Панацея

Джисон сидит в позе мыслителя за столом, держа руки над пустым листом уже пятнадцать минут. Он будто растерял весь словарный запас и теперь не знает, как правильно составлять предложения. Напряжённо грызёт ручку и ненароком думает, что такого ступора у него не возникало даже при написании самых замысловатых текстов. Задача ведь самая простая, тут и гением быть не нужно, но у Джисона почему-то пусто в голове. Любая вариация слов «Поговори со мной» кажется ему неверной, грубой, неуместной. И внутри столько опасений: быть может оно того не стоит? Какой в этом вообще смысл? Он роняет голову на руки и устало стонет. Ну неужели это так сложно, написать всего несколько слов? Хан мог бы с радостью отложить эту затею, сказать, что напишет злосчастную записку, будто бы решающую его судьбу, чуть позже. Вот только откладывать больше некуда. Часы на столе показывают два, а значит, скоро нужно будет идти встречать Суа из школы. Она, конечно, девочка вполне самостоятельная, и сама может дойти до дома, но Джисону просто необходимо проветрить голову — последние два дня он безвылазно просидел дома, первый из которых отсыпался, а второй заканчивал работу над грамматическими правками в тексте. Сегодня же с самого утра он ломает голову над нужными словами, но при всём своём умении говорить красиво, ничего не может из себя выдавить. Парни встречаются сегодня ночью, и написать что-то просто необходимо, если Джисон всё же хочет поговорить с Лино-хёном. Тянуть бессмысленно — только удлинять свои мучения. Он закрывает глаза и трёт виски. Шепчет про себя что-то невнятное и сам же себе мотает головой, мол «Не подходит». И теперь, кажется, понимает, почему не заводил друзей раньше. Это так выматывает. Хотя, как он вообще осмелился назвать Лино своим другом? — Хрен с этим, боже, — шипит Хан и бросает ручку на стол, поднимаясь со стула. Ему нужна передышка. Наверное, мозг просто устал и не в состоянии работать. Грёбаная записка, чтоб её. Дома тихо, мать не пришла сегодня ночевать, и Джисон думает, что это к лучшему: не придётся терпеть её пьяные придирки — а она была пьяна, он уверен. Он идёт на кухню, где только что вскипел чайник, и доливает горячей воды в остывшую кружку с утренним кофе. За стенкой слышится соседская ругань. Попеременно, то мужские, то женские крики. Джисон не знает, доходит ли там до рукоприкладства и, если честно, знать не хочет. Возможно, это неправильно и надо бы пойти помочь, вызвать полицию или самому уложить наконец соседа, чтобы прекратил разводить скандалы. Но он выбирает молчать и игнорировать. Ему, почему-то, никто не помогал, когда он плакал, ещё будучи ребёнком. И эта негласная обида едва ли не на весь мир таится в его сердце по сей день, несмотря на то, что Хан этого не признаёт. Он втыкает в уши наушники, висящие на шее. Заглушает музыкой чужую ругань и притворяется перед собственной совестью, что сделать он ничего не может и вообще, если он не слышит, значит нет никаких криков. Совсем немного, но помогает. Это ведь и правда не его дело. Он не слышит, как открывается входная дверь. Рядом, почти в проходе, падает сумка. Женщина медленно разувается и, держась за голову, проходит на кухню. Лишь тогда боковым зрением Джисон замечает объявившуюся мать. Она берёт стакан и наливает в него холодной воды из под крана, пока Хан с нескрываемым презрением бросает в её сторону короткий взгляд. — Привет, — говорит он, снимая один наушник. Ну так, просто ради приличия. В это время мать залпом выпивает всю воду, кивает в ответ и наливает себе ещё. У неё, должно быть, дикий сушняк и раскалывается голова. Но и это Джисона особо не ебёт — она в состоянии найти аспирин сама. Он собирается выйти из кухни, попутно вставляя наушник обратно в ухо, когда женщина наконец произносит: — Отец звонил. Парень встаёт столбом. Он не поворачивается к матери лицом — не хочет видеть её взгляда. И об отце тоже думать не хочет. И без него хватает нервотрёпки. — И? — спрашивает холодно. — Сказал, хочет увидеться с вами. Джисона на смех пробирает. Если человек в трубке такое ей сказал, то это был не отец. Или он, но точно не в себе. Парень усмехается без доли веселья и всё так же, не поворачивая головы, говорит: — Передай ему, что он может пойти нахер, — и выходит из кухни, сжимая зубы. Они с матерью развелись ещё когда