Travis Mills – Can't Take Ur Eyes Off Me
«Это трагедия. Я – причинно-следственная связь того, Почему ты влюбился в меня. Ты не можешь оторвать от меня глаз...» Лучшие моменты лучшего дня за всю бестолково отведенную для Чона неделю. Диван всё так же неудобен, но Уён об этом не вспоминает, потому что Чхве податлив на безукоризненную улыбку и тёплые, мягкие руки без участия среднего намёка в рамках влажных простыней. Если так нужно сейчас, то остальное будет рассмотрено чуть позднее, ведь для этого утра не потребуется много отдачи. Не нужно вывозить себя на уровень неловкого обращения. Уён, как минимум, припомнит два ебуче-вытряхивающих из груди случая, о которых он истёр все свои нервы, когда запах женских противных духов ещё не успел выветриться, как следует. Чон вспомнил и так же легко своей юношеской памятью смог выебнуть пинком эту навязчивую причинно-следственную через амбразуру. Сан так не мог. Обоим небезызвестно, почему. К телу едва прикасаясь, тонко содрогаясь каждым пальцем. Уён всегда спал крепко, а как переносил эти ночи сам бармен, оставалось на удачу незамеченных кругов под глазами Чхве. Чон был для такого умеренно слеп, как и хотелось наблюдать в это утро Сану. Его мысли оканчивались ровно на том месте, где начинались права на огласку слабых сторон их совместимости. Когда пробуждался Чон, Сан всегда обрывал свои намерения для дальнейшего валяния в постели. Это казалось неопробованным и безумным. Это казалось запрещённым действием и пока что поспешным... Разрыв, общая истерика и непонимание. Переживания на пустом месте, от которых Чхве будет уползать обратно в свою тёмно-серую. После стольких совместных лет и разговоров о браке явить сухую фразу своим родителям о расставании с Мэй будет не к месту. Причина не откроется, как по щелчку, Чхве это осознаёт и надеется, что сможет выдержать любой взгляд после этого. Но не уёновский... Чон смотрит обожающе, открыто, доверчиво... Спектр бесконечен на выкрутке, обратного не достичь. Молодость пагубно-заразительна, и, может быть, поэтому кажется, что сбрасываться в пропасть нестрашно? Чхве не ответит, потому что заебался врать самому себе, как на самом деле его потряхивает, периодически часто и сильно. «Никто не успевает пожить, все спешат», – это подкорковая мантра от ностальгии правильных установок. Следом оборачивается твёрдое и обжигающее холодом задней передачи наставление: «Если не сейчас, то когда?..» Руки дрожат, губа изжёвывается, а выдох пропарывает грудную. Уверенность не крепче четвёртой стопки, после которой по обыкновению идёт перезаряд. У Сана его не случалось. – Ты много думаешь... Я прям чувствую этот напряг, – ворчание сонное, оборачивание к сановским рукам ближе и увереннее, чтобы примяться теснее. Чхве не скажет, что это самое любимое из утренних привычек Чона. Ведь он их разделяет теперь сам. – Скажи спасибо, что не храплю, – позволить себе дотронуться до взлохмаченности выжженных волос, пока субъект его пристального внимания всё ещё находится в полудрёме. – Я может и не слышу. – Всё равно не считается, Уён, – рука высвобождается с одновременным раскрытием карих пристально сощуренных глаз. – Я люблю так просыпаться... И похуй, что ты этого пока не признаёшь. – Чего именно? – Что тебе это тоже нравится. – Я уже говорил, Уён... – Не бойся, – выбивает запас словарных, отягощается намыленностью теплоты, за которой Сан уже не разбирает постфактумов. Чон стягивает его руку обратно к себе, – я не буду спорить сейчас, – и начинает мягко массировать, – я просто хочу просыпаться так почаще. Вот и всё. – Чаще, чем есть, не получится. Пока, – добавление из пережатых голосовых. Портить это воскресенье определённо было нечем. До этого спорно-переходящего момента. – Я понимаю, Сан... – по-ебучему осторожно и умеренно, чтобы не выдавить очередное отторжение. Чон старается задаваться вопросами взрослой жизни на уровне понимания человеческих принципов и их причин. Улавливать эти перемены, не отягощая своей сладкой настойкой крепкий виски. Это сочтётся лишним, навязанным и побочным. Уён вполне готов к перелому, к выстаиванию очередных принятий чужих заповедей, о которые трётся Сан в попытках доказать ему, что ничего не меняется. Но этот регресс очевиден. Для Чона он красным маячком лупит в глаза о том, что тот где-то проебался по пути до смелой цели стать обязуемым на серьезного рода отношения. – Один человек уже знает, это ведь важно? – Ты о Мэй? – Блять...не могу произносить её имя. Оно меня бесит, – Уён резко разграничивает их телесное пространство, и теперь вся прелесть интимных касаний сходит на нет посекундно. – Она всё ещё мне дорога. Ты должен понять... – ожидание дальнейшего выпада, разглагольствований ревностных нот и уже пройденного ранее этапа доверия насухую. – Наверное... Не знаю... – неопределённость тембра голоса, зажатость спины и долгое изучение усталых глаз Сана. – Я не хочу быть ей должен за тебя. А получается именно так. И это уже бесит сильнее... – ...