You'll Be Mine: Despite All the Hardships between Us / Ты будешь моим: несмотря на все трудности между нами

«В глазах темнеет, Голова запрокинута, Я остался в дураках. Обвини во всём меня, И я отдам это на волю случая. Обвини во всём меня, И я не стану возражать...» (с) Blame Me – The Pretty Reckless       Руку саднит, Чхве промачивает её водой и перевязывает подручным из аптечки. Условия ограничены, нервы расшатаны, а подогретый адреналин в жилах выкипел в стадию лёгкого покалывания кончиков пальцев, головокружения и стиснутых до скрипа зубов. Чон бесится на месте, выпивает почти три стопки чистой и не обращает внимания на уговоры своих приятелей по гонкам остыть. Сан его понимает. Как никто другой.       Чуть позже, когда полчаса стойкого вбухивания прекращают свой лимит, бармен оставляет стойку на сохранность одного из временно-постоянной охраны Кима, окидывает Юнхо нечитаемым и просит его выйти к заднему ходу. Чон мало что соображает, его накрыло и перемололо в щепки эмоциональной шкалы, его выплюнуло рвотой позади мусорных баков, пока Сан прикуривал подстрельнутую у парней. Это не входило в правила и личные принципы Чхве. Но это исключение обозначало, как сильно тот заебался в текущем положении вещей. И что самое невъебически забавное из этого следствия событий – их проблемы в чём-то оказываются схожи. Но пока что ни один из них об этом даже не догадывается, выдыхая смольный дым, выдыхая пар угарных масс, выдыхая всё, что сумело накопиться за столь короткий промежуток.       – Он остынет, Юнхо. Дай ему время, – Сан оборачивается на бледного и замученного Чона, тот опирается о кирпичную стену и старается удержать равновесие. Взгляд ползёт вниз, но губы подрагивают в попытках ответной речи.       – Я не изменял.       – А я не об этом.       Гонщика пошатывает в сторону, Чхве его подлавливает левой, притягивая обратно в вертикальную ориентацию. Сигарета на полпути дожимается в пепел, а дымный выброс исчезает за пару секунд. Бармен расслабляется так, как не расслаблялся уже очень давно. Нервотрёпка и сучья выборка жизни. Варианты, от которых хочется скрыться из виду и не обдумывать последствия. Но они есть. Живые и ущемлённые. Они смотрят прямо на тебя затравленными и воспалёнными глазами. Они не боятся твоих решений. Их всего лишь не устраивает исход. Какая же мелочь...       – Ты всё держишь в себе, но это вопрос времени. Сегодня я увидел, что это не работает, Юнхо. И мне самому стало паршиво.       – А тебе-то что скрывать? – Чона уже не шатает, но потряхивает прилично, он перенимает вторую сигарету у бармена, хотя курил в своей жизни не больше раза. На первом затяге ожидаемо заходится грудным и почти выплёвывает остатки из переваренного за день. Сан по-доброму улыбается ему, прикладываясь о стену, задирает голову, как можно выше, вспоминая самое щекочущее и острое в этой избитой локации кирпичной пыли и невероятного замедления ночной ритма по эту сторону жизни.       – Мне почти двадцать восемь, Юнхо. Думаешь, старики живут настолько скучно? – иронии в этом абсолютно никакой, правды не больше, чем у любого на оголённой выблядками дороге, но Чхве становится тяжелее от озвученного возраста кому-то настолько близкому к Уёну.       – Загнул бля...старик, – попытка третьей затяжки и плывущий взгляд, – Уён, конечно, не подарок, но сопли подтирать ему вроде уже поздновато.       – В этом согласен.       – Расскажешь?       – А ты?       Повисает необременительная тишина, слышны гулы неразборчивых голосов из приоткрытой задней бара. Чхве с опозданием вспоминает свой перерыв на пятнадцать сраных минут, что уже прошёл, но с места так и не сдвигается. Чон выпрямляется во весь рост, прекращает выхаркивать свои лёгкие после серии неудачных затягов и сканирует задумчивое лицо мало кому известного взаправду Чхве Сана.       – Моя мать объявилась. Спустя шесть ёбаных лет, – смех доплёвывается куда-то вправо, голос звучит грубее. – Играет в семью с позволения отца, написывает мне, как мои дела, пытается... Я не хочу её видеть, Сан. Просто...