На рубеже жизни и смерти

      — Повезло тебе, Жорка, только прибыл в полк и сразу же такая заварушка началась, — на собрании взводных сказал Сухомлин, похлопав Хорышева по плечу.       За ту неделю, что Хорышев на фронте, он успел пару раз повздорить с поваром из-за задержки, слегка с командиром второго отделения Астафьевым из-за расхлябанности бойцов, бегающих в самоволку и не следящих за своим окопом, вовремя не выливая из него воду. За этот окоп Хорышев даже получил от комбата Горчанова, и оттого сильно взъелся на Астафьева. С ротным Сухомлиным они ещё несколько раз беседовали в его «штабе», сильно с ним сдружившись. Хорышев как будто бы нашёл единомышленника.       Немцы несколько раз поднимались в разведку боем, но пока батальон Горчанова успешно отражал их удары. А артиллерия регулярно песочит немецкие окопы, чем вызывает восхищение у Хорышева. А совсем недавно, чуть меньше недели назад, полк явно начал готовиться к чему-то крупному. Прислали пополнение, подвезли снаряды (даже сверх положенного). Хорышев с взводом с удивлением слушали гудение танков где-то неподалёку.       — Неужто наступление, командир? — спросил Фуга то, что вертелось у всех в головах.       Хорышев не ответил, но его горящие глаза говорили сами за себя: он тоже так думает и на это надеется. После всех этих скитаний, позорных отступлений в глубь страны, наконец-то наступать! Хорышев даже боялся обо всём этом думать, хоть бы не сглазить!       И на собрании взводных все эти подозрения подтвердились. Завтра наступление!       — Политруку роты, Саблин, подготовь морально народ, воодушеви их, пусть глаза у них загорятся. Взводным, проверить матчасть бойцов, у кого ножа нет, у кого лопаты, у кого винтовку заклинило. Ну в общем, проверить всё обстоятельно, чтобы завтра как часы всё точно было. В 8.30 артподготовка, в 9.30 атака.       Во взвод Хорышев вернулся с улыбкой до ушей. Его уже ждали 23 выражения лица: «Ну что?».       — Завтра наступление, — с гордым видом сказал Хорышев.       — Погоним фрицев! — воодушевлённо воскликнул Фуга.       — Далеко погнать всё равно не получится, силёнок ещё маловато, — умерил его пыл подошедший Сухомлин. — Саблин к вам ещё не заходил?       — Никак нет, — ответил Фуга.       — Где его черти носят! — выругался ротный. — Петька Терехов, найди политрука. Возьми себе напарника.       Послышалось звонкое петькино «Есть!» и он, взяв с собой какого-то щуплого молодого юнца, отправился в длинный лабиринт траншей. Петька очень исполнительный паренёк, он всегда рад выполнить какой-нибудь приказ. Вот и сейчас он резво и радостно побежал искать политрука.       — Волнуетесь, командир? — понимающе спросил Петрович.       Жорка сидел на дне окопа, собираясь с мыслями, закрыв лицо руками. Да, он волновался, возможно даже в глубине души побаивался. А вдруг его, как многих взводных, ротных и комбатов, убьёт сразу же, когда он вытянется во весь свой рост и станет поднимать людей в атаку? Нет, ему не хотелось погибнуть вот так. Хотелось сделать для Родины что-то более стоящее, чем погибнуть в первой атаке.       — Нет, нет, всё в порядке, — спешно поправился он, встал и энергично делал вид, что активно ищет политрука.       Политрука он не нашёл, но зато нашёл глазами встревоженного Петьку, который, по-видимому, его судорожно искал.       — Командир! Товарищ лейтенант! — подбежав к Хорышеву, он взволнованно выпалил. — Там такое!..       — Какое?       — Пойдёмте! Лучше сами посмотрите.       