На рубеже жизни и смерти

      Когда переходили линию фронта, было страшно. Всё вокруг взрывалось, ревело, стучали пулемёты, пистолеты, автоматы… Был слышен небольшой, но очень страшный звук проникновения штыка или ножа в человеческую плоть. Динка то теряла сознание, то снова приходила в себя. Это её первый бой, и оттого ей ужасно страшно. Она помнила, как ранили Хорышева, как Розанов голыми руками задушил немца, как Фуга стукнул нациста прикладом, спасая её. Лучше бы она не помнила всего этого.       Людей оставалось всё меньше и меньше, немцы планомерно уничтожали группу окруженцев. И если бы наши из действующей армии не помогли, уж неясно, где бы была Динка: здесь, на земле или на небесах. Окруженцам помогли, и вскоре они вместе (окруженцы и бойцы местной части) в траншеях травили друг другу байки. Раненых сразу же увезли в госпиталь.       Радость воссоединения была неимоверной. После месяца в окружении воссоединение — это путёвка в жизнь. Возможность снова жить и сражаться. Это конец скитаниям, голодовке и мучениям, этому бесконечному однообразному пути по лесам Белоруссии. Люди радовались, бросали пилотки и фуражки, обнимались.       Но радость прорыва к своим вместе со всеми испытать Динке и Хорышеву не удалось. Их увезла полуторка в местный госпиталь. Полуторка была, конечно, повидавшая виды. Наверное, она сделала много таких рейсов с фронта в госпиталь и обратно. Многое она успела повидать за месяц войны: и крики раненых, и их боль, и пот уставших медработников. Сколько историй из жизни хранит эта полуторка! Никому не дано посчитать.       Полуторка не спеша двигалась по военной дороге. Часто она подскакивала на кочках и ямках, и тогда раны Динки и многих других давали о себе знать. Дорога неизменно укачивает и хочется спать, что и делала Динка. Она спала не крепко, временами просыпалась. Она слышала запах летних цветов на обочинах, выхлопных газов, испускаемых полуторкой и случайно проезжавшими рядом машинами, чувствовала нахождение Хорышева как всегда рядом. Он был ранен в левое бедро и не мог ходить. Кость у него тоже была перебита, и поэтому к бинту добавилась ещё и шина, сделанная из какого-то полена.       Его незримое присутствие всегда можно ощутить, Динка к этому уже привыкла. За весь почти месяц, что Динка знакома с Хорышевым, он стал для неё почти родным. Он всегда был рядом, возился с нею, заботился. Кормил, поил, перебинтовывал, носил на руках, на носилках… Динка не совсем понимала, почему и зачем он так старается, но такое чувство благодарности она не испытывала никогда, разве что к родителям и инструктору Голубеву в авиашколе. И было ещё что-то в чувствах к нему, что-то похоже на симпатию или что-то ещё…       Когда приехали в госпиталь, началась спешная выгрузка раненых. Медсёстры на себе выносили огромных тяжеленых мужиков, некоторые шли сами. Динка проснулась от галдежа, который подняли выгружатели. Она видела, как хрупкая маленькая медсестричка понесла на своих плечах Хорышева. Почему-то хотела его позвать. Зачем? Через мгновение она почувствовала, как её берут две медсестры, уже в возрасте, и пытаются её переложить на носилки.       — Эх, кажется, что лёгкая, а на самом деле не поднимешь! — проворчала одна. — Некоторые вон как отягощали в окружении!       — Кто же о тебе так заботился? — спросила другая.       Динка претворилась, что не слышит. Ответ был ясен и шагал одной ногой, стараясь помочь худенькой, но работящей девчушке.       — Спит, похоже, — сказала первая. — Ясно, кто заботился, — она поднатужилась, когда перетаскивали её на носилки. — Вон, пограничник с шиной. Еле как оторвали от неё, идёт и оглядывается.       — Всё-то ты видишь, Тамара Николаевна.       — Поживёшь с моё и тоже также всё будешь видеть.       Женщины ещё раз поднапряглись и взвалили на себя носилки. Понесли в палату мимо других раненых, жалобно кричащих и просто спящих или находящихся без сознания.       — Куда же нам тебя положить? — это был голос Тамары Николаевны.       — Если Вы правы, то Джульетта должна быть вместе с Ромео.       Когда её занесли в какую-то палату, она услышала радостный возглас Хорышева, в котором мало что можно было разобрать. Ясно одно — они снова будут вместе.       Впервые за этот месяц она лежала на мягкой постели. Раньше она этого не ценила, а сейчас… Какое же это блаженство! Вот так бы и валялась в этом госпитале, забыв обо всём на свете.       Хорышев был в приподнятом состоянии. Его захватила радость небольшой победы, всё равно большей, чем была тогда, когда вырвались из крепости. Он сумел спастись из немецкой мышеловки. Не приказав он тогда Фуге и Михину продолжить разведку, не нашли бы они эту армию и не вырвались бы вместе с ней. Получается, Михин погиб не зря. Он погиб за их жизнь. Динку тоже спасли, поэтому и Шурка погибла не зря. Всё не зря. И смерть Бурана, и смерть Майсурадзе. Это грело его душу и веселило дух. Он плевать хотел на своё бедро, тем более что врачи сказали, что всё обойдётся. Кость должна спастись — шина на поле боя была наложена очень верно, за что спасибо тому староватому санинструктору, который под пулями оказывал ему первую помощь, пулю вынули. Сейчас он подлечится, отдохнёт, а потом, с новыми силами, как говорится…       Хорышев был несказанно рад, что Динку положили на соседнюю койку. Он лежит с очень знакомым себе лицом, разговаривает о чём хочет, травит ей какие-то анекдоты. Он уже решил, что поедет после госпиталя с ней, в Москву, там уже будет искать следы тёти Дуни и Орлова. Оттуда сподручней. Осталось только договориться.       — Дин, Дина… Ты слышишь? — это было ночью, поэтому он шептал.       — Ну? — спросонья говорила она.       — Можно я с тобой в Москву поеду? И у тебя немного поживу, а?       — Ну можно. Будешь оттуда свою тётю с дядей искать?       — Да, я думаю оттуда проще.       — Конечно, проще. Поезжай со мной, родители, я думаю, не будут против. Особенно если им сказать, что ты мне жизнь спас.       — Да ну… жизнь спас. Сильно громкие слова!       — Ну а что. Если б не вы, я бы там по тиху сгнила бы и всё. А вы тащили меня. Дотащили вот.       — Ну тащил-то не только я.       — Прекрати, Хорышев. Я от своих слов не отказываюсь, я испытываю к тебе огромную благодарность… Правда.       — Ну хорошо.       — Вот так и надо.       Что-то было в Динке… что-то было точно. Или в ней, или в чувствах к ней, или и там, и там.       Госпиталь находился в старом здании, построенном, наверное, ещё во времена царя. Снаружи оно выглядело довольно красиво и даже немного грациозно, но вот внутри… Внутри всё осыпалось, рушилось и разваливалось. Разваливался потолок, от плитки на полу мало что осталось, стены все были в проплешинах. Но в целом, жить можно.       Говорили, что сильно тяжёлых на поезде отвезут ещё дальше. Кто входит в этот список было непонятно. Хорышев всё не мог улечься — боялся, что Динку увезут, а он останется. Он надоел уже почти всем врачами и медсёстрам, приставая к ним с одним и тем же вопросом. Разрешили бы ему ходить, так он бы обошёл весь медперсонал и всё-таки нашёл бы ответ на свой вопрос. А так ему оставалось только изводить медиков, которым не посчастливилось заглянуть в его палату. В конечном счёте он сдался и просто ждал пока объявят всем.       В один из дней, когда было уже совсем близко отправление поезда, в госпиталь приехали какие-то военные вручать награды.       — Ну мы с тобой явно в пролёте, — сказал Жора Динке, когда они зашли в их палату.       Динка пожала плечами. Жорка повернулся к стене. Возможность расстаться с Динкой и возможно потерять её навсегда удручало его, и весь его боевой настрой спал. Бедро стало ныть по ночам, да и не спалось ему.       — Младший лейтенант погранслужбы Хорышев здесь? — вдруг спросил военный.       — Здесь должен быть, — ответил главврач. — Только он ходить ещё не может. Военный пошёл к койке Хорышева.       — Жорка, Жор, — Динка потянулась к его кровати, толкая его в спину. — Тут тебя спрашивают.       Жора развернулся и недовольно посмотрел в сторону военного. «Чего тебе надо?» — читалось в его взгляде.       — Вам присвоено звание лейтенанта. Честно говоря, приказ о повышении вышел ещё в июне. Просто не успели. Поздравляю, — военный говорил сухо и даже не смотря на Хорышева.       — Служу Советскому Союзу! — только сказал Жорка, сев.       Военный отдал честь и удалился вместе с главврачом в другую палату.       Динка думала, хоть это обрадует Хорышева. Ей было не по себе, когда он порой ругал всех на свете: то медсестёр, то врача, то Гитлера, то пулю, которая попала в него, то санинструктора, который, видимо, всё-таки неправильно приложил шину, раз у него болит бедро.       — Надо как-то обмыть твои кубари, — сказала она.       — Лейтенант погранслужбы! Кому она теперь нужна эта погранслужба!       — Ты так сильно переживаешь, что нас могут разлучить? — вдруг решила она спросить его прямо, чего он не в духе последние несколько дней.       — Да, переживаю. Не хочу тебя терять.       — Если нас разлучат, я могу дать тебе мой домашний адрес, будешь писать туда, а родители мне пересылать. Не потеряемся мы навеки, если захотим. Не переживай. А лейтенанта надо всё равно обмыть.       Жорка не ответил. Отвернулся к стене и стал о чём-то думать.       Врач делал очередной обход. Посмотрел Динку, посмотрел и Хорышева. И видимо что-то найдя, застрял на нём.       — Да, Георгий Александрович, — врач, довольно молодой для врача, но уже с круглыми очками, сугубо гражданский человек, непривыкший лечить военных, всегда ко всем обращался по имени отчеству, словно не обращая внимания на всякие уставы. — Кость срастаться у вас, похоже, не собирается. Ваша ситуация несколько осложняется, придётся Вас отправлять на поезде. Вы же так этого хотели. Радуйтесь, — он вышел и уже про себя сказал. — Сиамские близнецы чёртовы.       Жорка поймал радостный взгляд Динки и сам воспрял.

***

      Поезд мчался на восток. Чух-чух-чух. Внутри находились не только раненые: им выделили большую часть вагонов, один под почту, а ещё три под какую-то перегруппировывающуюся часть. Поезд ехал не спеша, чтобы не тревожить раненых.       Динка любила ездить на поездах. Колёса вагонов тихо постукивают о рельсы, а мирное чух-чух-чух убаюкивает. Поезд напоминал о той далёкой мирной жизни, которую увидеть ещё раз многим из него не суждено. Но поезд напоминал Динке не только об этом. Находясь в нём, она снова вспоминала своего сына и тот роковой вечер, 22 июня, когда она отправила Костика в неизвестность. Она знала, что совсем скоро ей дадут увольнительную в Москву, и она всё узнает. Ребёнок либо будет дома или нет. Если нет, то искать его, по сути, бесполезно…       Хорышев хоть и шутил, что Динка надоела ему с темой про её сына, но сам всё внимательно слушал и самостоятельно придумывал все возможные сценарии. По его расчётам волноваться нечего, ребёнок на месте, но он прекрасно понимал все опасения Динки.       В поезде ходили разные разговоры, но все они были о войне или о родных, которых она коснулась тем или иным способом. О другом в такой обстановке даже не думалось.       — Видали, в сводке пишут, что Москву уже бомбят ихние самолёты, — с ошарашенным видом и газетой в руках, полученной им на одной из остановок, зайдя во второй вагон Динки и Хорышева, сказал медбрат.       Медбрат ушёл сообщать новость другим вагонам, а в вагоне номер 2 началось бурное обсуждение полученного известия.       — Прошёл месяц, а уже бомбят, — начал дискуссию один сорокалетний солдат с перебитой вдребезги рукой и забинтованной головой.       — Это где же наша авиация! — нашёл виноватых другой, у него, кажется, был прошит живот.       — Ворон ловит! — подхватил третий.       — Где там этот газетчик?! — грозно воскликнул Хорышев. — Дочитал бы сводку до конца, там явно написано, что наши истребители много посбивали немецких сволочей!       — Виновата не только авиация, — донеслось из угла, где лежал какой-то генерал. — Все хороши. Допустили немцев на расстояние полёта немецких бомбардировщиков.       