***
Весь вечер ему совсем не работается. Не естся, а ближе к ночи и не спится тоже. Половину ошибок и опечаток в заказанном тексте он пропустил и решил, что нахер это дело, он закончит завтра. Сегодня не помешало бы проспаться, может из-за этого мозг отказывается работать. Но на самом деле, он всё думает про грёбаного Мин-мина или как там его на самом деле зовут. «Парень, я не знаю никакой компании» Он его за придурка что ли держит? Не могли же это быть просто галлюцинации, как потом показалось. У Джисона ещё не настолько шарики за ролики заехали, чтобы придумывать себе друзей и бегать с ними по ночным улицам. Это уже не социофобия, а шизофрения какая-то получается. Но он всё же верит, что компания эта нихрена не выдуманная, а Мин просто намного больший пиздабол, чем Хан предполагал. А с виду то и правда пай-мальчик. Но сильнее всего огорчает не это. Как теперь связаться с парнями — вот главный вопрос. Он думает над этим уже лёжа в кровати, пока за стеной устало ворочается мать, недавно пришедшая с работы и даже не удосужившаяся зайти к ним в комнату. Парень уверен, она и вчерашнего отсутствия Суа не заметила. Наверняка прооралась, да легла спать. Иногда Хан жалеет, что похуизм не передаётся по наследству, ему бы ой как пригодилось. Дома снова становится неприятно. Всё снова кажется каким-то не таким, неправильным, ненужным. Хочется снова сбежать. Вдохнуть резкий ледяной воздух, отпустить мысли и парить над городом подобно птице, никак не привязанной к земной жизни. Забыться в чужом смехе и темноте ночи, скрывающей спящий город. Почувствовать себя среди своих. Понятым и наконец не таким одиноким. Суа тоже укладывается в постель, накрывается одеялом до подбородка и долго-долго смотрит на брата. Тот пусто пялится в потолок. Где-то под кожей неприятно щекочет нервы. — Джисон-а, — тихо зовёт она, боится потревожить. Он мычит в ответ. — А мама нас любит? Его словно под дых ударяют, из лёгких вышибает весь воздух. Он ждал чего угодно: откуда рана на губе, можно ли будет ещё раз к Юнми с ночёвкой, поможет ли он ей завтра с уроками. Чего угодно, но не этого. — Ну-у… — тянет Джисон и сдавленно выдыхает. В голове ни единой мысли, ни единой отмазки. При том, что Хан даже сам себе на этот вопрос ответить не может. Любит ли она их? Любила ли она их когда-нибудь вообще? Суа уже не кроха, и понимает, что если любят, то больно не делают. Любовь должна быть тёплой, ласковой, порой трепещущей, порой горячей, но она не должна делать больно. Особенно физически. Она это понимает. Джисон тоже понимает. Но клубок мыслей от этого понимания не распутывается. Наоборот, начинает нарастать ещё больше. Всё своё детство он задавал себе точно такой же вопрос. «А любит ли она меня?». И хотелось верить, что действительно любит. Когда ты маленький, тебе ничего не надо, кроме простых объятий и слова «Молодец», чтобы понять, что ты и то что ты делаешь важно. С возрастом это, на самом деле, не меняется. Мы все думаем, что любовь — это нечто глубокое и тонкое, что легко ломается, чему нужно уделять много времени и сил. На самом же деле, достаточно просто слов поддержки и поцелуя в лоб, говорящего мол, я здесь, я с тобой, я рядом, и нам вместе всё по силам. Но в детстве Джисона ни молодцом не называли, ни в лоб не целовали. Но он от чего-то всё равно не может сказать, что мать его не любит и что он не любит её. Ведь, если бы она умерла, он бы точно плакал… плакал бы ведь? Ему ведь снятся сны, где она уходит, оставляя его одного, и такие сны он считает за кошмары не просто так. Ему не хочется оставаться одному. Но разве боязнь полного одиночества считается любовью? В сердце больно щемит, но поток мыслей уже не остановить. Клубок всё закручивается и закручивается, а конца нити так и не видно. Была ли в их семье любовь когда-нибудь? Если бы отец любил мать, то не оставил бы их, не сбежал как трус последний, может, подавал бы какие-то признаки жизни. Хотя, от этого мало что изменилось бы. Они с матерью друг друга стоят. Может, поэтому у них и не сошлось? Может это правда, что противоположности притягиваются? Но даже если бы они чуточку постарались, если бы хоть