Хорышев послушно пошёл за Тереховым. Ему нравился Петька: весёлый, непринуждённый, беззаботный, простой деревенский парень. Он напоминал Хорышеву о его детстве до поступления в училище, когда он играл вот с такими вот мальчиками в лапту.       Политрук роты Саблин лежал в запасном окопе с простреленной головой. Пистолет лежал тут же.       — Какое же моральное состояние может быть у роты, если её политрук стреляется? — вздохнул Хорышев и приказал Петьке привести сюда Сухомлина, Горчанова и комиссара.       Петька убежал, а Хорышев решил осмотреть тело. В левой руке Саблин сжимал какую-то бумажку. Это было письмо от, видимо, его матери, где она сообщала, что его две дочери и жена погибли.       — А вот и причина, — грустно сказал Жорка и уже приготовился вставать при виде подходящего командования.       — Так, лейтенант, — первым подал голос комиссар Неустроев. — идите к себе во взвод и особо об этом не болтайте.       — Товарищ комиссар, тут вот письмо, из-за него он и… — сказал Хорышев, отдал честь и удалился.       Вернувшись во взвод, Хорышев сразу залёг спать, приказав Петьке разбудить его в 8.       — А зачем Вас будить, командир, артподготовка же точно разбудит!       — Петь, просто выполни приказ, — сонливо сказал Хорышев, откидываясь на стенку траншеи.       — Командир… командир, Вы уже спите? — спустя полчаса стал шептать Петька, слегка теребя рукав Хорышевской гимнастёрки.       — Да с тобой заснёшь, Петька! — сонливо проворчал Жорка.       — А почему товарищ политрук застрелился?       — У него жена и дочки две погибли.       — А как?       — Под бомбёжкой. Только не болтай об этом, слышишь?       — Не буду. Странно это выходит, командир…       — Что странно?       — Ну, у нас же тут, на передовой больше вероятность умереть, а погибают в тылу…       — Всякое бывает. Петь, давай спать.       Хорышеву показалось, что Петька угомонился. Но Петьку волновал ещё ряд вопросов.       — А зачем же сразу стреляться-то?..       — Петь… люди по-разному с горем справляются. У кого-то, видишь, сил не хватает, чтобы это пережить.       — Ну он же нам всегда говорил, что чтобы-то не случилось, нужно это пережить и идти дальше, он же нашего Колю Сатина тогда успокаивал, когда у него мать померла… а потом и Сатина убило…       — Ну знаешь, не в укор Саблину, но у людей иногда дело расходится со словами. Иногда человек лучше помогает другим, чем себе.       — Он же стольким нашим помог! Такой человек был! Настоящий политрук! Ну почему, а, товарищ командир?       — Ну что почему, Петька?! — уже начиная злиться, спросил Хорышев.       — Почему его нет больше? Вот, говорят, во второй роте политрук гадина та ещё, а у нас золото был!..       Петька вроде замолчал, и Хорышев спокойно улёгся спать. Саблина он знал плохо, и поэтому смерть политрука его задела не так, как Петьку. За эти два с половиной месяца войны Хорышев уже почти (почти!) привык к смертям повсюду. И если этот человек для него ничего не значил, то он скорее всего не поведёт и носом. Примерно, как сейчас, когда он не мог выдавить из себя хоть каплю сожаления на слова Петьки, и его только бесило то, что ему не дают заснуть перед важным днём.       Хорышев слышал, как Петька слегка похныкивал рядом. Жорка уже рассчитывал, что проснётся всё же с залпами артиллерии, ибо Петька, видимо, сильно увлёкся страданиями по политруку, но в 8 утра, как положено, его начали тормошить. Это был Петька. С красными глазами, но он всё же выполнил приказ.       — Спасибо, Петь. Ну как ты?       — Зачем же Вы спрашиваете, командир? Что со мной может быть не так?..