не хочу. Понимаешь?       – Да, – хватает короткого, отлетевшего и твёрдого.       – И Ёсан...чёрт! – последствия вновь приобретают нужную форму, окрашиваются блёклым послевкусием ссоры, доёбывают красочными кадрами.       – Почему не признался ему сразу?       Юнхо зависает на долгие две минуты. Чхве его не торопит, как и себя. Вопрос двойного назначения. Что сложнее преодолеть? Страх или собственные комплексы? Сан не знает точного ответа. Он и себя, кажется, теперь не знает. И это страшнее всего, если быть предельно честным.       – А ты бы стал о таком рассказывать?       – Возможно... Мне сложно судить не от своего имени, Юнхо. Родители до сих пор не знают о моём разрыве с Мэй.       – Вот же блять...       – Всё нормально. Я...хотел бы выговориться. Обо всём, – взгляд пронизывающий. Губа зажёвывается, а руки свисают беспомощно, как у добитого. Но Чхве никогда таким не казался. – Но я знаю, что за этим последует, – Сан сглатывает и опускает глаза ниже. – И Уёну я не захотел бы о таком рассказывать.       – Ты ведь правда его любишь, – форма утверждения, не перерастающего в вопрос, заставляет снова поднять ракурс на расквасившегося Юнхо.       – Поэтому не удерживаю. И не стал бы.       – Я так не могу.       – Тебе и не нужно. Но Ёсан имеет право знать, что ты не в порядке, – рука кладётся на опущенное с одного угла плечо, недолго сжимает кожаную куртку, скрипит и утяжеляет без того запутанную ситуацию. Чон вникает в каждое слово и замирает на последней фразе.       – Я нихуя не в порядке, Сан, – об этом, оказывается, несложно говорить, если голова опустошена и забита одновременно, если она отпускает всё разом и не просит оправдывать глупые мысли. Вини не их, а себя. Вини кого угодно...       – ...поэтому обдумай своё решение. Ёсан перешагнул через себя однажды. Ты это принял. Но здесь выбор не между ним и твоей матерью. Так ведь?       – Блять, кто вообще тебя учил лезть в чужие головы?       – Никто, Юнхо. Я бармен. Это вроде как моя специализация, – высеченная ямочка на щеке, яркий прищур и немного, буквально чуть-чуть, лёгкого шага навстречу.       – Ага, поверил, – этот шаг повторяется, и расстояние немного перегружает двоих затерявшихся в пространственном.       – Мне пора возвращаться к пустым стаканам.       – А мне домой...       – Эй! – Сан окликает Чона на двенадцати шагах впереди него. Тот оборачивается. – Доберёшься?       – Без проблем. Спасибо, Сан.       – Доброй ночи, Юнхо...       Дилемма предстоящего выбора, пустого страха и сжатых до боли пальцев в кулаке. Всё это однажды станет бессмысленным, но явное противоречие гласит о том, что из бара не уходят в трезвости ума. Каждый немного пьян и безошибочно пропадает в скользких обстоятельствах. Те падут под натиском правды и безвозвратного стремления быть хорошим человеком. А разве этого недостаточно, чтобы начать обвинять себя? Или может молить о прощении?

***

      Чхве настраивает себя быть смелее, чем он есть. Горькое послевкусие откровения за баром даёт на то свой толчок. Рука всё ещё ноет, и функционировать ей доводится не без болевых ощущений. Сан озирается по сторонам, вливаясь в заново выученный ритм. Голова забита до отказа, мозг перестаёт переваривать поступательное и сосредотачивается на обратном. Алкоголь передаётся по барной, методично и наугад. Это работает.       В половине четвёртого, когда ноги гудят и подворачиваются от сучьей усталости, бармен набирает два коротких сообщения. Одно перечеркнёт оставшуюся жизнь на "до" и "после". Второе – вознаградит надеждой, если удастся пересечь сплошную. Сан никогда не рисковал в своей жизни тем, что было ему до боли в сердце дорого. Но оставаться позади претило с самого начала погружения в безысходность. Уён здесь уже ни при чём. И это было сложно признать даже самому себе. Но бежать вслепую стало бы ещё более безрассудным, чем то, что предстояло Чхве...