриваясь в окно казармы. Хорышев осмотрел бойцов. Не узнать было в них тех, кто служил в его подчинении ещё вчера. Вчера они были другими. Не было этих серьёзных и встревоженных, но в тоже время решительных взглядов, настроенных на то, что немцы не пройдут их казарму, не было на них, конечно же, крови, бинтов, царапин. Война уже успела оставить свои следы. Политрука Яшкина где-то не было. Гришин сказал, что где-то видел его, но потом потерял из виду. Решили, что тот погиб под обстрелом.       Немцы стали уже наполнять небольшое пространство перед казармой. Хорышев внимательно следил за Гришиным, а пока привязал Бурана к кровати, чтобы тот не убежал. Он безмерно доверял начзаставы и его чуйке, и поэтому не часто теребил его с расспросами о дальнейших действиях. Гришина он знал ещё с погранучилища. Когда Хорышев туда поступал, Гришин её уже почти закончил. Полноценного знакомства тогда не получилось, они просто столкнулись в коридоре. А через некоторое время вдвоём возглавили погранзаставу. Гришин уже успел обзавестись женой и детьми (кажется, у него было две девочки и один мальчуган) и Хорышев боялся спросить у него, где они сейчас. Примерно понимал, что он ответит.       Вдруг Гришин вытянулся, раскрыл кобуру и закричал: «Огонь!» Ну вот и началось. Именно сейчас нужно было показать всё, чему он учился в училище. Он тоже достал пистолет, произвёл первый выстрел и, кажется, попал. На его лице вскочила мимолётная улыбка, которая сменилась решимостью продолжать в том же духе. На немцев обрушился целых гряд пулемётного, винтовочного, пистолетного и даже орудийного огня: артиллеристы поспели вовремя. Некоторых косило в окне, и они падали в казарму. Он произвёл несколько выстрелов из своего пистолета до того, как у него закончились патроны. Его выручили подчинённые, прикрыв его, пока он заряжал пистолет. «Надо бы разжиться чем-то посерьёзнее», — подумал тогда он. За это он им очень благодарен. Он гордился ими ещё сидя в казарме, подпуская немцев, видя их решительные лица. Видев их, он верил, что с такой же решимостью дерутся части и в других местах, и что немца остановят сегодня же, 22 июня 1941 года. В первый же день! Чтоб Гитлеру там пусто было!       «Немцы отступают!» — послышался крик кого-то. Вот же, вот же отступают сволочи! Уже отступают! «Ура» в Красной Армии кричали уже с первого дня, с первых часов!       Немцев остановили. Но это только начало, только начало всего ужаса, что предстоит ему вытерпеть. В заставе были ужасные потери. Где-то около половины заставы. «Жора, потери огроменные. Что делать, не знаю. Честно», — сказал Гришин. В его глазах читалось отчаяние. «Немца держать, не пускать в крепость. До прихода пополнения», — ответил тогда он, ещё сам не понимая всего ужаса их положения, не понимая, что никакого пополнения не будет и армия скоро откатится далеко от сражающейся крепости, и что он сейчас сморозил какую-то чушь, фантастику. «Сколько их тут можно удерживать? Вот погибнет вся застава, погибнем мы и дальше что? Без пополнения долго мы тут не продержимся, а связи нет», — продолжал рассуждать Гришин. «Но не отступать же!» — сказал Хорышев понятную обоим истину. Отступать они не собирались. Всё, что они хотели, это понять: все ли дерутся так же, как они? Все ли остановили врага, как они? Почему связь никто не восстанавливает? Где 4-я армия, две дивизии, дислоцировавшееся в крепости? Где управление пограничной службы? Гришин выразил надежду, что ночью прибежит связист со связью. Но ни этой ночью, ни следующей и так далее никаких связистов и вестей с окружающего крепость мира не было и не будет.       Уже часов в 9 утра 22 июня Хорышев был весь в земле, крови и копоти. На форме появились дырки. Он был больше похож на трубочиста, чем на командира-пограничника. За день пограничники отбили ещё несколько атак.       