***

      Пять минут до атаки. Густой туман, ничего не видно, авиация не летает. Пистолет в руках. Курок вздёрнут. Нервы на пределе. Пульс скачет. Хорышев в очередной раз оглядывает свой взвод, снова смотрит на Сухомлина, ожидая сигнала. Тот, в свою очередь, ждёт его от Горчанова.       Жорка волнуется, всматривается через туман в подчинённых. Сегодня его жизнь в их руках и руках фортуны (как и, в принципе, всегда, но сейчас это особо ощущается). Он достаёт из нагрудного кармана фотокарточку. Ту самую, где крупным планом Динка в венке и платье. Рассматривает её, она словно придаёт ему сил.       Сигнал был подан. Атака началась. Комбат уже растянулся во всю над траншеями, поднимая в атаку, за ним Сухомлин и, наконец, Жорка. Он вытянулся во весь рост и закричал:       — Вперёд, ребята!!!       Он не осознавал куда бежит, он точно видел, что за ним бежит взвод, рядом бегут другие взводы, другие роты. Вокруг рвутся снаряды, несколько человек из его взвода косят осколки, другие падают из-за летящих из немецких винтовок и автоматов пуль. Но Жорка пока избегал всего этого и просто бежал куда-то вперёд. Так он добежал до немецких окопов. Рядом с ним оказался Розанов, Петька и ещё человек пять из взвода. Где-то вдалеке, уже в окопах, Жорка увидел Сухомлина и смело запрыгнул к немцам. Артиллерия постаралась на славу — основные очаги сопротивления были подавлены именно ей.       Во всём этом шуме Жорка различил знакомый звук — звук лязга гусениц. Сначала он испугался, что это немцы резервы подогнали, но услышал радостный возглас Петьки:       — Наши! Наши танки!       Жорка впервые видел наши танки. До этого, к огромному сожалению, ему попадались только немецкие, который ой как хотели отправить его на тот свет.       Его переполнило чувство восхищения. Неужели мы наконец наступаем, наступаем с танками! Воодушевление гнало его вперёд, он гнал за собой взвод.       Со своим взводом он занял окоп следующего эшелона обороны немцев, но атака к тому времени уже захлебнулась. Линия фронта продвинулась всего на километр. Немцы дрались упорно.       Взвод расположился в небольшом окопчике для пушки, развалины которой лежали тут же и не давали немцам пробраться к взводу по ходам сообщения.       — Командир, рота вон, где осталась, а мы тут одни! — встревоженно и постоянно оглядываясь, вскричал Фуга.       — Вижу, Фуга, вижу. Что с Астафьевым?       — Что-что… сами посмотрите.       Астафьев лежал в углу окопа, над ним с индивидуальным пакетом колдовал совсем юный красноармеец Гуськин. Но какой смысл? Астафьева словно располовинило: взрывной волной оторвало нижнюю часть тела, а из верхней торчали розовенькие трубочки — кишки. Каким образом Гуськин собрался всё это перебинтовывать?.. Да, Астафьев ещё дышал, панически орал, но всё это явно ненадолго.       — Гуськин! Брось его и займись своими обязанностями! — строго закричал на него Хорышев.       — Но как же товарищ младший сержант… — начал мямлить тот, находящийся в почти такой же панике, как и Астафьев.       — Его уже не спасти, Гуськин. Возьми себя в руки и винтовку и занимай оборону.       — Укокошат нас всех тут к чёртовой матери! — стал ругаться Фуга.       — Авось наши подтянутся? — он заметил ползущего с нашей стороны человека. — Смотри, к нам связного послали.       Связной, под бомбёжкой и трассирующими пулями, таки дошёл до Хорышевского окопчика. Он опустился на дно окопа, отдышался и попросил перебинтовать ему ногу.       — Командир батальона Горчанов приказал оставить позицию и отступить в батальон, товарищ лейтенант, — сказал в итоге он. — Нужно успеть до рассвета, днём не пробраться. Даже сейчас… я уже третий связной.       — Спасибо, браток, — похлопал его по плечу Жорка. — Гуськин, Воронов, с дегтярём остаётесь. Дожидаетесь, пока весь взвод переползёт, и тут же за нами, поняли?       — Арьергард, выходит, — поддакнул ему Фуга. — Давайте, ребятки.       