Панацея

Неделя начинается... замечательно, на самом деле. Актовый зал университета залит светом сквозь достаточно большие окна, упирающиеся в потолок. Здесь не так много людей: два преподавателя и половина членов студсовета, а также добровольно вызвавшиеся студенты, у которых, по всей видимости, шило в жопе, что им на месте не сидится и они по доброй воле соглашаются помогать ребятам всем остальным. У Минхо шила в жопе нет, но тем не менее, он стоит у столика, где разложены различные флажки и плакаты, высматривая поблизости друга, который затащил его сюда. Вообще-то, по-хорошему, он сам согласился, так что винить во всём Чана нельзя. Да и жаловаться тоже. Ли, хоть и не любит студенческие вечеринки и вообще какие-либо мероприятия, связанные с университетом, не хочет упускать возможности помочь другу. К тому же, ректор любезно освободил от трёх пар тех, кто работает над организацией празднования чего-то там — Минхо даже не знает, по какому случаю вечеринка — поэтому не согласиться на такое просто грех. И вот сейчас он покорно стоит и ждёт, когда же ему дадут какое-нибудь задание и можно будет просто спокойно заняться поручением вдали ото всех. Лишь бы не заставили контактировать с кем-то или бегать по всему зданию в поисках архиважной херни, которая по итогу окажется никому не нужна. Чан появляется на горизонте через пять минут, и Ли, до этого отвлечённый на разглядывание разноцветных флажков, поднимает на него взгляд и широко улыбается. — Ого, сегодня походу снег будет, — говорит Чан, подходя ближе. Минхо оборачивается к огромным окнам, за которыми между прочим ни одного облачка и июнь. — Что? В смысле? — Ты так улыбнулся мне, — старший кидает на стол белые бумажные стаканчики, пока друг хмурится. — Когда ты вообще в последний раз так улыбался мне при встрече? — Всегда, — говорит он немного обиженно. И да, он лжёт, потому что лицо его по натуре эмоций выражает мало. — Нет, не всегда. Почти никогда, на самом деле, но я уже привык, — Чан улыбается ему и пожимает плечами, начиная распутывать связку флажков с прошлого года. — Расскажешь? — Что? — Почему улыбаешься, очевидно, — чёртов проницательный Бан Чан, вот всё он обязательно увидит и обо всём догадается. Минхо облизывает губы, делая в голове пометку “Улыбаться Чану чаще, чтобы не было таких вопросов”. — Ничего особенного, — пожимает он плечами, а сам в глаза не смотрит, потому что знает, что соврать не сможет. Он даже не знает, что говорить и стоит ли это делать вовсе, потому что... всё ещё не понимает, почему так радуется в душе. То, что произошло между ним и Джисоном, выходит за рамки. За все возможные рамки, если быть точным. То, что было между ними, ежедневно порицается обществом, является колоссальным нарушением правил их компании, да и вообще это слишком... слишком. И Минхо в полной растерянности. Успокаивает лишь тот факт, что Джисон тоже. Он тоже был потерян, тоже напуган, тоже не может разобраться в своих чувствах и понять, нравятся ли они друг другу. Они в одной лодке и идут ко дну с неимоверной скоростью, но самое ужасное в этом то, что им, кажется, нравится тонуть. Минхо умело игнорирует тот факт, что пол Джисона немного отличается от того, на симпатию к которому его всю жизнь настраивали. Насколько это странно, целовать парня, думая, что тебе вообще-то нравятся девушки? Хотя, откуда он вообще должен знать, что ему нравятся девушки, чёрт возьми? Пара поцелуев на тех самых вечеринках, куда его затаскивал Чан были не то чтобы потрясающими, да и вообще погоды не особо сделали. Так что над своими пристрастиями к другим людям, видами поцелуев и тем более какой-то постельной тематикой Минхо не задумывался. Наверное, поэтому сейчас в его голове вся эта ситуация выглядит не так критично. Ему в ту ночь, когда их губы впервые соприкоснулись, а по телу разлилось странное тепло, перекрывая подступившее к горлу волнение, было до ужаса страшно. Где-то в глубине души. Столько вопросов, главным из которых оставался «Боже мой, что я делаю?», когда он потянулся к Джисону снова. Это было непривычно, с его-то минимальным опытом, очень неумело и боязно, но ночь, как и всегда бывает, туманила