К вечеру люди стали пухнуть от голода и жажды. До реки было метров 300-350, она была прекрасно видна. Если приглядеться, можно было даже увидеть маленьких рыбёшек, плавающих у бережка. Соблазн был велик. Чуть только немного стемнело, к реке выдвинулся первый человек — лысый Фролов с одним голубым и одним зелёным глазом. Хорышев охарактеризовал его как слабохарактерного, безвольного, но преданного человека и считал, что его место в регулярной армии, а не в пограничных войсках. И сейчас этот безвольный Фролов, никому ничего не сказав, без приказа полез ползком к реке. «Фролов ушёл! Вроде как за водой», — сказал кто-то с другого конца казармы. Все с надеждой слегка высунулись из окон, чтобы посмотреть на Фролова. «Этот понятно, что уползёт, а вот куда делся Гришин…» — думал Хорышев. Начальник заставы ушёл где-то полчаса назад. Хоть бы что сказал своему заместителю! «А вдруг к немцам?» — пронеслось у него в голове сразу об обоих: и о Фролове, и о Гришине. Нет, Гришин не мог! Не такой он человек! Не такой! Иначе можно было бы сказать, что Жорка не разбирается в людях. А вот насчёт Фролова он сомневался. Правда, он полз, а не, подняв руки и белый флаг, кричал немцам: «Нихт Шиссен!» Взглянув в окно на ползущего Фролова, Хорышев подумал о том, что, наверное, на месте немцев, он бы поставил подходы к воде под пулемётный огонь. Измождённых, страдающих от жажды людей гораздо легче уничтожить, чем здоровых, напоенных и накормленных. И словно в ответ на его слова прозвучала пулемётная очередь и застава ахнула: Фролова убило. Хорышев, разозлившись на себя за эту мысль, зло стукнул ногой по полу.       К нему подошёл Буран и стал ластиться. Нашёл время, конечно. Гоша смягчился и стал гладить пса по голове, спине и животику. Через некоторое время к нему присоединился Никита Фуга. Молодой паренёк, худощавого телосложения с белокурыми волосами и торчащим из-под фуражки золотым чубом. Сейчас златые волосы его измазались и стали слегка коричневатыми. Фуга, насколько знал Хорышев, прожил всю жизнь в Бресте и считал себя русским. Жорка помнил, как он рассказывал, как он и его семья обрадовались, когда в Брест пришла Красная Армия. Фуга комсомолец, также как и Хорышев. Записался в комсомол Фуга в первый возможный день, а его родители в партии состояли ещё до гражданской и партбилеты свои никуда не прятали. Предъявили их сразу. «Товарищ младший лейтенант, можно же мне погладить?» — спросил Фуга, уже делая то, на что спрашивал разрешение. Хорышев кивнул, заметив, что сначала бы нужно было спросить, а потом уже делать, а не наоборот. Смотрел на него Хорышев и думал, что Фуга очень хороший парень и что ему, как и многим другим, жить и жить… Он же явно ничего в жизни не видел. Правда, и Жорка не особо-то на свой век повидал, но он хотя бы прожил на три года больше, чем Фуга. А сейчас им всем предстоит сложить головы за Родину. Даже умирая от жажды или голода, они всё равно будут умирать за Родину.       К моменту возвращения Гришина с откуда-то взявшейся кучей гражданских уже трое человек попытались добраться до воды и были сражены немецкой пулемётной пулей. Придя и получив отчёт Хорышева, Гришин принимает волевое решение запретить любые попытки добраться до реки. Мотивировал он это тем, что людей мало, до реки всё равно не добраться: всё прекрасно простреливается, немцы не дураки, не попки. В этих попытках под огнём добраться до воды они просто понапрасну теряют людей.       