попробовали, уделили бы ему две минуты своего внимания, может тогда бы Джисон не задумываясь ответил, что да, они любили его. Если бы ему хоть раз показали, что он вовсе не пустое место, что его мнение что-то да значит в этой семье. Если бы мама не поднимала на него руку за каждый проступок, если бы отец поздравлял его с днём рождения даже по сраному телефону. Если бы, если бы, если бы. Возможно тогда, слово «родители» для Джисона не было бы таким поганым. Любовь. «Любовь», вертится у него на языке и почему-то совсем никак не ощущается. Слово какое-то… пустое, кажется Джисону. Сейчас ему восемнадцать. Он лежит на нагретой телом постели в душной маленькой комнате и понимает, что совсем ничего не знает о любви. Он, наверное, и правда любит Суа. Готов хоть жизнь за неё отдать, но это совсем не то, о чём пишут в книгах. И он думает, что никогда, скорее всего, ему не удастся ощутить на себе это воспетое людьми чувство во всей его красе. Оно вроде как должно быть тёплым, похожим на мягкий укутывающий во время страшной бури плед или на горячий чай с лимоном. Хотя Джисон терпеть не может эту кислятину — он истинный кофеман. В любом случае, на душе становится гадко и горько от этих размышлений, и Хан на время жалеет, что родился с мозгами. Думать о любви, да и о любых других чувствах вовсе, равняется изучению философии или психологии — никогда не найдёшь единого выхода. Здесь развилок больше, чем в сеульском метро. — Любовь — штука вообще сложная, знаешь, — наконец отвечает он и надеется, что Суа сама всё поймёт. — Не любит, значит, — Джисон поворачивает к ней голову, отрываясь от созерцания потолка. — Я такого не говорил, просто… — выдыхает и закрывает глаза. Как же он устал, — просто это сложно объяснить. Я сам никогда не понимаю нашу маму. Сам задаюсь тем же вопросом, но ответа пока не нашёл, — он решает, что быть честным в этом случае просто беспроигрышный вариант. Суа не такая уж малышка, наверняка всё поймёт. — На самом деле, любовь не сложная, — говорит она, немного помолчав, — это люди сложные, а любовь нет, — и отворачивается к стенке, оставляя Джисона наедине с только что брошенной фразой. Даже когда стрелка часов переваливает за полночь, он не может сомкнуть глаз. В голове роятся идеи и жалят сознание, словно пчёлы. Со всеми этими размышлениями о любви и бренности бытия Хан себя скоро в могилу сведёт. В постели становится жарко и неудобно лежать — он поднимается. Снова бредёт по полу, шаркая на этот раз босыми ногами, к балкону. Вид всё такой же отвратный, город такой же тихий, а перила холодные. Закрывает глаза, вдыхает и откидывает голову назад. Его посещает резкое чувство дежавю. И он даже знает, что сейчас должно произойти. Но ничего не происходит ни через минуту, ни через две. На улице остаётся всё так же тихо. Никто не пробегает под его балконом, не смеётся, не кричит. Прискорбно. Обидно. Неправильно. Ждёт ещё пять минут, пока тело не покрывается не сходящей гусиной кожей. Сегодня он вышел в одной чёрной футболке, а на улице ничуть не теплее, чем в прошлый раз. Весна в этом году какая-то холодная. Ещё пять минут. Никто так и не объявляется. Хану надоедает ждать. Он в последний раз сжимает кулаки на железках и отстраняется. Распахивает дверь и, войдя в квартиру, закрывает её за собой уж слишком грубо для стоячей тишины. Хватает с вешалки всё то же худи и выходит в подъезд. Сегодня его голова не заполнена гневом, адреналин не скачет в жилах, он видит мир ясно, как через чистое стекло. Он всё понимает, всё чувствует и всё осознаёт. Все его действия настоящие, все желания искренние. Шаги эхом отбиваются от облупленных подъездных стен и Джисон думает, что когда-нибудь отсюда уедет. Заберёт с собой Суа, и они вместе заживут прекрасной жизнью в тысячах километрах от этого поганого города. Это обязательно случится когда-нибудь. Но сейчас он выбегает из подъезда на озарённую фонарём улицу и плетётся, плетётся, плетётся. Он ходит по улицам долго. Долго рассматривает вывески, кладку кирпичей, трещины тротуаров. Через час пустого брожения становится скучно. Джисон никого не находит, не слышит чужих голосов, смеха, ничего. Тихо, как