его разум. Только с приходом темноты, как известно, раскрываются наши самые смелые желания. Ночью пишутся самые пугающие сообщения, происходят самые откровенные разговоры на кухне и совершаются самые похотливые действия. Ночью люди выпускают всех своих демонов наружу, потому что думают, что днём всё непременно забудется, превратится в сон, и смелеют с каждой крапинкой тьмы на небесном полотне. Минхо тоже поддался этому искушению, отводя в дальний угол сознания все возможные переживания. Ночь всё равно всё скроет. И он обязательно разберётся с этим на утро. Но утро подкралось незаметно, а внутри так ничего и не изменилось. Сожалений так и не добавилось, а Джисона в голове меньше не стало, как и осознания того, что Минхо правда понравилось. Это было тепло, комфортно и чувственно. Это было для него впервые. Он посмел открыться новому человеку за столь долгое время, подпустить ближе и вложить в его ладони своё сердце с немой просьбой беречь несчастное как можно сильнее. И Джисон его принял. Не оттолкнул, не стал яро жалеть или выпрашивать большего. Молча выслушал, поддержал и… открылся тоже. С концами. Будто в прорубь ледяную с головой нырнул, лишь бы Минхо оттуда вытащить живым и здоровым. А потом поцеловал трепетно и неуверенно. И разве можно на это злиться? Разве можно считать это неправильным, когда сердце при одном только воспоминании заходится как бешеное, а на лице расцветает улыбка. Ему много можно возразить. Что так не делается, что ему это не нужно и в планах на жизнь никакого Джисона и подавно не было. Многим можно забить голову, но Ли слишком от этого устал. Да и плевать, господи, думает Минхо. За эти несколько месяцев он и так к чертям растерял все свои принципы. Ему осточертело искать во всём подвох, видеть проблему в каждом действии и бояться, что его предадут снова. Ему просто хочется отпустить всё это и позволить себе хоть немного чего-то такого: простого, тёплого и в груди тянущего. Настоящего. А Джисон с ним самый что ни на есть настоящий. И какая тогда, чёрт возьми, разница, что у него в штанах, если он пробуждает в нём такие чувства. Если рядом с ним хочется быть таким же настоящим. — Ну так что? — Чан вытаскивает его из заполнивших голову мыслей обратно в актовый зал. — Мы можем не говорить об этом? Пожалуйста, — их взгляды ненадолго встречаются, и Чан кивает, отвечая: — Ладно. Главное, что ты счастлив, остальное мне не важно, — Минхо мысленно говорит ему спасибо и подходит, беря в руки флажки, чтобы помочь другу с их распутыванием. — Ты идёшь на эту вечеринку вообще? — Нет, ты же знаешь, я не люблю подобное. Я здесь только ради того, чтобы помочь тебе. А ты? — Не, нафиг надо. Я лучше дома посижу и позалипаю на какой-нибудь фильм или дополнительную смену возьму, чем буду здесь тусоваться. Многим было бы странно слышать такое от Бан Чана, который состоит в студсовете и хорошо учится. Многим, но не Минхо, который знает его вдоль и поперёк. Чан самоотверженный, добрый и местами слишком мягкосердечный человек, который готов помочь в любую минуту. Он ценит своих друзей, регулярно отсылает деньги бабушке с дедушкой, на что те бесконечно возмущаются под предлогом того, что ему самому они важнее, без конца помогает Минхо, который всеми силами старается не остаться в долгу, а ещё буквально держит у себя на плечах всю их ночную компанию. Нет, серьёзно, иногда кажется, что на его широкие плечи можно целую Австралию поместить, ей богу. Чан хороший, но это не делает из него тряпку, которая не может за себя постоять, или человека, вечно действующего в ущерб себе. Он не станет тратить своё драгоценное время впустую, как например на эту вечеринку, чтобы выглядеть лучше в глазах преподавателей. Ему это попросту не нужно. Минхо его понимает. Он в принципе не ходит на вечеринки из-за элементарного отсутствия времени, за исключением тех, на которые его затаскивал Чан, но те хоть весёлые были, а не вот эти вот тухляки в самом универе под присмотром преподавателей. Наверное, Джисон смог бы растормошить любую вечеринку. Не для всех, но у него бы точно получилось скрасить это место как минимум в глазах Минхо. Они бы послушали