Гражданских отвели в подвалы, туда же, где лежали раненые. Тут были и старики, и старушки, и молодые женщины с детьми разных возрастов. Здесь, по-видимому, была и семья Гришина. Хорышев видел, как мальчик не хотел идти в подвал с мамой, а тянулся к начзаставы, как Гришин обнимался и целовал какую-то женщину. В эту же кучу побежал и Фуга, видимо пытаясь найти там своих родителей. Минут через пять Фуга вернулся гладить Бурана. «Где же Полька?» — про себя сказал он. Хорышев сначала удивился, что за Полька такая? И вдруг вспомнил, как буквально неделю назад на заставу пыталась пробраться юная совсем девчонка в розовом платьице с тёмно-коричневыми волосами и несвойственными людям с таким цветом волос веснушками. Она назвала себя Полиной Ерофеевой и просила, чтобы позвали Фугу. Фуга вышел, и Хорышев из-за уголка застенчиво наблюдал, как Фуга целует её и обнимает. Хорышев тогда завидовал Фуге: у него никогда такого не было. Из-за поступка биологической матери у него проблемы с женщинами, а, в особенности, с доверием к ним. Сейчас Фуге завидовать было нельзя. В то время как Хорышев примерно понимал, где находятся те, кто ему дорог, Фуга находился в неизвестности, гадая жива или не жива его невеста.       «Да, натаскал ты штатских, — сказал Хорышев, когда к нему подошёл Гришин. — У нас и так раненых много, а ты ещё этих. Это ограничивает нашу подвижность». Да, Хорышеву не понять. Он рассуждает, как сугубый военспец. Подвижность, манёвренность. А люди? Примерно это же и высказал ему на этот выпад начальник заставы. Хорышев вообще частенько вот так вот забывает про человеческое и руководствуется только понятиями из училища. Его нельзя, конечно, назвать сухарём, но что-то от него в нём точно есть.       Буран лёг спать прямо у ног Хорышева. Жорка знал пса с щенячьего возраста. Вместе с одним совсем старым ветеринаром они обучали его разным командам. Буран был сыном старой собаки Марты, служившей всю жизнь у пограничников ещё на старой границе, и молодого и резвого пса Полкана, на неделю приехавшего из другого погранотряда, кажется, откуда-то с Гродно. Хорышев безмерно любил пса, а пёс любил его. Жорке было жалко пса, не по своей воле, не осознавая ничего, он также, как они все, испытывал жажду и, наверное, очень сильно хотел бы поесть кусочек вкусной говядины.       Но в первый день все надеялись на лучшее. На то, что скоро придёт помощь. Гришин скомандовал отбой, перед этим приказав сменить часовых на ночь. Долгий день 22 июня, наконец, закончился. Ночью, видимо, немцы не воюют.       Следующий день ничего хорошего заставе Гришина не принёс. Связной не прибежал и никаких предпосылок для того, что вышестоящее начальство где-то рядом, не было.       Вот тогда застава приуныла. Гришин сидел на койке и на что-то решался. Хорышев ждал какого-то судьбоносного приказа. Только для такого приказа можно было так долго и так мучительно размышлять. Наконец он встал и молча спустился в подвал. Хорышев чувствовал, что его как будто бы отстранили от командования. Гришин всё меньше и меньше с ним советуется. «Товарищи! Берите белую простынь и сдавайтесь в плен!» — закричал он на весь подвал. Хорышев даже застыл от удивления. Вчера он самолично привёл их всех сюда, а сегодня уже отправляет их всех в плен. Может, было проще их оставить там? Это всё он и высказал Гришину. «Ты ничего не понимаешь», — только сказал он. Ну да, ну да! Хорышев уже перестал понимать Гришина.       Плюнув на всё, он поднялся в казарму и стал наблюдать за немцами из окна. Немцы определённо готовятся к новой атаке. Слишком много двигаются. «Колонна пленных задержит атаку», — подумал сухарик Хорышев. Вдруг к нему подошла какая-то совсем юная девчонка. В её руках была какая-то кастрюля. «На, дяденька», — сказала она. Хорышев заглянул в кастрюлю. Там была вода. «Где же ты была раньше? — подумал он. — Всю ночь просидела с этой кастрюлей что ли?» Он поблагодарил девчонку и стал переливать воду из кастрюли во фляжку, оставив часть в кастрюле. Кастрюлю он передал пулемётчикам. Он вылил немного воды на руку и дал попить Бурану. Тот жадно выхлебал прозрачную жидкость, не оставив на руке Хорышева не капли. Потом он подозвал Фугу и попросил отнести флягу раненым, но тот сказал, что воду раненым уже дали. Тогда Хорышев открыл флягу, сделал глоток и передал её Фуге. Фляжка пошла по кругу.       