Джисону стукнуло девять, а Суа только родилась. Развелись, кстати, без особого скандала, но мать, по старой привычке, поливала его дерьмом при любом удобном случае. За последние девять лет он несколько раз звонил, спрашивал, как у них дела и, вроде, даже отсылал какие-то небольшие суммы денег. До рук Джисона эти деньги так и не дошли, разумеется. Своего отца он помнит смутно. Не потому что его не было в жизни мальчика, даже наоборот. В какие-то моменты его было слишком много, и все эти моменты отпечатались в памяти, как плохие дни. В их доме никто и никогда даже не притворялся счастливой семьёй. В люди все втроём — а после вчетвером — выходили редко. Почти никогда, если быть точным. Это неудивительно, именно так происходит, когда два не любящих друг друга человека по какой-то причине пытаются построить семью на прогнивших досках собственных жизней. Всё к херам разваливается. Отец, стоит признать, был не таким мудаком, которым Джисон его помнит. Ну, то есть, был, но не настолько сильно. Он иногда помогал мальчику с уроками, стабильно работал и не страдал от сильных зависимостей. Хотя руку тоже поднимал. И нередко. В основном из-за своего достаточно вспыльчивого характера, черты которого Джисон временами прослеживает в себе самом и недовольно корчится, делая пометку искоренить это в будущем. Этот мужчина никогда не был его примером для подражания, с возрастом Хан понял, что никогда не испытывал к нему любви, которую обычно испытывают к родителям, и не получал этой любви взамен. Он помнит отца, как человека, оставившего неизгладимые раны на сердце ребёнка и до сих пор не может ему многого простить. Слёзы, застилающие глаза. Детский неконтролируемый плач и еле различимые крики, проглоченные со слюной. Что-то вроде «Папа, прости» или «Я больше так не буду, обещаю!». Красное лицо разъярённого отца, его сухие жёсткие ладони, от которых оставались огромные красные следы на теле, позже переходящие в синяки. Бесполезные попытки закрыть голову руками, забиться в угол, сопротивляться. А потом тишина, заглушённая звоном в ушах от собственного и отцовского крика, жгучие красные следы на коже и тихие всхлипы под одеялом в углу кровати. До сих пор, когда Джисону становится страшно, первое, что он делает, это закрывает голову и уши руками, потому что… Потому что папа. В какой-то степени он был рад, что отец уехал. Что не будет больше синяков, не будет родительской ругани и слёз. Но в то же время это было так несправедливо. Как он мог повесить на Джисона все свои обязательства? Как мог бросить их одних, когда средством для пропитания служила лишь мамина скудная зарплата? Такая злость на отца появилась только тогда, когда Хан стал относительно взрослым. Будучи ребёнком его интересовало совсем другое, что в нынешнем возрасте, конечно, будет звучать как очень глупая обида. Особенно для человека, который терпеть своего отца не может. Но в этих детских вопросах и кроется вся горечь, все проглоченные когда-то слёзы и скрытые страдания. Наверное, озвучь Джисон их сейчас вслух, то непременно рассмеялся бы своей собственной наивности. А потом заплакал. Почему ты не такой как другие отцы? Почему ты постоянно бьёшь меня? В чём я виноват? Почему вы с мамой вечно ругаетесь? Почему у нас не такая счастливая семья, как у других? Чем я заслужил такое? Почему ты не уделяешь мне времени? Почему ты бросаешь нас, даже не постаравшись что-то исправить? Почему ты такой трус? Почему ты меня не любишь? Почему ты меня не любишь, пап... Джисон закрывает за собой дверь комнаты и садится на кровать. Роняет голову себе на руки и закрывает глаза. Знаешь, пап… Мне уже как-то похуй почему. Ты только не звони больше. Он видит на столе всё ту же пустую бумажку и ручку и начинает злиться. И даже не понимает, это он на отца или на самого себя. А может на обоих. Подлетает к столу, на эмоциях быстро и неразборчиво чиркает первые пришедшие в голову слова и кидает ручку обратно на стол. Он складывает записку и суёт её в карман джинсов. А потом выходит из квартиры. В подъезде ругань соседей слышно ещё сильнее. Джисон опускает глаза в пол и быстро спускается по лестнице. Потому что бесит это всё: облупленные стены, несчастные люди, грязные окна, сигаретный дым и бычки. Родители, воспоминания, записка, собственные мысли. Джисону необходимо проветрить голову.