Гуськин, ещё не до конца оправившийся после смерти Астафьева, робко поглядывал на Воронова, рослого мужика из деревенских. В своё время Воронов поди мог в одиночку поле вспахать и корову на себе домой отнести.       — Сможем, — уверенно сказал Воронов, беря дегтярь из рук Петьки.       Взвод осторожно пополз в сторону наших окопов. Немцы снова открыли шквальный огонь на любое движение. Тогда из Хорышевского окопчика послышалась пулемётная очередь. Первым полз Хорышев. Он полз довольно быстро, успевая постоянно оглядываться на взвод. Замыкали строй Розанов с раненым связным из батальона. Богатырь Розанов буквально на себе тащил связного, который похоже уже терял сознание от потери крови.       Сухомлин долго всматривался в бинокль в непроглядную темноту. Он волновался, всё-таки теряется целый взвод, да и Хорышев был ему симпатичен. Вспоминал недавний разговор с комбатом, когда он сообщил, что один из его взводов сумел каким-то образом закрепиться в немецких окопах.       — Как это закрепились? Никто не закрепился, а они закрепились?.. Удивительно, — сказал он, но его взгляд сохранял прежнюю невозмутимость. — Повезло этому лейтенанту… Как его?       — Хорышев.       — Толковый командир, выходит. Я вспомнил его. Приехал, глаза горят. До сих пор поди так горят. Всё бы отдал, чтобы у меня также… А в прочем, к чему это я… — Сухомлин уловил в лице Горчанова лёгкую ноту грусти, которая тут же пропала. — Пошли связного, пусть отходит. И как можно скорее, пока немец не очухался.       Пока вспоминал, ушёл в себя и потерял поле боя из виду. Из размышлений его вырвал скоропостижно присланный новый политрук Совин.       — Михаил, движение на нейтральной территории.       Сухомлин снова всмотрелся в бинокль.       — Это взвод Хорышева, — уверенно сказал он.       — Надо их поддержать что ли, — предложил политрук.       — Звони Горчанову.       — Спит поди.       — Да какой сон, политрук? — Сухомлин даже слегка разозлился. — Не на гражданке!       Сухомлин пошёл туда, куда полз взвод и тихо приговаривал про себя:       — Ну, родненькие, ну, быстрее!       Бойцы, сидящие в окопах и видящее это, тоже начали так приговаривать и делать манящие движения к себе, пытаясь таким образом подбодрить взвод. Точнее его остатки.       Хорышев спустился первым, прямо в объятия подоспевшего Сухомлина. Он отдышался, даже не обратил внимание на ротного и стал проверять количество смогших переползти. «Так, так, так… Петька, Сахаридзе, Фуга… — пересчитывал он всех. — Кжмы нет, а нет, вот он…» Последним спрыгнул в траншею Розанов.       — Ну, братцы, молодцы, приползли наконец! — радостно воскликнул какой-то дедушка из роты. — А мы волновались!       — Немцы вас из пулемётов, а вы! Орлы! — подхватил радость другой.       — А связной? — поинтересовался Сухомлин.       — Да, он там, на ничейной полосе помер, я его там и оставил. Больно тяжёлый.       — Мог и донести, — подал голос кто-то из роты.       — Да, Розанов, мог, — строго посмотрел на силача Хорышев. — Он всё-таки наш товарищ.       — Хотите принесу? — предложил он и правда полез за траншею.       — Стой! — воскликнул Хорышев. — Совсем голову потерял? Ладно уж, — он махнул рукой.       Сухомлин снова полез обниматься.       — Молодец, ты, Жора!       — Подожди, Миш, мне ещё арьергард дождаться надо.       Гуськина с Вороновым долго не было видно и, что самое важное, не было слышно. Пулемёт перестал трещать минут пять назад.       — Может, у них патроны кончились? — предположил Фуга.       — Товарищ старшина, у них полтора диска было, — встрял Петька. — Я лично отдавал.       — Значит, накрылись, — сделал простой и страшный вывод Хорышев.       Жорка ещё раз пересчитал всех во взводе. Вышло 17 человек. 6 человек безвозвратных потерь.       — Ещё день таких боёв, и от взвода нихрена не останется, — горько подытожил Жорка, которого радостный Сухомлин уже увёл к себе.       