в стоячей воде. Он приходит к паллетам, но сегодня там уже нет фуры и парней там тоже нет. Сам того не замечая, грустно вздыхает и идёт дальше, даже не заходя в проём меж магазинов. В конечном итоге садится на лавочку и опускает тяжёлую голову на руки. Что же делать? «Просто не суйся туда. В следующий раз нас может там не оказаться.» Хан всё ещё помнит наставление Принца, не ходить больше в тот переулок. И почему-то слушается. Сегодня перспективы вновь получить по лицу его отнюдь не радуют и живым хочется остаться. Но мысль о том, что ему может несказанно повезти и именно там он снова встретит желанную компанию, никак его не оставляет. Джисон держится изо всех сил. Хочется выпить. Он думает, что может в холодильнике дома осталось недопитое матерью пиво. Надеется на это, потому что сегодня настолько трезвое мышление ему ни к чему. Экран телефона светится цифрами 2:35, когда Джисон поднимается с лавочки и идёт домой в обход. Может, сегодня они тусуются в другом районе? Может они сегодня заняты или сменили маршрут? Ему так сильно хочется их оправдать и встретить снова, но надежда с каждым часом всё сильнее угасает. В квартире темно. Парень щёлкает выключателем на кухне и тусклый свет озаряет пространство. Он садится за стол и устало вздыхает. Кофе сегодня больше не хочется, даже с молоком. И пива в холодильнике, увы, не оказывается. Голова гудит от беспорядочных мыслей. Заснуть он сегодня снова не сможет. Гасит свет, оставляет худи на вешалке в прихожей и падает на расправленную кровать. Она пахнет детским мылом и совсем немного пылью, как и всегда, но этот запах давно не кажется Джисону родным. Он находит в кармане штанов наушники. На телефоне двадцать процентов и виджет World So Cold со значком повтора. Хан нажимает плей. Он так молод…***
Утром солнце яркое, пробивается сквозь тюль и слепит глаза через закрытые веки. Джисон морщится в постели, утыкается носом в мягкую подушку, накрываясь одеялом с головой. Ночью наушники выпали из ушей и потерялись где-то в простыни. Он заснул ближе к пяти утра и даже не заметил этого. Музыка больше не играет — телефон сел. Хан чувствует, как ноги, непривыкшие к нагрузкам, ноют от ночных прогулок. От одного воспоминания на языке становится как-то горько. У матери сегодня выходной — самые нелюбимые дни для Хана, которые обычно означают, что всё время придётся провести в своей комнате тише воды, ниже травы, если не хочешь снова отхватить за какую-то мелочь. Конечно, обычно это никого не останавливает и пиздов можно получить только за то, что ты дышишь, но всё же, когда их разделяет бетонная стена и фанерная дверь, становится полегче. Хан некоторое время лежит в кровати, потягиваясь. Сонный туман ещё не отпускает его голову, и парень совсем не помнит о том, что было вчера вечером, не помнит своих мыслей и чувств. Будто новый день начинается с чистого листа. Но продолжается это ровно до того момента, пока он окончательно не открывает глаза навстречу бьющему в окно свету и память не начинает восстанавливаться по кускам. Он ещё долго ворочается, комкает в ногах одеяло и проминает край подушки головой. Найти в себе силы встать кажется ему непосильной ношей, а пойти и приготовить завтрак и того хуже. Но живот нещадно урчит, напоминая, что последний раз он ел вчера в гостях, а расправленная кровать напротив говорит о том, что есть тут, вероятнее всего, хочет не он один. На кухне, как и ожидалось, сидит только Суа. Она болтает босыми ногами, заинтересованно чиркая что-то разноцветными карандашами по бумаге, и выглядит такой сосредоточенной и задумчивой, что Джисон невольно улыбается. Наблюдать за ней — дороже всего на свете, и ни за какие гроши он не променял бы этого. — Доброе утро, — Хан зевает и опирается на стол. Суа вскидывает голову. — Доброе. — Кушать хочешь? — она возвращается к рисунку, а Джисон, не дожидаясь ответа продолжает, — я сделаю яичницу. Сестра глухо угукает. Он щёлкает кнопкой на плите, и конфорка зажигается голубым пламенем. Достаёт из холодильника три яйца и разбивает их в поставленную на плиту сковороду. Пока масло громко шкворчит и стреляет под металлической