***

Девочка выходит из дверей начальной школы на залитое солнцем крыльцо и, завидев брата, радостно улыбается. Она подбегает к нему и обнимает. Он делает в ответ то же самое, слегка сжимая бордовую ткань пиджака на её спине. — Я скучала по тебе, — говорит, когда они уже идут вдоль аллеи по небольшому тротуару, вымощенному серым и красным камнем. — Мы ведь утром виделись, — усмехается парень, посильнее сжимая её ладонь в своей. — И что? Разве нельзя скучать по тому, кого ты видел не так давно? — звучит из её уст несколько обиженно. — Можно, конечно, — но я никогда не скучал, добавляет он про себя. Хоть Хан и любит Суа всем сердцем, но, когда та уходит в школу или на улицу погулять, то он не испытывает убийственной тоски. Просто становится немного пусто. Поэтому он списывает это всё на детский максимализм и больше ничего не говорит. От школы Суа до дома идти совсем недолго — около пятнадцати минут быстрым шагом. Но они идут не спеша, прогуливаясь и наслаждаясь теплотой. Солнце приятно щекочет лицо, словно птичьими пёрышками, и ветер треплет волосы, сдувая чёлку с лица. Сестра, конечно же, не знает, что хорошая погода — это не единственная причина, почему Джисон не хочет идти домой. — Джисон-а, — тихонько зовёт она и качает их сцепленными руками взад-вперёд. — М? — Юнми снова пригласила меня к себе на ночёвку в эти выходные. Можно? — она поднимает голову, чтобы взглянуть брату в глаза, но тот продолжает смотреть вперёд. — В выходные? — и вспоминает свои планы на ближайшие два дня. Или ночи, если быть точным. — Да, можно. От радости сестра подпрыгивает на месте. Можно подумать, Хан мог бы ей запретить. Ну, фактически, мог бы, но почти никогда так не делал. Она это прекрасно знает и всё равно продолжает спрашивать. От банального уважения, вежливости или сомнений, которые всё же закрадываются в её детскую голову — не важно. Если спрашивает, значит старания Джисона над её воспитанием прошли не зря. До дома доходят без происшествий. Когда парень поворачивает ключ в замочной скважине, в нос всё-таки ударяет неприятный запах перегара, оставленный матерью. Шорохов в квартире, как и чужих разговоров, совсем не слышно. Дверь в её комнату закрыта, сумка всё так же стоит у порога, а на кухне, наверняка, разворочена аптечка. Ну хоть сама мать спит, и на том спасибо. Джисон не хочет думать о том, что будет, когда она проснётся. Не хочет снова заводить разговор об отце, видеть его и тем более подпускать его к Суа. А вот мать была бы совсем не против. Хан знает, она всё ещё не может забыть его. Да, они часто ругались и в основном по её инициативе. Да, со стороны нормальности это нельзя назвать любовью, но она звала. Пару раз. А всё остальное время внушала всем вокруг, и себе в том числе, что ненавидит этого человека и свою судьбу за то, что та свела её с ним. Но если бы она и правда ненавидела его, то не вспоминала бы, не хранила бы фотографии, не брала бы звонки. А она делала всё это, поэтому Джисон, хоть и настоящей любви он никогда не знал, не верил ей. Даже если это не любовь, рассуждал он, разрушающая и неправильная, то элементарная привязанность от того, что она не видит поддержки в своих детях — и не нуждается конкретно в ней, такая поддержка не представляет для неё ценности — и при этом, боится одиночества. Джисон не такой. Он не привязывается. Не понимает, зачем люди это делают. И, соответственно, практиковать такое не собирается. Открыв ноутбук, он проверяет почту на наличие новых заказов. И, как оказывается, делает это не зря. В непрочитанных висит новое сообщение, настроченное наскоро и без особых запар, где, судя по всему, студент, просит его написать ему курсовую работу. А ещё сразу же распечатать её и принести в университет, при этом оправдываясь полным отсутствием времени и обещая заплатить в два раза больше. Джисон соглашается, не раздумывая. — Сам в универе не учусь, а курсовые писать приходится, — бурчит он себе под нос, усмехаясь. В комнату влетает Суа. — Поможешь мне сделать уроки? Хан это дело ненавидит. Из