Тут уже у него не было того «шикарного» окопчика, как на тех позициях. Всё в разы скромнее. Понятно, что яму копал сам с помощью или без неё. И места в ней поменьше, и вещей. Сухомлин, откручивая крышку фляжки, тяжело вздохнул и сказал:       — За день продвинулись всего на километр. А должны были… Эх, ну ничего, дальше — проще.       — С чего бы это?       — Не знаю, так хочется верить. Твой взвод, кстати, самый потрёпанный.       — Понятное дело, прорвались на кудыкину гору. А у вас не получилось, да?       — Ага. Уж не знаю, как вас немцы проворонили. А ты молодец, Хорышев. Молодец. Тебя даже Горчанов похвалил. А это знаешь… Он очень редко кого хвалит. Даже меня никогда не хвалил. А ты такой чести удосужился.       — Ой, полвзвода в первом же бою положил, то же мне герой.       — Ну, знаешь, как это гадко не звучало, но с потерями надо пытаться мириться. Да, нужно не допускать большой крови, но понимаешь… даже в самой удачной операции кто-нибудь да погибнет. И с этим ничего не сделаешь, на то война.       — Всё равно.       — Ну, как знаешь.       На следующий день атака повторилась, результат был много лучше, да и потерь меньше. Хорышева не отпускало неизменное чувство воодушевления. Атаковать гораздо лучше, чем обороняться. Это всё же внушает надежду, что мы ещё повоюем и ой как насолим Гитлеру.       — Чего уж он у вас так дымит-то, танкисты? — поинтересовался Хорышев у подбитых танкистов, чей танк дымил чёрным дымом на километры ввысь сильнее, чем паровоз.       — Так это ж БТ, пехота! — с долей горькой иронии ответил ему один из них. — Они всегда так горят. Что, не видел никогда?       — И не хочу! — ответил им Жорка и махнул рукой на прощание.       Следующие два дня принесли небольшое разочарование. Немцы поднялись в контратаку и начали создавать реальные проблемы для наступавших. Хорышев уже даже было начал ощущать панические настроения во взводе. Один малец даже пытался сбежать из окопа, но Жорка его вовремя остановил.       — Жарко у тебя тут, Жора! — на пару секунд забежал Сухомлин. — Держись, сейчас наша артиллерия ударит, они у нас тут в щепки разлетятся все! — он уже просто бегал по роте и кричал. — Держаться, держаться!       Хорышев держался как мог. Бегал из стороны в сторону: тут найдёт брошенный пулемёт, пару раз выстрелит, поменяет позицию, не найдёт патроны, бросит, найдёт какой-нибудь автомат, из него постреляет. Он старался контролировать каждого бойца, кому-то подсказывать.       — Чаще позицию меняйте! — кричал он каждому в ухо. — Пристреливаются же, черти!       — Командир, а где обещанная Сухим артиллерия? — спросил Фуга.       — У него и спрашивай, — нервно ответил ему Жорка, ругаясь непонятно на кого. То ли на Фугу, то ли на Сухомлина, то ли на артиллеристов.       Когда Сухомлин проходил мимо взвода, Хорышев, чуть ли не взяв его за грудки, спросил:       — Ну и где твоя артиллерия, товарищ старший лейтенант? Посеял в людях надежду, а её нет и нет.       — От меня-то ты чего хочешь? Соблюдай субординацию, лейтенант.       Хорышев только махнул рукой.       — Виноват, — коротко отрезал он.       Артиллеристы прибыли через полчаса, и тогда немецкая атака потихоньку стала гаситься.       Хорышев стёр пот со лба, присел на дно окопа и тяжело выдохнул. Достал фляжку с добытым у Сухомлина спиртом, немного пригубил и посмотрел вверх, на небо. Его не было видно, всё заволокло дымом от различных пожарищ, которых было огромное количество. Где-то позади дымились ещё не убранные БТ-7, а впереди — только что подбитые немецкие танки. Танков было ничтожно мало, что с той, что с другой стороны, и особой поддержки они не оказывали, но дымом заволокли… Дышать противно. Жить противно. А надо.       Удержались.       Проходящий мимо Сухомлин встал перед ним руки в боки, словно хотел наказать или отчитать его, что, в принципе, было справедливо.       — Да, Хорышев… Нервы у тебя ни к чёрту, — сделал вывод он. — Ты хоть как-то поработай с ними, а. Так и свихнуться недолго.