крышкой, Джисон приваливается к столешнице бедром. Суа продолжает выводить на листе разноцветные линии, и Джисон уже может разглядеть там поле с цветами, птиц и загорающийся рассвет в небе с огромным жёлтым солнцем, которое она только начинает закрашивать. Хан знает, что сестра любит рисовать, к тому же делает это очень хорошо. У него даже где-то в столе хранится папка с её работами. Они пока что по-детски простые, но намного лучше, чем обычные палка-палка-огуречик, которые рисовал он в её возрасте. Джисон думает, что чуть позже точно запишет её в художественную школу. Нельзя потерять талант Суа так, как мать когда-то потеряла его. Он так много упустил в детстве, просто от того, что мама им не занималась. Всю учёбу всегда приходилось тащить на себе с самой началки, никто не помогал даже с самыми элементарными примерами. Ещё в первом классе мальчик зарубил себе на носу, что просить о какой-либо помощи родителей себе дороже. Два часа потом выслушивал крики о том, что у него нет мозгов. С заданием ему, кстати, так никто и не помог. Он получил тройку. Надо же, прошло одиннадцать лет, а он до сих пор помнит этот случай. Увлечениями сына, такими как музыка, например, родители тоже никогда не интересовались. Отец сказал, что это бесполезные завывания, а мать и вовсе игнорировала любые попытки сына достучаться до неё. Впрочем, она делала так абсолютно со всем. Любые другие родители были бы рады настолько одарённым и талантливым детям, но это не тот случай, и Джисон за столько лет успел с этим свыкнуться. Это намного легче, чем кажется детям из благополучных семей — привыкнуть жить в таких условиях. Просто дело в том, что привыкать совсем не приходится. Он никогда не жил в другой семье, к нему никогда не обращались по-другому, по-нормальному. Никто не говорил Хану, как сильно его любят и не читал на ночь сказки. Не желал спокойной ночи и не дарил подарки на день рождения. У него никогда не было той нормальной семьи, о которой все постоянно говорят. Для него это буквально что-то из разряда фантастики. Раньше, смотря на счастливых детей, слушая рассказы в школе он нередко удивлялся и задавался вопросом «А почему у меня не так?» Нередко становилось обидно и подушка по вечерам намокала от горьких мальчишеских слёз. Но не сейчас. Сейчас уже не обидно. Сейчас уже не болит. А потом как по накатанной, вспоминает он, пока до носа уже начинает доноситься приятный запах жареного. Рождение Суа, ссоры, ссоры, развод и снова ссоры, ссоры. И стало уже как-то не до себя, не до своих проблем. Пришлось разгружать чужие. Мать стала часто менять места работы, благо сейчас задержалась и уже два года стабильно приносит домой хоть какие-то деньги. Не всегда полностью, конечно, иногда зарплата уходит на раздачу непонятно откуда взявшихся долгов, выпивку или сигареты. А ещё постоянные мужчины, которых Хан терпеть не может, а Суа, слава богу, почти не видит. Иначе, если бы они хоть попытались к ней подойти, парень клянётся, задушил бы их собственными руками. В соседней комнате всё ещё ни шороха. Обычно мать не упускает возможности походить и поворчать, портя настроение всем, кроме себя. Но не сегодня. Странно. — Её нет, — словно читает его мысли Суа, не отрываясь от рисунка. — Когда я проснулась, её уже не было. В голосе у неё уже нет бывалого кома, слёзы на глазах не наворачиваются, как раньше. Тон ровный и даже холодный. Это не укор, не огорчение, а просто констатация факта. Её нет. — Она придёт, — не понятно кого Джисон уверяет больше, себя или сестру, но старательно давит из себя подобие улыбки и поворачивается обратно к плите. — Я знаю. Ей больше некуда идти. И она права. Мать всегда возвращается домой, потому что это единственное место, где её более-менее ждут. Однажды её не было четыре дня подряд, и парень уже было думал, что придётся искать ещё одну подработку, чтобы платить за эту халупу самостоятельно. Она вернулась на пятый день. Он нашёл её спящей под дверью, когда выходил в школу. До сих пор Джисон помнит, как слёзы несправедливости жгли его глаза, пока он затаскивал домой, раздевал и укладывал мать в постель. Почему ему, обычному шестнадцатилетнему