школы и так немного хороших воспоминаний, а о самой учёбе и подавно. Но он помнит, как получал пиздов от родителей сначала потому что тупой и не понимает, как делать уроки, а потом за то, что приносит плохие оценки. Он выдыхает. — Конечно, — и подходит к столу, за который уже уселась сестра, оставляя ноутбук на кровати. Вечер приходит неожиданно скоро. За окнами сгущается темнота, и Джисон невольно начинает накручивать себя всё сильнее. Он садится на кровать, переодетый в домашнюю одежду, и лезет рукой в карман джинсов, висящих на стуле. Достаёт оттуда свёрнутую бумажку и, не разворачивая, сверлит её взглядом в собственных руках. Дверь в комнату распахивается резко, парень едва не подскакивает, пряча записку обратно в карман. Суа, уже готовая ко сну в своей голубой пижаме, мило трёт глаза. Она укладывается на своей кровати, пока брат наблюдает за ней в свете тусклого ночника и работающего ноутбука. Девочка тонет в мягком одеяле, накрывается почти с головой и устраивается на подушке. — Разбуди меня завтра рано, — просит она сонно, когда глаза уже слипаются. — Хорошо. Девочка засыпает почти моментально. Джисон ещё немного смотрит на неё, прежде чем свериться со временем, и внутри у него разливается знакомое тепло. Она выглядит, как самый маленький и беззащитный котёнок. И он готов поклясться, что будет защищать её до конца своих дней. Потому что никто и никогда не сможет заменить ему сестру. Он поднимается на ноги, когда убеждается, что Суа точно спит крепким сном. Надевает на себя джинсы, порванные на одной коленке, белую футболку с длинным рукавом и джинсовку сверху, потому что погода сегодня на редкость хорошая. А затем, тихо выходит на прохладную улицу.

***

Пластиковые занавески шелестят, когда парень, осмотревшись по сторонам, проходит через них. С прошлого раза здесь ничего не изменилось, разве что за деревянными досками ничего не слышно. Из щелей между ними льётся приглушённый свет, совсем не такой как в прошлый раз от костра. Кажется, будто сто лет прошло с того раза, как Хан оказался здесь впервые. Под рёбрами неприятно скручивает от волнения. Он сам не понимает, почему волнуется — ничего сверхъестественного же не произойдёт. Они просто опять потусуются вместе, расслабятся. Тем более сегодня пятница, всем хочется отдохнуть. А вот Хану не до отдыха. У него каждый ёбаный нерв в теле напрягается прямо сейчас. Он подходит к доскам, закрывающим проход, и вспоминает, как в прошлый раз стучал Лино. Три коротких стука, пауза и ещё четыре. Джисон неуверенно отходит назад, суёт руки в карманы. Он слышит, как за подобием двери шелестят чужие шаги, но никто не открывает. Тогда он стучит снова. И опять ничего. — Это я, — говорит он, занося руку для нового стука, — Хан. Доски сдвигаются, и перед Джисоном предстаёт Хёнджин. Он слабо улыбается другу, прежде чем пропустить того в шелтер, и произносит: — Сначала четыре раза, потом три. Хан делает пометку в голове. Четыре раза, потом три. Четыре, три. На удивление, в шелтере оказывается пусто. Никого кроме них двоих здесь больше нет. Джисон удивляется, садясь на тот же диван, куда падает Хван. Они что, все, забыли? — А где остальные? — спрашивает он, поворачиваясь. — Мы рано пришли, они скоро будут, — Джисон кивает, мол «Окей, без вопросов» и ждёт, что наступит неловкая пауза, как бывает всегда. Но он, видимо, забыл с кем разговаривает. — Придумал, что с Лино делать? О, ещё бы. План, конечно, просто хуже некуда, но на лучшее меня не хватило. — Да, — он копается в кармане и достаёт записку, которая теперь ощущается в руке как кусок цемента. Слишком тяжела эта моральная ноша, — вот. И протягивает другу свёрнутую бумажку. Довериться Хёнджину – дело опасное. Не потому что тот не вызывает доверия, вовсе нет. Просто Хан как-то не привык просить чужой помощи. Лучше делать всё самому, тогда сам же будешь отвечать за свои проёбы, а тут… — Записочки. Мило, — хмыкает он, смотря на клочок бумаги, а потом берёт его в руки. — Передашь ему? Я бы и сам рад, но он хуй чё возьмёт у меня из