***

      В Ельню их дивизия вошла не в первой, но одной из первых. Если бы Хорышев был до войны в Ельне, он бы не узнал сейчас город. Это даже городом-то не назовёшь: одни развалины. Но наши развалины, освобождённые от нацистской падали! Наши! Не верилось, что этот город может быть когда-нибудь снова сдан немцам.       Выжившие местные жители трусливо выходили из подвалов, удивлённо-радостно оглядывались по сторонам, а видя бойцов Красной Армии, кричали «Ура!» и плакали от радости.       К Хорышеву, стоящему возле бывшей немецкой комендатуры и контролирующему снятие немецких флагов, свастик и других признаков их присутствия, подошла какая-то старушка. Вся в слезах и с откуда-то взятыми цветами. Она протянула их ему и начала лепетать:       — Спасибо, спасибо, вам, милок за то, что город освободили! Столько добра людям сделали!       — Всегда рады стараться, бабушка! Немцы-то житья не давали?       — Ох, не давали, внучок. Женщин, детей насильничали, мужиков ни за что убивали, да угоняли куда-то… Меня саму чуть не угнали в ихнюю Германию, — букву «г» она произносила как «х». — Ох, беда, ох, беда нас постигла.       — Ну ничего, бабуля, не волнуйтесь. Ещё немного и погоним немцев!       Он говорил это с какой-то непонятной даже для него уверенностью.       — Хорошо бы, сынок. Город-то не сдадите?       — Куда уж теперь его сдавать!..       — Доброго здоровьица тебе, сынок. Да сохранит тебя Господь!       Бабушка ушла, и Хорышев вернулся к работе. Терец топтал немецкий флаг. Фуга его подбадривал:       — Топчи его! Топчи! Так им, негодяям!       — Товарищ лейтенант, — обратился Терец. — А может сжечь его, а?       — Делайте, что хотите. Но побыстрее, побыстрее. Вон ещё несколько зданий!       Вскоре прибежал Петька, посланный связным к Сухомлину. Он был какой-то взволнованный и в тоже время злющий, настолько сильно, насколько этот добрый простак мог быть.       — Вы представляете, фрицы из театра конюшню сделали!       — Как только умудрились? — зло удивился Хорышев.       — Ну как… лошади в этих, как его… ну местах для важных зрителей, а яма для музыкантов вся доверху в говне… — он сделал паузу. — А тут ещё знаете, был музей Глинки, я правда, такого не знаю, но товарищ старший лейтенант сказал, что он был великим композитором нашим, так они этот музей разграбили. Говорят, сам Жуков у этого музея был вчера!       — А Сухомлин с комбатом всё деликатничают с пленными, — посетовал Хорышев. — Да их расстрелять за это мало!       — Ничего, командир, они у нас попляшут ещё, — Фуга со злом руками сломал немецкий столб.