мальчику приходится делать это? Разве не должно быть наоборот? Он тогда опоздал на первые два урока и получил серьёзный выговор от учителя. А ещё остался дежурить в классе после уроков. Он снимает сковороду с огня и ставит на подставку. Воспоминания больше не вызывают в нём злости, они просто есть и их никак не изменить. Мы не выбираем своих родителей, и Хан не выбирал, так что некому жаловаться. — Спасибо, — Суа наконец улыбается ему, когда парень ставит перед ней тарелку с яичницей. Она откладывает недоделанный рисунок и принимается за еду. Они молчат, пока едят, но девочка постоянно ёрзает на месте, будто ей хочется что-то спросить. Когда она наконец заканчивает и отдаёт тарелку брату, чтобы тот помыл и её тоже, он не выдерживает и говорит: — Спрашивай. Я же вижу, ты хочешь. Она переступает с ноги на ногу на месте под его пристальным взглядом. — Твоя губа… что случилось? — она указывает пальчиком на его лицо, и Хан ненадолго теряется. Она ведь всё ещё думает, что это сделала мама. — Это… — Джисон может и является хорошим лгуном, но перед Суа врать почти не приходилось. А здесь… что ей скажешь? — Я просто ударился о косяк с утра вчера. Ты ведь знаешь, с утра я совсем слепой, — он усмехается и присаживается на корточки перед ней. — Это точно не мама сделала? Ты ведь обещал мне. Это не мама, думает он, но обещания я всё равно не сдержал. — Конечно обещал… Это не мама, — отсекает он и опускает голову. — Правда, Суа, я не вру. — Хорошо, я верю тебе, — ласково улыбается и проводит ладошкой по его плечу. Её прикосновения такие нежные и, пока что, такие маленькие. Но как только она вырастет, эти руки будут так сильно похожи на руки матери… Джисон надеется, что этого никогда не случится. Что Суа навсегда останется для него крохой. Она коротко обнимает его за шею, он её за талию, как всегда, похлопывая ладонью по спине. Девочка хватает рисунок с карандашами и убегает в комнату. Он остаётся домывать посуду. Невольно прикасается к ране на губе, которая уже покрылась корочкой, но всё никак не хочет заживать, и вспоминает. Он копался в своих мыслях всё время перед тем, как отрубиться, но, кажется, не хватило. Джисону, наверняка, стоит забыть об этом. Оставить все попытки найти этих парней, не пытаться как-либо связаться с ними, просто представить, что это действительно была галлюцинация. Разве реакция Мина не подтверждает это? Разве это не значит, что он нахрен этим парням не сдался? Ну помогли разок по доброте душевной, а он как собачка бездомная тут же увязался за ними, будто они теперь смысл его жизни. Если честно, Хан и правда не понимает, для чего пытается. Почему так много о них думает и старается найти их. Может, он и правда настолько одичал, что ему не хватает простого общения с людьми, а может… Может причина кроется в чём-то другом. Воспоминания об этой атмосфере, о разговорах, о шутках, всё это тянет его обратно. Сейчас ему просто хочется пробить себе рукой лицо, потому что это было до невозможного тупо, не спросить у них даже элементарного номера телефона. Но Джисону несказанно повезло родиться парнем с мозгами. Он перебрал кучу возможных вариантов, от того, что они просто гуляют по разным районам до того, что их компания — это какое-то запрещённое корейское гетто. И в конечном итоге решил попытать удачу в тот же день, в тот же час в том же месте, где они встретились. Идея кажется ему максимально тупой и гениальной одновременно. В любом случае, уговаривает он себя, попытка не пытка. А если и пытка, то бывало и похуже. Самое сложное из всего этого – продержаться целую неделю. Всего неделю, подумали бы другие, но для Джисона это будет время полное самотерзаний и психологической давки на мозги, когда снова придётся отвлекать себя чем попало. Он выключает воду, закрывает глаза, опираясь на раковину, и глубоко вдыхает. Нужно успокоить мысли. В нос всё ещё бьёт лимонный запах средства для мытья посуды. Во рту вкус помоев — он ещё не чистил зубы. На ноутбуке его всё так же ждёт неотредактированная статья. И только сейчас, бросая взгляд на полупустую банку с растворимым кофе Джисон понимает. Молоко он так и не купил.