рук. — Передам, не парься. Передать передаст, вот только главное, чтобы Лино записку взял и поговорить пришёл. — Спасибо, — говорит он, потирая руки, и смотрит в пол. — Не волнуйся ты так. Он тебя не сожрёт, — усмехается Хёнджин и хлопает друга по спине. За поддержку, конечно, спасибо, вот только не помогает нихуя. Джисон выдыхает. — Я не волнуюсь. — Ага, напряжённый будто бомбу разминируешь, — Хан смотрит на него устало. — Я уже говорил: Лино-хён хороший. Просто закрытый, вот и всё. Я тоже закрытый, но я почему-то не грублю всем подряд и не избегаю разговоров. Ну, то есть, почти не избегаю. Меня ведь никто не спрашивает, крутится у Джисона в голове. Вообще, Лино-хён не особо для него важен, в этом Хан старается убедить себя последние три дня. Его мир не рухнет, если с хёном не удастся помириться. Ну будут они избегать друг друга, ну будут игнорировать и что теперь? Одним человеком больше, одним меньше, какая разница? Правда ведь? Раздаётся новый стук, и Хёнджин пропускает в шелтер Криса и Йена. Следом за ними, через несколько минут приходят Феликс и Мин-мин. У первого в руках три коробки пиццы, у второго литровая бутылка газировки. Крис достаёт из рюкзака несколько бутылок слабоалкогольного пива и ставит под стол. Единственным освещением сегодня служат гирлянды и луна, но этого хватает. Огонь решают не разводить — и так тепло, да и всё видно. Парни весело и развязно болтают, рассаживаются на места, открывают пиццу. Обстановка что надо для конца рабочей недели. Но Джисону не по себе. Он ёрзает на месте и не может отключиться от собственных мыслей. Лино до сих пор не пришёл. Хёнджин достаёт карты и предлагает сыграть в «Дурака». — На что играем? — спрашивает Чонин и пододвигается ближе к столу. — Раздевание? — Мечтай, — Хван откусывает пиццу и кладёт кусок обратно в тарелку. Вытирает руки и начинает тасовать карты. — Были бы девчонки, я б может и сыграл на раздевание. — Тут Феликс, чем тебе не девчонка, — усмехается мелкий и тут же получает тычок в бок от сидящего рядом Ликса, законное место которого сегодня занимает Джисон. — Эта девчонка тебя кормит за спасибо. Имей хоть какое-то уважение к старшим. Феликс, к слову, женственно совсем не выглядит. У него миловидное личико, маленькое на вид, но достаточно подкаченное тело. А ещё маленькие ладошки. Он скорее походит на ребёнка или подростка, только вошедшего в пубертатный период, но не на девчонку. Чонин наскоро извиняется, чтобы не получить ещё один подзатыльник от своих хёнов, тихонько усмехается себе в руку и замолкает. Сначала предлагают играть ни на что. На кукиш с маслом, так сказать. Просто разогреться. Хван тасует карты как профессиональный игрок в покер, а после начинает раздавать. — Ты играешь? — он поворачивается к Джисону, который будто вообще летает в прострации и не слышит, что происходит вокруг. Одному Хану известно, что за тараканы бегают у него в голове. Хан в карты играть вообще не мастак, но отказываться не по-пацански как-то. Поэтому он кивает другу и придвигается ближе к краю дивана, чтобы дотягиваться до стола. И вот вроде живой, разговаривает, игрой увлекается, но сам то и дело невольно поглядывает на проход, загороженный досками и ждёт четыре знакомые «тук-тук-тук». Зачем ждёт, правда, сам не знает – увидеть, услышать, удостовериться, что обижается не сильно и ненавидит тоже не сильно. Ах да, самое главное же, записку отдать. Поэтому и высматривает любое движение со стороны входа. Зря сегодня пыхтел весь день над этой бумажкой что ли? Первый «разогревающий» круг Джисон выходит сухим, не выигравший и не проигравший – выбыл третий по счёту, когда карты закончились. Победителем, кстати, оказался Йенни. Азартный ведь мальчишка, с ним лучше не играть и не спорить, а лучше вообще не разговаривать – доведёт вас до белого каления, проверено Джисоном. Ну и по старинке, проигравший, то есть Сынмин, тасует карты снова. Хан откидывается на спинку дивана и растирает мочку, смотря всё в ту же сторону. В сторону входа. — Расслабься, — произносит Принц где-то