музыку, давно вышедшую из моды, выпили бы сока, который здесь всегда вместо алкоголя, и не разговаривали бы ни с кем, кроме друг друга, потому что им бы этого хватало. А потом, когда им стало скучно, они бы, смеясь, сбежали с этой вечеринки и без конца гуляли бы по ночным улицам вдвоём, и непременно — у Лино предательски сильно бьётся сердце, когда он вдруг думает об этом — поцеловались бы снова. Да, он бы определённо хотел сводить Джисона на вечеринку. И обязательно сделает это в будущем. У них ведь ещё много времени, правда? — Насчёт Дэккера, — прерывает Чан его размышления, делая вид, что не заметил покрасневших ушей. — Я думаю переговорить с ним. — Крис, — настороженным тоном говорит Минхо, — мы ведь уже проходили через это. Не поможет, ты знаешь, — ему ужасно не хочется заставлять Чана применять радикальные методы решения, но другого выхода он попросту не видит. — Нам стоит попробовать ещё раз. Он же не неадекват какой, — всем хочется на это надеяться, но Чану больше всех, потому что в груди всё ещё неприятно саднит. — Ладно, делай, как считаешь лучше. Я доверяю тебе. Но помни, что мы всегда можем... — Я знаю, — прерывает его старший, укладывая распутанную нитку обратно на стол. — Идём, скоро придёт президент студсовета, он должен был составить список заданий. И, Лино, — парень поднимает голову, — спасибо. — Не стоит. Я и без того у тебя в долгу, — последние слова Минхо прибавляет тихо, надеясь, что Чан всё же услышал его, но тот ничего не отвечает.

***

Потолок в комнате Джисона, кажется, рассмотрен уже вдоль и поперёк, изучена каждая трещинка и неровность, поэтому сейчас парень переводит взгляд на люстру, продолжая лежать амёбой на своей кровати. Он крутит в руках телефон, изредка опирая его себе о живот, и думает. Думает без конца. Уже второй день подряд он чувствует сильнейшее желание написать Хёнджину о том, что произошло, но не для того, чтобы похвастаться или посплетничать. Наоборот. Джисону необходимо произнести все свои мысли вслух, пока они подобно голодным тиграм не сожрали его душу изнутри. При этом же он метается меж двух огней — хочется оставить всё, что было между ними с Минхо в секрете, запечатать обещанием и промолчать до конца своих дней. Не потому что стыдно, нет. Потому что слишком личное. А ещё, потому что это Минхо. С ним всё какое-то... не для всех. Будто любые их встречи не для чужих глаз, а разговоры не для чужих ушей. И это правильно, потому что никто не сможет понять их лучше, чем они понимают друг друга. И вот сейчас Хан вспоминает в деталях их последнюю встречу, краснея лицом при мысли о чужих губах и прикосновениях. Его голос, беспардонно звучащий в голове, раз за разом повторяет “Я не знаю” на такой вроде бы простой вопрос “Нравлюсь ли я тебе?”, но Джисон на это совсем не злится. Он ведь тоже не знает. Он понимает Минхо, как никто другой в этом мире, и бесконечно радуется тому, что нашёл такого человека, как он. Того, для кого нет нужды в постоянном подборе слов, потому что хватит лишь одного взгляда, одного касания, чтобы всё понять. Все представления о Лино, построенные за время их общения, что он состоятельный студент из счастливой семьи, рухнули до фундамента после их разговора. И всё бы ничего, Джисон рад, что они с хёном стали близки и могут общаться без былого напряжения. Теперь хён доверяет ему настолько, что решился поведать о своей семье и, в особенности, о матери. Он открылся настолько сильно, что Джисону становится не по себе от такой откровенности, о которой он всего две недели назад мог только мечтать. Несмотря на то, что он стал первым, кто всё это начал. Но беспокойства посещают его вовсе не по этому поводу. Всему виной этот поцелуй. Четыре поцелуя, вообще-то, но суть не в этом. Ведь теперь Джисон совсем не знает, как вести себя рядом с Минхо. Он и раньше этого не понимал, и всё только устаканилось, начало казаться, что в их общении всё выравнивается, что сглаживаются углы и неровности, как эта ночь снова делает огромную яму. Во время всех прошлых стычек и проколов он думал, что Ли просто решит всё замять, сделать вид, что ничего не произошло, но тот всегда делал наоборот. Его