На рубеже жизни и смерти

      Ночь прошла и наступил новый день. Столица проснулась и занялась своими делами, как и дом Соколовых. Отец, даже не успев позавтракать, умчался на работу, Артур ушёл в военкомат за назначением, отпуск его уже заканчивался и ему нужно было возвращаться в строй, а к матери Ася уже привела Ванечку и Анечку, покормив Костика.       — Спасибо тебе, Ася, за Костика, — провожая Асю на завод, сказала Динка. — Век не забуду.       — Да ну что ты… — Ася засмущалась. — Я же не могла по-другому.       У Аси были прекрасные русые волосы, голубые глаза с оттенком зелёного, курносый нос и не слишком выразительные губы. Она была ровесница Динки, они могли бы ходить в одну школу, но до замужества она жила в совершенно другом районе Москвы. В соседнюю квартиру переехала только после того, как вроде бы удачно быстро выскочила замуж за молодого карьериста, он тогда ещё был капитаном. Теперь же она осталась одна с двумя детьми после того, как мужа привезли откуда-то с Украины, где он, будучи в, казалось бы, небольшой командировке и встретил войну. При всём своём Ася ещё вполне могла выйти замуж и во второй раз, было бы за кого.       Ася ушла, а проснувшийся и уже успевший позавтракать Хорышев предложил прогуляться. Динка согласилась и спонтанно решила надеть не форму, а платье, чему был несказанно поражён и счастлив Хорышев. Он тут же помчался вниз плести венок.       Они гуляли по Москве. Гуляли по Арбату, по набережной, по Тверской, на Патриарших, обсуждая всё, что видели, вспоминали и о чём думали… И так несколько дней подряд. В один день у Патриарших они нашли фотографа, который согласился их сфотографировать, так как они ему очень понравились. Динка была в светло-красном, ближе к нежно-розовому платье в клеточку и в венке из белых маргариток, а Жорка, уже сменив пограничные эмблемы на пехотные, был в форме лейтенанта-пехотинца. Фотограф сначала сделал их общий снимок, а потом Динку и Жорку по отдельности.       За ту неделю отпуска Жорка успел сбегать и в пограничное управление НКВД, и в военкомат и получил назначение командиром взвода на Западном Фронте, где в ближайшее время он скорее всего будет защищать Москву.       — Почему ты не узнаёшь насчёт приёмных родителей? — спросила на одной из прогулок Динка.       И правда, Жора, уже несколько раз побывав в погрануправлении, так и не разу не спросил про Орлова. Казалось бы, он должен стремиться поскорее узнать, что с родными, но он почему-то медлит.       — Я боюсь… Вдруг там не всё так светло и радужно, как у тебя…       — Ну что, ты трус последний что ли? Уже неделю в Москве, и ничего не знаешь про родных, а они может быть здесь и ждут тебя, ждут от тебя новостей… Пошли вместе. Прям сейчас, давай, — она подала ему руку, предлагая идти за ней.       — Ладно, твоя взяла. Пошли.       Здание погрануправления ничем не отличалось от других. Обычное, ничем ни примечательное здание. Дежурный, видимо уже выучив Хорышева, пропустил его без нареканий, а Динку не пропустил, и она осталась ждать Жорку на крыльце.       — Ну что я вам могу сказать, молодой человек… Сергей Иванович Орлов погиб в первые дни войны.       — А его жена? Дети? — стараясь сохранять спокойствие и ровный тон голоса, спросил Орлов.       — Уж этого я знать не могу, но могу помочь вам знаете, чем… У нас работает его сослуживец, который был в том же месте, что и Орлов. Может быть, он расскажет Вам больше, чем бумажка. 102 кабинет, если его там не будет, то вот Вам его адрес. Геннадий Андреевич Говорухин.       — Спасибо Вам.       На Жорку налетели разом все воспоминания о приёмном отце. Сколько Орлов вложил в него, сколько всего и не перечесть!.. Именно Орлов сделал Жорку таким, какой он есть. Именно Орлов. Без Орлова не было бы Хорышева. Ему хотелось плакать, он как мог сдерживал себя и в безумной сумятице искал заветный 102 кабинет. Он решил, что хоть из гроба достанет этого Говорухина, ведь бумажке нельзя верить. На бумажке было недавно написано, что Динка не вернулась с вылета в Барановичах.       Если посмотреть на него со стороны, то покажется, что он только что сбежал из психбольницы, но нет. Он просто потерял частичку себя, он просто охвачен сильнейшим горем, которое разгрызает его изнутри, выгрызая его здравомыслие и вменяемость.       Вот он. 102 кабинет. Постучался, дверь открылась. Дверь открыл примерный ровесник Орлова, темноволосый мужчина со шрамом практически на всё лицо.       — Вы Говорухин? Геннадий Андреевич? — дрожащим голосом спросил Хорышев.       — Да, я. Что Вам нужно? — спокойно ответил Говорухин.       — Я… Я приёмный сын Сергея Ивановича Орлова, мне сказали, Вы были с отцом, когда…       — Знаете, товарищ лейтенант, я сейчас занят. Приходите сегодня в 7 прямо ко мне домой. Улица Курбатовский переулок, дом 20, квартира 6. Всё, что знаю, расскажу. Вы уж простите, что заставляю ждать.       Он вышел из погрануправления весь потерянный и сел на лестницу крыльца. Динка осторожно села рядом, положила ему руку на плечо и не стала ничего спрашивать. Всё было и так понятно.       — Этот архивный хрыч сказал, что папа погиб… — после долгого молчания сказал Жора. — А я не верю! Ещё сказал поговорить с каким-то Говорухиным, он назначил мне встречу у него дома, правда я не знаю, где это, поможешь?       — Конечно. Курбатовский, Курбатовский… никак не могу понять, где это… Отец должен знать, пошли спросим.       Глеб Вадимович всё же слегка прояснил местонахождение этой улицы, и Жорка с Динкой отправились туда. Просидев три часа у порога дома, они встретили Говорухина прямо у подъезда.       — И долго вы тут сидели? — спросил он.       — Неважно, — холодно ответил Хорышев, который за эти три часа что только не пережил.       — Ладно, пойдёмте в дом.       У Говорухина была скромная комнатка в коммуналке, кишащей старушками и малышнёй.       — Можно потише! — громко крикнул он кому-то и закрыл дверь в комнату. Затем он сел на кровать, снял фуражку и начал. — Серёга был мужик стоящий, до войны полгода с ним вместе проработали, без нареканий. Когда всё это началось, мы с ним и с Никифоровым были в заставе, под Белостоком. Там и приняли первый бой. Никифорова убило в первый день, а Серёга получил смертельное ранение утром 23-его… Послал меня связным в город, умер прямо на моих руках… Сражался как герой. В городе я встретил его жену и дочь Светлану. Они намеривались уезжать в эвакуацию. На автобусе номер 204. Когда я им рассказал про Сергея, жена завыла, брыкалась, не хотела даже садиться в автобус, её пыталась успокоить Светлана. Она посадила мать в автобус, а сама… — тут он смутился и явно что-то не досказал. — В общем, решила со мной попрощаться. А потом… при отступлении, мы, в общем, видели этот автобус, он был разгромлен, думаю, при бомбёжке. Жена Сергея скорее всего там и погибла, а вот Светлана ушла к партизанам. Вот и всё, что я знаю.       Жорка сидел на стуле и не шевелился. В его голове кипела такая буря эмоций, которые он переваривал, прорабатывал, и оттого у него даже не хватало сил, чтобы встать и как-то двигаться. По его щеке текла только одна, одинокая слеза.       — Спасибо Вам. Мы, пожалуй, пойдём, — сказала Динка и подошла к Хорышеву, беря его за руку.       — Дайте свою полевую почту, я попрошу Светлану написать Вам.       — Триста пять сорок семь — б, — ответила Динка.       Ему было очень больно, очень сильно. Но в то же время он не понимал, что он чувствует. Это была каша из разных чувств и эмоций, которые так или иначе совмещались и превращались в одно сильное чувство — ненависть. Ему хотелось крушить всё, что он видел, но он старался себя сдерживать. Всё его желание крушить выражалось в том, что он почти весь трясся, сидя на скамейке на набережной.       — Ты чего трясёшься-то? — вдруг спросила Динка, не сказавшая до этого ему ни слова.       — Убить хочу, всех убить! Всю жизнь мне загубили, сволочи. У меня было всё, всё, как у обычного нормального человека, но они отняли, черти, — он говорил это с такой агрессией, что у него падали слюни изо рта. — Всех перебью, сволочей, всех! Уроды, выродки, кретины.       Динка не знала, что с ним делать. Ей было жалко его, очень жалко. Но как помочь ему, какими словами поддержать, она не знала, поэтому просто была рядом, гладила его спину, руки. Динка помнила, как она сама переживала смерть близкого человека — Зарецкого. Тогда ей очень помог Травкин и его слова, которые он всё же смог в себе найти.       — Жорка, Жор… — лишь вырвалось из неё.       Сердце рвалось за него.       Он закрыл лицо руками и стал плакать навзрыд. Тогда Динка прижала его к себе, стала гладить по голове и приговаривать:       — Жорка, бедный мой Жорка… Они любили тебя и не хотели, чтобы ты так убивался. Они верят в тебя, верят, что ты справишься, встанешь, поднимешь голову, справишься с горем и сможешь дальше жить, слышишь? Так оправдай же их веру, будь сильным мальчиком! Жор, а Жор?..       Артура провожали вечером. Хорышева с собой не взяли, оставили дома. Слишком он уж был разбит.       