под ухом, откинувшись на спинку рядом. Джисон непонимающе смотрит на него, пока тот не кивает на дёргающееся колено. Да уж, Хану кажись стоит бахнуть глицинчика. — И прекрати пялиться на дверь, ты слишком палишься. Легко ему говорить, париться-то не о чем. Это не его Лино ненавидит всем сердцем. Откуда ж Джисон знает, может тот вообще рубит с плеча и не собирается больше приходить на их встречи, может ему не удастся извиниться, и мозг до конца своих дней будет напоминать, как сильно он облажался. Как видите, Хан просто мастер себя накручивать. Когда раздают второй кон, Джисон всеми силами старается отвлечься и сосредоточиться на игре. Рассматривает свои карты. Ни одного козыря, блин. Он уже почти свыкается с тем, что сегодня Лино не придёт, и его немного отпускает. Первая карта летит на стол, сопровождаемая негромким стуком по дереву. — О-о, Лино. Явился не запылился, — горланит Феликс, пока парень присаживается рядом с Чаном. Старший приветственно хлопает его по спине. — Играешь? — и крутит картами в руке. — Не, я… — начинает тот, но его тут же прерывают несколько осуждающих «О-о-о», под которыми парень тут же сдаётся, закатывая глаза. — Ладно-ладно, только завалитесь. — Отлично, раз уж все в сборе… Играем на желание! — хлопает в ладоши Хван и собирает карты, чтобы перетасовать их заново. Джисон вскидывает брови. Вот это заявление! Какое нахуй желание? Он карты-то в руках держит раз пятый в жизни и любой выигрыш для него чистая случайность. По-хорошему, надо бы отказаться, ну нахер эти желания, особенно, когда с ними теперь играет Лино. Ещё загадает что-нибудь, как раз, чтобы отомстить. Но честь, которую нужно отстоять, не даёт открыть рта. Лучше уж он облажается и исполнит желание, зато по-мужски, чем сольётся как ссыкло. К тому же, не факт, что выиграет Лино. А остальные парни не будут загадывать ничего жестокого, он их знает (вроде как). Раздали. В этот раз хоть карты получше попались, глядишь и не просрёт. Под колодой козырь – восьмёрка пики. У Джисона в руках пиковый валет – единственный козырь. И он хранит его как зеницу Ока до конца игры. Всё идёт гладко (для Джисона). Сынмин отбивается, ходит на Лино. Тот без проблем бьёт червовую девятку дамой. Чан и Хёнджин уже выбыли, Чонин загребает карты, потому что бить нечем. Ещё через круг выбывает Сынмин. Джисон забирает пиковую восьмёрку из колоды и не замечает, как остаётся с Лино один на один. Джисону кажется, что у него сейчас пот со лба покатится от перенапряжения. Надо же так проебаться! Так и знал, что не надо играть! А теперь что? Это выльется в катастрофу! Лино только и ждёт момента, чтобы унизить Хана, отомстить ему за ту ссору. Джисон ходит первый, начиная с малого. Хорошо, что козырный туз уже выбыл, за это можно не бояться. Кидает на стол бубнового валета, Лино бьёт королём. А потом ходит. Десяткой. Козырной. Хан едва не трясущейся рукой кладёт поверх своего пикового валета. Остальные парни пристально следят за игрой, будто здесь сейчас миллион долларов разыгрывают. Оба соперника выглядят напряжённо, проигрывать никто не хочет. Бито. Последняя карта в руках Джисона – злосчастная пиковая восьмерка. Если Лино побьет его карту, пиши пропало. Он просрёт. В голове одна мысль – «Я нахуй покойник». А потом он ходит. Пара секунд молчания длятся вечность, прежде чем Лино кладёт рядом свою последнюю карту. Шестёрка пики. Шестёрка. Голоса парней сливаются в протяжном «У-у-у», и Крис снова хлопает друга по спине, но на этот раз подбадривающе. Видимо, не помогает. Лино сидит, нахмурив брови, и выглядит мрачнее тучи. Джисон лишь облегчённо выдыхает, откидываясь на спинку дивана. Никто не говорит «С тебя желание», все и так это знают. Лино вообще ничего не говорит, только берёт кусок уже остывшей пиццы и отправляет в рот. На Джисона не смотрит. Как всегда. А тот наоборот, кажется, только и занимается тем, что разглядывает парня, как назло, сидящего прямо напротив. Он пытается себя контролировать, но глаза будто приклеились к его грёбанному лицу. Джисон боится