Наконец, колонна гражданских вышла из казарм заставы. Впереди с белой простынёй шла жена Гришина. Довольно молодая женщина, сейчас она казалась старше своих лет. Как будто бы постарела за полтора дня. У неё были длинные густые чёрные волосы, нос с горбинкой, и красота явно не была её коньком. Дети Гришина явно пошли в отца, а не в мать. Начзаставы был темноволосым, зеленоглазым и довольно слащавым.       Гришин был бледен. Было видно, как ему трудно расставаться с семьёй и отправлять их в неизвестность. Он чуть не плакал. Также сложно было и другим пограничникам, чьи семьи сейчас шагали под белым флагом.       Как только приняли плененных, гитлеровцы вновь начали свои атаки. Застава отбивалась с видимой экономией патронов. И так несколько раз на дню. Вокруг Хорышева кружила смерть. Люди вокруг гибли, получали ранения, а ему всё везло, и он оставался цел и невредим. Сколько всего он навидался за эти дни! И людей без рта, и без части черепа, кого-то разрывало на части. Даже самых суровых людей это выводит из равновесия. Вот они, ужасы войны с самых первых её дней. Несколько раз ему хотелось стошнить от того, что он видел. И несколько раз он проглатывал рвоту.       «Этой ночью пойдём на прорыв». Так решил Гришин. Именно для возможности прорыва он отправил свою семью и семьи других в немецкий плен.       Все с замиранием сердца ждали ночи, чтобы быть или уже не быть, чтобы всё решилось: будут они тухнуть в крепости, отбивая нескончаемые атаки немцев, пока их в конечном счёте всех не перебьют, или они будут сражаться в регулярной армии и мешать продвижению нацистов не только в крепости, но и по всему фронту.       Солнце зашло за горизонт. Закат закончился, и наступила темнота. Хорышев сглотнул слюну. Да, он немного трусил, с кем не бывает? Они выходили ни передние, ни в задние окна, они проползли в боковое окно. Ползти нужно было осторожно, так, чтобы не заметили максимально долго. Заметят когда-нибудь всё равно, самое главное, чтобы оставаться в неведении у немцев максимально долгое время, за которое можно отползти подальше он смертоносного огня. Хорышев полз вторым, Гришин полз замыкающим. Хорышев старательно перебирал руками и ногами. Бурана он держал за шкирку, он не особо сопротивлялся.       Немцы их откровенно проспали. Открыли бы огонь на минуту раньше, и никто бы прорваться не сумел. Немцев разбудили звуки проходящего где-то боя. Они начали осматриваться и засекли ползунов. Из 25 человек в лес не сумели прорваться человек 15 вместе с Гришиным.       Оставшиеся 10 человек разбежались по лесу, вместе с Хорышевым остались всего 3 человека: Фуга, русый двухметровый шкаф Розанов и усатый грузин Майсурадзе. Своими усами он как будто бы подражал Сталину. Хорышев был несказанно рад, что с ним в такой момент оказались именно эти люди: Фуга довольно тощий и, как понял Жорка, очень проворный; Розанов очень сильный, на себе может вынести двоих человек; Майсурадзе хитрый и вроде как очень меткий, ну и шутник. Хоть будет как-то обстановку разряжать. Они шли долго, почти бежали. Всё это было очень суматошно. На самом деле, они рассчитывали очень быстро добежать до своих. Но когда на вторые сутки они продолжали нарываться на немецкие подразделения, расчёт и уверенность группы упала. Пришло осознание катастрофы, моральный дух даже таких сильных людей, сумевших выбраться из мышеловки, был уничтожен. Хорышев чуть не плакал, когда и на третий день они увидели вокруг себя только немцев. Где же Красная Армия? Где? Хорышев специально проверял направление, вдруг они случайно побежали на запад. Нет, компас показывал у всех четверых одно и тоже: всё это время они двигались на восток.       