Артур был в приподнятом настроении, как будто бы ждал этого. Мать плакала, Динка старалась держаться, а отец гордился. Артур уезжал не совсем на фронт, он ехал на формирование бригады в Сталинград, поэтому мать с отцом составили целый список адресов знакомых, к которым «ну вдруг если будет время, забеги ненадолго».       Вокзал, как обычно, кишел людьми. Соколовы кое-как пробирались через толпу. Мать до последнего не отпускала Артура, и ему пришлось чуть ли не вырываться.       — Мама, я должен ехать, должен, слышишь? Со мной будет всё хорошо, не волнуйся. Пока, пап, пока, Динка, пока, мамочка!.. Всё!       Он быстро поднялся на подножку поезда, и как раз вовремя: поезд тронулся. Артур долго стоял на подножке и махал, мать, откуда-то взяв платок, тоже начала махать и идти за поездом к началу платформы. Примерно тоже самое делали и другие люди, также прощаясь и также расставаясь.       — Ну что, проводила брата? — спросил Жора, сидя на кровати Сашки, когда Динка вернулась.       — Проводили, — она села перед ним на стул. — Ты как?       — Мне уже лучше.       Он взял руки Динки в свои и сказал:       — Знаешь, Дин, я верю, что у тебя и у твоей прекрасной семьи всё будет хорошо. Не знаю, откуда у меня такая у меня такая уверенность, но она есть.       — У тебя тоже всё будет хорошо, Жорка, несмотря ни на что.       Она встала со стула и чмокнула его в щёчку. Раздевшись и засунувшись под одеяло на кровати, она добавила:       — Спи. Спокойной ночи.       Но спокойной ночи не получилось — заиграла сирена воздушной тревоги.       — Вашу ж мать! Пятый раз за неделю! — выругался Хорышев, надевая сапоги.       — Разлетались черти! — вторила ему Динка.       Динка даже не успела одеться, так и выбежала в ночнушке. Увидев это, Жорка сорвался обратно в дом.       — Не ждите меня, бегите в убежище!       Убежище находилось в подвале соседнего дома, до которого нужно перебежать через широкую улицу. Жорка наспех взял первое попавшееся — свою шинель и выбежал на улицу, где бомбёжка была в полном разгаре. Вокруг всё рвалось и ревело, Жорке пришлось каждый метр ложиться и прикрывать голову руками.       Чудом выжив, он всё-таки добрался и укрыл своей шинелью Динку, которую до этого всячески пытались спасти от посторонних глаз родители.       На следующий день Динка и Жорка снова гуляли. На госпитальном мосту Жорка вдруг остановил куда-то мчащуюся Динку. Некоторое время он просто помялся на месте, затем глубоко вздохнул и сказал:       — Дин, может быть это не вовремя и я сильно наседаю, но… мне кажется я должен тебе это сказать. С того момента, как мы встретились, меня не покидает чувство, что… я испытываю к тебе самые нежные чувства. Я… Я люблю тебя, Дин.       Динка даже немного отшатнулась. Он опустил голову.       — Может, не надо было, но ты должна знать… А то мне завтра уезжать… вот так вот убьют, и ты даже не узнаешь.       — Гош, ты понимаешь… после смерти мужа, я не могу… не могу, понимаешь? Я не могу тебе сказать, что ты мне противен и, что я тебя не люблю, нет… Но я тебе не могу сказать и того, что люблю… Понимаешь?       Она даже отвернулась от него. Он подошёл сзади, взял её за плечи и почти шёпотом сказал:       — Я всё равно буду тебя любить, слышишь? Всё равно. И не перестану никогда.       — Да брось. Найдёшь ещё кого получше.       — Так нет никого лучше-то.       — Прости, Жор, прости, — она заплакала и убежала.       До вокзала они не разговаривали. Разговор о чувствах внёс в них какую-то неловкость, и ни тот, ни другой не знал, как её преодолеть.       На вокзале, в принципе, как и в любое другое время, была тьма народа. В отличие от поезда Артура, ехавшего в тыл, этот поезд ехал конкретно на фронт, и поэтому платформа была буквально залита слезами провожающих. Динка вцепилась в Хорышева. Ей почему-то стало очень страшно за него, она чуть ли не плакала.       Поезд тронулся, Хорышев встал на подножку, Динка за ним.       — Я вернусь, вернусь, слышишь? Всё будет со мной хорошо!       — Я… я слышала, взводные живут три дня…       — Это потому, что они потом ротными становятся, — соврал Жорка. — Я вернусь, вернусь!       Он взял её за щёки, поцеловал в губы и сказал тем, кто остался на платформе, снимая Динку с подножки:       — Мужики, ловите!       Поезд ушёл, забрав с собой кучу судеб, многие из которых он не вернёт, и они останутся там, на фронте…       А Динка стояла на платформе, прикрывала рот рукой, рыдая, отчитывала часы до того момента, как она сама поедет туда и почему-то верила, что ещё увидит Жорку Хорышева.