поймать на лице парня недовольство, злость или ещё что похуже. Он не хочет быть в разладе со старшим, ему не нравится напряжёнка между ними, бесят эти нерешённые проблемы, в которых Хан винит себя. Меньше рот открывай, меньше будет проблем, так он думает. Вот только теперь уже ничего не сделаешь. Слов назад не возьмёшь. Игры не отмотаешь. И время вспять не повернуть. Двигайся вперёд и расхлёбывай кашу, которую заварил — именно это Джисон старается сделать. Вот только получается из рук вон плохо. Каждый следующий шаг хуже предыдущего. И вот сейчас кажется, исход хороший, желание он не проиграл, чего жаловаться-то? Но Джисона не интересует выигрыш. Его интересует, что Лино-хён думает об этом всём. Вот только именно на этот вопрос Хан не может узнать сраного ответа, потому что парень нацепил на себя привычный покерфейс. Да такой, что сама Леди Гага позавидует. Играют ещё несколько конов, но на этот раз уже не на желание, а просто по приколу. Чан включает музыку на принесённой всё тем же Феликсом колонке. Спокойную, размеренную, чисто для поддержания атмосферы. Сегодня всем очень лениво. Ничего не хочется делать. Парни, наверное, тоже устали к концу недели. Джисон может только догадываться о том, чем они занимаются днём и насколько сильно устают, но почему-то думает, что он здесь не один ежедневно пашет. Ему повезло, он постоянно работает из дома, с людьми особо не контактирует, разве что только по сети. Такой а-ля фрилансер, когда не приходится подрабатывать дополнительно. Но сейчас, этого, хвала небесам, не требуется. А вот остальные… Чан, наверняка где-то работает. Он самый старший, а значит, либо студент, либо работяга. Может, и то и другое. Трое — Сынмин, Чонин и Феликс — пока что школьники, это точно. А вот Лино и Принц, с ними вообще не ясно. То ли тоже студенты, то ли на шее у родителей сидят. Хрен их знает. (Джисон не хрен, но, если бы узнал, ахуел бы). — Ну, Джинни-и-и, — канючит младший, выпрашивая у парня бутылку пива. Чан разрешил распить всем, кроме Чонина, поэтому тот сейчас беспардонно и безрезультатно пытался выпросить хотя бы пару глотков. Джисон от выпивки отказался. Лино тоже. Что более странно, Крис даже не предложил ему. Он может типа верующий или с аллергией на алкоголь? Совершеннолетний ведь, чего отказывается? Тем более пятница. Боже, блять, эта неопределённость когда-нибудь сведёт Джисона в могилу. Так и просиживают часов до четырёх. Разговаривают, травят шутки, снова играют, подпевают знакомым песням. Под одну Хёнджин даже немножко станцевал. Всем весело и, наконец, спокойно. Джисона отпускают переживания, когда он видит, как Лино улыбается глупой шутке про «Ёбаный сыр». Типа «А знаете почему сыр с дырками? Потому что он ёбаный». Не, ну Чонин просто генератор шуток. Парня начинает потихоньку клонить в сон, когда он понимает, что остальные видимо расходиться пока не собираются, а сам он уже не против лечь в кровать. Уходить не особо хочется, потому что снова начнутся переживания, снова домашние заморочки. Снова наступит день. И Джисон снова будет один. Он на пару секунд прикрывает глаза и кладёт голову Хёнджину на плечо. Мозги начинают потихоньку разгружаться, потому что сознание отъезжает и приходится насильно открыть глаза. Трогает друга за руку и тихо произносит: — Не забудь отдать. А потом выдыхает, поднимаясь на ноги. Хрустит спиной и оглядывает всех парней, развалившихся на диванах. — Я пойду, а то меня вырубает уже, — говорит он, попутно разминая затёкшую шею. Чан кивает в ответ. Встречу назначают здесь же в четверг, в то же время. Мин-мин сразу говорит, что прийти не сможет. Никто на это не обижается, только понимающе пожимают плечами и кивают. Они даже не подозревают, что кое с кем Хан встретится гораздо раньше, чем в четверг. Если всё получится, конечно. Он разом прощается со всеми коротким «гудбай», прежде, чем Хёнджин переглядывается с ним и задвигает вход досками. Джисон не оглядывает парней напоследок, поэтому не замечает Лино, провожающего его одним взглядом. Зато замечает Чан.