Утром четвёртого дня пограничники нарвались на взвод немецких связистов и были обнаружены. Завязалась перестрелка, в которой тяжело ранили Майсурадзе. Раненого нужно было вынести, но немцы не давали это сделать своим огнём. Пуля задела и Хорышева: царапнула ему плечо. Ничего сложного. Тогда случилось невероятное: Буран с громким лаем понёсся на связистов, давая группе время на отход в лес. Розанов взвалил Майсурадзе на себя, и все трое понеслись в лес. Хорышев оглянулся посмотреть, что Бураном, но услышал собачий визг боли и увидел лежачего Бурана. Возвращаться было нельзя, за ними скорее всего сейчас начнётся погоня. «Спасибо, друг!» — подумал про себя Хорышев. Дальше бежал с мокрыми глазами. Собаку, собаку за что… Это же животное… Он ничего не понимал. Он понимал только одно: вот мой хозяин, а вот на него нападают, значит, это враги. Буран погиб не собачьей, а вполне человеческой смертью, защищая любимого человека.       Ненависть кипела в Хорышеве. Её нужно было давить! А то он был готов найти первых попавшихся немцев, пусть даже их будет целая армия, и расстрелять всех, кого сможет. Но это была верная смерть для него и его группы. В такие моменты нельзя было поддаваться эмоциям. Но он пообещал себе: «Воевать так, чтобы все немцы были наказаны за смерть Бурана и ещё многих, многих других».       Майсурадзе проспали. Когда группа спала на летней травке, он застрелился. Пистолет у него не забрали. Не думали, что он так сделает. Он был ранен в живот. Его кое-как перебинтовали и сделали для него носилки. Но всё теперь ни к чему. Теперь нужно было руками выкапывать могилу. Было сложно, но выручил Розанов: он, наверное, мог бы работать силачом в цирке, его силе не было меры. Забрали документы, похоронили, воткнули деревяшку от носилок, отметили место на карте. Вот и всё, что они могли для него сделать.       В этот же день встретили женщину-военврача, миниатюрную коротковолосую блондинку по имени Александра Бойкова. Дама, конечно, с характером. Встреть они её пораньше, кажись, Майсурадзе бы не застрелился. В душе Хорышева воцарилась горечь. Поздно. Поздно.       Ещё через день подобрали сопляка Михина, высокого худощавого блондинистого паренька. В первый день прохождения службы его часть разбили, и он с третьего дня войны мотался по лесам. Он рассказывал, как немцы сорвали его выпускной, и он в первый же день записался добровольцем, за что заслужил одобрение у всей группы.       На восьмой день войны они впервые увидели советские самолёты. Они летели двойкой. Хорышев помнил своё восхищение их полётом и свою досаду, когда их обоих сбили. И когда они нашли лётчика со сбитого истребителя, спина которого была дважды продырявлена, Хорышев вспомнил Майсурадзе.       — Я дал себе слово, что ситуация с Майсурадзе не повторится, — подытожил Хорышев. — Так что не проси меня больше об этом.       За весь свой рассказ он посмотрел на неё только сейчас и понял, что слушание его рассказа далось Динке очень сложно. У неё уже, кажется, начинался жар.       — Ты прости, может я сильно нагружаю тебя своими россказнями, — сказал он, как бы оправдываясь. — но, мне кажется, ты должна что-то знать о людях, которым ты доверила свою жизнь. Вот.       Динка взглянула на его чуть-чуть виноватую зеленоглазую физиономию с коротким носом и курчавыми чёрными волосами. В какой-то мере он производил впечатление бравого командира, сумевшего вывести людей из мышеловки, но в тоже время его взгляд отдавал некой романтичностью, которая несомненно в нём присутствовала.       Хорышев, угомонившись со своими рассказами, спокойно развалился на травке, оставив Михина за дозорного. Однако спокойствие было только внешним, закрыв глаза, он вновь увидел все те ужасы, что видел в крепости: изуродованные тела без голов или разбросанные по кусочкам, берег реки, усеянный трупами, и как, каким-то непонятным для него способом, добравшись до воды, он пил её и увидел в воде труп с открытыми глазами, он смотрел на него, пристально смотрел. Он запомнит этот взгляд на всю свою жизнь. Все эти ужасы повторяются раз за разом, когда он закрывает глаза, поэтому он долго не спит, прежде чем смертельная усталость не победит страх закрыть глаза.