реакция непредсказуема, потому что только чёрт ведает, что творится в его голове. Кажется, что он не собирается забывать ничего, что хоть как-то связано с Джисоном. Правда, в контексте последних событий это звучит не так уж плохо. И вот что теперь? Что Минхо решит сделать с этими воспоминаниями? Чёрт, Джисон чувствует себя таким жалким при мысли об этом. Это ведь даже без языка было. Но вдруг Лино скажет, что это была ошибка, порыв чувств и попросит его забыть обо всём? Хан вряд ли сможет это сделать. Свой первый поцелуй сложно забыть, знаете ли. Особенно если этот поцелуй был с Минхо. Да и стоит признаться хотя бы самому себе, что ему понравилось. Понравился закат, звёзды, откровения, понравился взгляд, которым Минхо на него смотрел, пока они лежали под ночным небом, осторожно и по-особенному прильнув друг к другу. И вкус его губ, на которых остался еле уловимый, уже въевшийся за долгое время запах сигарет тоже понравился. Несмотря на то, что в ту ночь Ли ни разу не закурил. Джисон знает, что в обществе такое многие считают неправильным, и у него даже когда-то в прошлом были знакомые, страдавшие гомофобией, но сам он никогда не придерживался таких взглядов. Чувства есть чувства, и если два человека по-настоящему счастливы друг с другом, то разве имеет значение, какого они пола? К тому же, на дворе двадцать первый век, пора бы людям наконец привыкнуть. Вот только... Хан никогда не думал, что его это когда-то коснётся в таком плане. Да и вряд ли что это всё... ну... то слово на букву л между ним и Минхо. Вдруг это и правда была всего лишь ошибка. Интересно, что было бы, узнай об этом его родители, рассуждает Джисон. Он никогда не говорил на эту тему с отцом — не предоставлялось случая. Он свалил задолго до того, как сын познал законы взрослой жизни и узнал, что же такое секс (лишь в теории, разумеется). Но он уверен, что отец оказался бы тем ещё гомофобом, готовым засрать человека за просто так. Мать же... наверное, попыталась бы выбить из него всю дурь, как любит делать обычно. А может быть она бы не приняла это всерьез, сказала бы не валять дурака и прекратить заниматься хернёй. Но Джисону не хочется всё это прекращать. Лучшим исходом событий было бы, если бы мать просто проигнорировала его и сделала вид, что у неё не существует сына. К этому ему не привыкать. И сколько бы раз Джисон не пытался гнать все эти мысли прочь, сколько бы раз не говорил себе, что всё в порядке, ведь Минхо сам потянулся к нему второй раз. Так что, может, и у него внутри творится что-то похожее. Значит, всё не так уж плохо. Ощущение, что всё, что они так криво и неумело выстраивают друг между другом вот-вот подкосится и упадёт, придавив их обоих. Потому что это, которому Хан пока не удосужился дать название в своей голове, очень шаткое и хрупкое, а строители из них двоих, как оказалось, крайне хреновые. Он кладёт телефон себе на живот и проводит руками по лицу, стараясь взбодриться. Не помогает. Голова гудит от беспорядочности, и это уже порядком надоедает. Где кнопка выключения, кто-нибудь подскажет? Джисон вздыхает и в конечном итоге сдаётся, резко хватая телефон, и разблокирует его одним движением. Заходит в диалог и со скоростью света, пока не передумал, набирает: HanJi: Разговор жизни и смерти Я скоро сойду с ума Занят? Он поджимает губы, а сам чувствует, как в теле просыпается волнение. Ответ приходит незамедлительно, и парень чуть не подпрыгивает на кровати. D-PrinceHwang: Для тебя всегда свободен, пупсик Слушаю HanJi: Во-первых Фу HanJi: Во-вторых О боже, фуууу D-PrinceHwang: Или ты рассказываешь, или я ухожу. HanJi: Я не знаю, как начать... Ладно В общем, есть один человек. У нас с ним были достаточно напряжённые отношения какое-то время, а ещё он очень непредсказуемый, поэтому я не понимаю, что он чувствует, этот человек. Вот, и... Так получилось, что между нами случилось кое-что, что не должно было случиться, и теперь я не знаю, что делать и как с ним разговаривать. D-PrinceHwang: Пиздец, а ещё большими загадками можно было сказать? HanJi: По-другому никак. D-PrinceHwang: Это парень? HanJi: Я что, похож на гея? D-PrinceHwang: В данный