После этого все замолчали. Генерал здесь был очень уважаемым человеком, его всегда слушали, к нему прислушивались. Каждый погрузился в себя и переживал свою, личную трагедию бомбёжки столицы Родины. Динке было больно, она отвернулась к стенке. Больно осознавать, что война уже так близко, всего-то за месяц добралась до столицы, до твоего родного дома. Что твои родные уже тоже познали бомбёжки, услышали разрывы бомб, убегали в бомбоубежище… Если бы она только была бы здорова, то грудью бы встала на защиту Москвы. Села в истребитель и в одиночку расстреляла бы весь боезапас на немецкие бомбардировщики. И будь с ней что будет.       Тему с бомбёжками Москвы поднимали после этого только один раз — когда в окно поезда увидели груду летящих по ходу движения поезда бомбардировщиков.       Поезд прибыл утром, когда все ещё спали. На вокзале было очень шумно, толпилось очень много народу, медперсоналу пришлось расталкивать толпу. Люди стремились, в основном, на поезд, уходящий с соседнего пути на восток.       — Крысы уже бегут, — сделал вывод сосед Динки сверху, тот, который ругался на авиацию. Он вообще, видимо, такой человек, ему всегда нужно было на кого-то поругаться.       Динка с Хорышевым чудом попали в первую отходящую в госпиталь машину.       Неужели это Москва… Она не была здесь, в своём родном городе, с 1940-го года, со свадьбы с Зарецким, то есть уже год… Она не верила, что после всего пережитого вернётся в свой родной город, это казалось чем-то фантастическим. Но нет, вот она едет по Ленинградскому проспекту, они выехали с Белорусского вокзала…       Москва изменилась. Очень сильно изменилась. Не из-за того, что Динка последний раз здесь была в 1940-м году, а из-за войны. Аэростаты, белые полоски на окнах, зенитки и зенитчики рядом с ними… Война уже успела преобразить родной город до неузнаваемости.       С возвращением в Москву связана не только тоска по дому, но и воспоминание о том, кажущимся очень далёким прошлым, последнем пребывании здесь. Это была свадьба. С Зарецким. Которого нет. Нет и больше никогда не будет. Ни будет не его, ни его тела. В землю положить нечего. И поплакать не над чем. Костик вырастет (если вырастет) и некогда не увидит отца не на фотографии. А жив ли сам Костик?..       Машина, временами подскакивая на неровной московской дороге, неспешно ехала к госпиталю. Динка примерно догадывалась в какой госпиталь их повезут, исходя из описания дороги, которое делал Хорышев, сидевший рядом. Он, как ребёнок, рассматривал улицы незнакомого города и рассказывал всё, что видел Динке.       — Неужели могут быть такие большие города? — удивлялся он. — За это время Брест можно весь объехать по два раза!       Динка ему молча кивала и погружалась в свои бесконечные раздумья. Доехал ли сын? Кому-то может надоесть думать об одном и том же, но только не про сына. Дети — это святое, если говорить коротко. Потерять его, всё равно, что потерять себя и всю свою жизнь. Это хуже смерти.       Разгадка душещемящей загадки была близка. Если Динка правильно рассчитала куда они едут, значит от госпиталя до дома можно дойти пешком. Причём по весьма приятной дороге: по лефортовскому парку.       Наконец, машина затормозила и подъехала к знакомому Динке зданию начала XIX века. Оно было весьма грациозно. Внутри было всё также красиво, отчего у Хорышева захватило дух.       — Вот она столичная жизнь! — воскликнул он.       Сладкую парочку снова положили в одну палату, правда для этого Хорышеву пришлось устроить небольшой скандал, но цель была достигнута — они снова были вместе. Хорышев продолжал выдумывать всякие байки или вспоминать какие-то истории из своей жизни или из того, что слышал о других, пытаясь как-то развлечь загрустившую Динку, но это никак не решало её проблему.       — Может, можно как-то дать знать твоим родителям, что ты здесь? — докопался-таки до истины Хорышев.       Динка не ответила, только отвернулась к стенке. Хорышеву вдруг захотелось подойти к ней и обнять… но пока он ограничился тем, что больше не говорил об этом.