Уён. – В баре всё происходит иначе. Мне даже кажется, что ты только там живёшь, а здесь чего-то пережидаешь. Ну? – Чон отворачивается, застывая увлажнённым взглядом. – Скажи, что не так? – Будешь кофе?.. Уён предвидит подобное раз за разом, крошится поминутно и заставляет себя не отчаиваться в выборе средств достижения их откровенного утреннего диалога. Но связь теряется в таком быстрее, чем обоюдная искра зайти чуть дальше условленных ласк на незащищённый секс. Чон собирается ближе к обеду, осознавая, что в этот раз Сан его не остановит. И это доказывает пресловутую правду того, что принадлежность ролей не закреплена до конца. Клятвы развеяны у того самого бара перед задним входом. Уён там застрял до без пяти четыре. И как же долго это будет продолжаться – никто из них за это не в ответе...***
Hollywood Undead – Dove And Grenade
«Я мужчина, настоящий лидер, И все вокруг должны усвоить, Что я самый конченый из всех, Хуже любого под этой маской...»* Здесь много чёрного, лиц не разглядеть и не отметить должного на то стечения обстоятельств, которые привели сюда толстые кошельки и избитые надежды на большее уважение. В этом месте его отродясь не водилось, кроме условленной легитимности ряда приходящих сюда "верховных" слоёв. Каждая фамилия – запретное оглашение, каждое увиденное лицо – фальшивка, которых полно и не разобрать, кто с кем поведётся и останется в живых. Последнее – не редкость доводящееся дело. Но обратные случаи, как известно, бывали и на этих золотых улицах от «White Rose» и ближе к чёрным ходам за парковками тематических клубов. Хонджун бывал здесь не раз. Фасад роскоши, смазанность столиков по углам, красный атлас... Рябило первоначально, приелось в последующем. Отец пропадал после часа, говорящие воротники, расстёгнутые на жирных шеях после пяти минут душного зала, – и того раньше. Младший Ким сидел до последнего и сливался в заученном ритме и блестящих латексных бёдрах, что мелькали мимо него чаще, чем он заказывать на повторить. Мысли постоянно вертелись не о том, о чём следовало помнить в текущей затуманенной обстановке. На его крючке – слежка за Седьмым, старательная проигровка плана дальнейших событий возможного сотрудничества, ни капли самовольства, для которого бывший подпольный гонщик пока не дорос. Здесь крутились деньги не чище грязи под ногтями, закреплялись торговые поставки по большей части в третьесортный класс сбыта, крупные партии "белого яда" перенаправлялись между основными партнёрами среди Азии и за рубежом. Доля процента капала в карман первых из тройки. А попасть в заветную триаду было сложнее, чем искуплёнными на тот свет. И Ким понимал, на что шёл его отец уже больше полугода. И сам Хонджун неуверенно плёлся следом... Сомнения порождались лишь из одного, наречённого святилищем. Оно было открыто по стечению иронии и сучьего рока судьбы. Джун не помышлял ни о чём, кроме теперешней верности и раболепства на мнимо равных позициях. Пак его вылеплял по-своему, сознавал эту тенденцию и распоряжался ею умелее всех здешних мальчиков по випу. В особых привилегиях не нуждались такие, как Ким. Эти привилегии их ломали и подстраивали в систему пользователей анонимности. У каждого настоящего "мужчины" член крепчал не от репутации, а от доставленной похоти, разукрашенной по его угодному требованию. И это значилось в списках по умолчанию, в списках тех, которые условно были уже мертвы, если хотя бы шёпот тронет их губы в неверном направлении... Ведь правду никто не любит. Она ещё та фригидная сука. Ты не удовлетворишь её, а она не даст тебе наивысшего кайфа. Для Хонджуна понятия принуждений за деньги обозначались красным. Он их знал. Он в них существовал и по-скользкому обходил. Такие моменты случались, но резко снижали свою остроту. Старший Ким не настаивал на "полном" внедрении. Отцовское руководство – самое снисходительное и оттого не претерпевающее частые стычки... Латекс чёрного огибает кимовский столик "случайно" небрежно и проходит чуть дальше, за второй от левой стены. Обзор для Хонджуна беспроигрышный ровно так же, как бесполезный. Но обладатель ярко-голубых врезающихся в тебя линз отнюдь так не думает. Ким кидает на него пару беглых, опуская взгляд под собой, делая размеренные глотки и не ощущая того вкуса, присущего в расслабленной атмосфере, который льётся, а не заталкивается вовнутрь. Джуну дают знак руки бокалом вверх, смелое односекундное подмигивание и перекидывание одной ноги на обтянутую скрипом вторую. Весь замысел кроется во времени и месте, удачном стечении обстоятельств и ловком приёме. Это не первое и не последнее внимание к себе, удостоенное похожими по стилистике и размалёвке мальчиками. Но для Кима оно почему-то кажется вдруг особым из десятка других, похожих. Некое дежавю извращённой формы. Напирание боевым танком, невидимым укусом змеи и безупречной маской падшего во грехе без сожалений... *вольный перевод