момент ты похож лишь на придурка, который мыслит стереотипами. В любом случае, плевать, парень это или девушка, я скажу то же самое. Просто. Поговори. С этим. Человеком. Хёнджин всегда говорит одно и то же. Истину. Если подумать, то от разговоров с Минхо хуже не становилось — сквозь стеснение и волнение, но тем не менее, они находили решение проблемы. Так может и в этот раз не стоит так бояться? HanJi: А если я сделаю только хуже? D-PrinceHwang: Всё можно решить словами, пока это не изнасилование и не убийство. Джисон отрывает взгляд от телефона и смотрит на свой письменный стол, на стене над которым благополучно прикреплен потрёпанный голубой стикер. Он, наверное, уже выучил надпись на нём наизусть. Джисон не знает, зачем сохранил стикер с посланием от Минхо, просто... эта забота показалась ему милой, и это точно дало достаточно сильный толчок в их отношениях. Поэтому Хан сохранил его и повесил на стену. На память. Сохранил ли Минхо его записку тоже? Наверное, нет, но это не проблема. Он ведь может и не чувствует того же, что Джисон. Может, он не сохраняет вещи на память, и та записка вовсе для него ничего не значила. Просто благодарность. Так что всё в порядке. HanJi: Ладно, последую твоему совету, мой личный психолог. Спасибо, Джинни. D-PrinceHwang: Психологи за спасибо не работают Джисон готов поклясться, что чувствует его довольную лисью ухмылку через экран. D-PrinceHwang: Купи мне чипсов, и мы квиты. HanJi: Ок. Они с Хёнджином переписываются уже достаточно долго, у них вошло в привычку постоянно подкалывать друг друга, слать ни с того ни с сего смешные картинки и говорить о всякой ерунде. Иногда бывает, что Джисон поддерживает Хёнджина, когда тому срочно нужно прокричаться, иногда, как сейчас, наоборот. С Хваном комфортно, но… этот комфорт совсем не такой, как с Лино-хёном. С Хёнджином спокойно, весело, ненапряжённо. С Минхо же задумчиво, понимающе и может немного нежно. Flashback Рёв мотора немного приглушается, когда они подъезжают к светофору. Горит красный, и Минхо, поставив ноги на асфальт, выжидает. На улицах всё ещё пусто, на часах около четырёх утра. Джисон всё ещё крепко держится за торс Минхо, даже когда они стоят, прижимается, согревает со спины своим телом. — Где тебе ближе? — спрашивает Ли. Это так глупо, спрашивать у Джисона, откуда ему будет ближе идти, когда он вполне может высадить его у самого дома. Им уже практически нечего скрывать друг от друга. — Магазинчик на углу Щинтэ, такой, с красным верхом, — отвечает Хан. Минхо кивает в ответ и трогается с места, как только загорается зелёный. По пустым дорогам едется быстро. Огни ночного города красиво мигают, проносясь рядом. Совсем скоро — намного скорее, чем хотелось бы — Джисон замечает родные здания. Он отрывает голову и несильно прижимается носом к месту, где шея переходит в плечо, в последний раз за сегодня вдыхая запах тела Минхо. Джисон уверен: он, Лино, чувствует, как его сердце бьётся прямо под его лопаткой, но не отрывается от дороги. Пусть знает, думает Джисон, пусть чувствует то, что чувствую я. Хан спрыгивает с мопеда, как только Ли тормозит у обочины. Он отдаёт ему рюкзак и, только открывает рот, чтобы снова поблагодарить парня и попрощаться, тот кивает и молча даёт по газам. Джисон старается не думать, как это выглядит, потому что зрелище наверняка не из приятных. — Ладно, — говорит он сам себе, немного обиженно и разворачивается, чтобы пойти домой. Почему он ничего не сказал? Может он уже жалеет о случившемся? В любом случае, до самой кровати, Джисон гонит из головы все плохие мысли, которые могут хоть как-то испортить сегодняшнюю ночь. «О чём задумался?» «О том, что не хочу портить этот вечер тупыми попытками разобраться в своих мыслях.» «Тогда не порть» Не буду, думает Джисон, закрывая глаза. End of flashback Обещание подумать обо всём потом, мысленно данное себе, Джисон исполнил уже несколько тысяч раз. Он снова смотрит на стикер над столом и решает, что обязательно поговорит с Минхо. Обязательно. Экран телефона вспыхивает от нового сообщения, и Хан надеется, что Хёнджин опять скинул ему какой-нибудь мем, но натыкается на сообщение от неизвестного номера. «Джисон, я просто хочу поговорить. Не блокируй мой номер. Выйди во двор, я жду.» Он будто сквозь экран слышит этот вечно недовольный и вдобавок приказной тон. Он уж думал, что отец оставит его в покое, но видимо забыл, какой он человек. Джисон не имеет ни малейшего желания разговаривать с ним, да и вообще вступать с ним в какой-то контакт, но единственное, из-за чего он всё же поднимается с постели и спускается вниз – Суа, которая гуляет во дворе. Она, разумеется, не помнит лица отца и, даже если тот подойдёт, скорее всего убежит, потому что брат научил не разговаривать с незнакомцами, но спокойнее от этого не становится. Меньше всего на свете ему сейчас хочется, чтобы отец видел Суа. Он, не заботясь о своём внешнем виде, выходит из квартиры и спускается вниз. По ощущениям, внутри начинается ядерная война – одна часть кричит остаться дома и заблокировать номер снова, другая – выйти и поговорить. Пока что Хан слушает вторую и надеется, что она всё же более разумная. Джисон даже представления не имеет, о чём можно разговаривать с отцом, ушедшим из семьи и практически пропавшим из их жизни за исключением редких упоминаний матери и денег, которых Джисон в глаза не видел. Но вместе со злобой на отца и старыми обидами, в этот коктейль из эмоций примешивается ещё и волнение. Каким он стал? Как выглядит? Зачем вернулся? Выходя из подъезда, он выдыхает и делает максимально серьёзное выражение лица. Во дворе, на полуразвалившейся площадке играют дети, громко крича. Выглядит эта площадка, если честно, ну просто убого: скрипучие качели, погнутые турники, грязная горка, побитая детьми постарше, и песочница, в которую лучше никого не пускать, потому что туда явно пару раз испражнялись бездомные собаки. Несмотря на это, дети, чьё воображение ещё не подпорчено внешним миром, находят себе занятия. Джисон нередко наблюдал, как они играют в старые добрые классики или прятки. В такие моменты создаётся ощущение, что ты и сам попал в детство, где-то лет на десять назад. Отец стоит, прислонившись к старенькому серебряному Мерседесу Е-класса и выкуривает сигарету, туша окурок об асфальт и затаптывая его ногой. Он тут же выпрямляется, когда замечает подходящего сына. Джисон морщится от дыма и разгоняет его рукой перед носом. Смотрит на отца. — Привет, — начинает отец, но тот прерывает его, попутно всматриваясь в такое знакомое и чужое лицо одновременно. Он постарел — это заметно. Ему сколько сейчас, задумывается Джисон, лет сорок? Выглядит старше, а ещё очень устало. В волосах прослеживается редкая седина, на некогда здоровой и относительно гладкой коже пролегли морщины и видны расширенные поры. Только взгляд намного более живой и трезвый, чем раньше. — Говори, что хотел, и я ухожу. У меня нет времени, — враньё. Джисон ничего не делал сегодня весь день, и делать не собирался. Мужчина осматривается по сторонам. — Не ищи её, я не дам тебе увидеться с Суа. — Защищаешь её? — уголок его губ немного поднимается. — Значит, не так уж плохо я тебя воспитал. — Меня воспитала жизнь, а всё что сделал ты — кончил в нужный момент, — по лицу отца едва заметно, что слова сына выбивают из колеи и шокируют. В общем-то, ничего другого он и не ждал. Собственный сын для него сейчас просто незнакомый человек, потому что от прежнего девятилетнего ребёнка в нём ничего не осталось. — Джисон, я не хочу ругаться с тобой. Лучше сядь в машину, — он открывает дверь авто. — Я не собираюсь никуда садиться. Ты сказал выйти во двор, я вышел, говори, — парень складывает руки на груди и смотрит выжидающе. Отец вздыхает, захлопывая дверь — смысла нет упрашивать, Джисон сейчас выглядит как самый упёртый человек на свете. — Я хотел извиниться перед тобой. — Знаешь, мне как бы не всрались твои извинения, — плюётся Хан, — ты опоздал лет так на десять. — Просто выслушай, это всё, о чём я прошу, — отец явно начинает раздражаться, поэтому Джисон вздыхает и машет рукой в жесте «Валяй». — Я знаю, что я не был лучшим отцом, ни для тебя, ни тем более для Суа, но то, что я тогда ушёл было лучшим решением. Я знаю, что тебе было трудно, ты был ребёнком, но по-другому бы не вышло. Я многое упустил, и не скажу, что теперь получится всё это наверстать, да и ты вряд ли мне позволишь. Я бы просто хотел… прости меня, что так получилось. Прости и позволь помочь вам хотя бы деньгами, — он лезет рукой в карман и достаёт свёрнутые купюры, — я и раньше старался высылать деньги, но встал на ноги только около двух лет назад, нашёл стабильную работу и вот, — он протягивает деньги сыну, но тот лишь с отвращением смотрит на них. Глаза у него печет от отцовских слов, и он боится, как бы не пустить слезу. Только этого не хватало, — возьми. Джисон обдумывает каждое сказанное им слово, сверля глазами поочередно то деньги, то лицо мужчины и силится не рассмеяться ему в лицо. Потому что больно, да. Детские раны ведь самые сильные. «Я знаю, что я не был лучшим отцом, ни для тебя, ни тем более для Суа». Ты вообще не был для неё отцом, хочется сказать ему, она и имя-то твоё вряд ли помнит. Но что касается самого Джисона… «не лучшим» это ещё мягко сказано. — Не лучшим отцом ты был, говоришь? — усмехается он. — Открою тебе маленький секрет: ты был не просто не лучшим, а откровенно дерьмовым отцом, — мужчина устремляет взгляд в пол, чтобы не встречаться им с сыном, и рука, в которой он держит купюры, намного ослабевает. — Ты бил меня, буквально лупасил со всей силы пятилетнего ребёнка. И за что? За то, что я опрокинул стакан с водой? «Я знаю, что тебе было трудно, ты был ребёнком». Нихера ты не знаешь, думает Джисон, потому что хуже того, что мне пришлось искать подработку уже в грёбаные десять лет и присматривать не только за младшей сестрой, но и за матерью, было только то, что я продолжал задавать в своей детской голове один единственный ёбаный вопрос, на который до сих пор не нашёл ответа. Почему? Почему ты меня не любишь? Почему ты никогда не любил меня? — Я никогда не чувствовал, что нужен тебе, потому что этого никогда не было, верно? Тебе всегда было плевать на своих детей. «Я многое упустил, и не скажу, что теперь получится всё это наверстать, да и ты вряд ли мне позволишь». Какой молодец, усмехается Хан, хоть об этом ты сумел догадаться. Потому что не получится, сколько ни старайся. Уже не стереть из памяти воспоминаний, не переиграть жизни, не восполнить утраченные моменты детства. У того девятилетнего мальчика, укачивавшего плачущую полугодовалую сестру по ночам, уже не будет любящих отца и матери, и никогда в жизни, вам не удастся стереть из его глаз налёт боли вперемешку с печалью. — Как же смешно с твоей стороны пытаться откупиться деньгами за то дерьмо, во что вы на пару с матерью превратили жизнь собственных детей, — усмехается он, когда рука отца опускается всё ниже. — Можешь благополучно ими подтереться, мне не нужна ни твоя жалость, ни твои деньги, ни твои извинения, — говорит Джисон, и стойкий до этого момента голос начинает предательски дрожать. Почему ты не любишь меня? — Ты хоть представляешь, сколько всего мне пришлось пережить? У нормальных детей такого не бывает, — он шмыгает носом, беря себя в руки. — Нормальные дети не затаскивают домой пьяную мать и не прячутся по углам в страхе, что отец сейчас прибьёт их в прямом смысле, — и добавляет тише: — боже, блять, мне ведь всего девять было… — Джисон, я понимаю… — Нет, не смей говорить мне, что ты понимаешь, каково мне было, потому что ты нихера не знаешь, — Хан делает шаг назад и суёт руки в карманы. — Я уже сказал, это — он кивает на купюры, — можешь оставить себе. Единственное, о чём я попрошу, будь добр, съеби и не появляйся больше. Никто в этом городе не хочет тебя видеть. После этих слов он, не взглянув в сторону отца, разворачивается и уходит, оставляя его стоять у машины. Ему не хочется больше встречаться с ним взглядом, не хочется даже просто находиться рядом и в особенности замечать в его лице собственные черты. Вряд ли он когда-то сможет по-настоящему простить. Это слишком больно, чтобы пройти бесследно, чтобы откупиться обычными бумажками за сломанное детство. И кажется, пора бы уже смириться, не так ли? Отпустить всё, что так сильно гложет и кусает его внутри, все обиды и ссоры, но пока что пройденного времени недостаточно. Особенно, если предмет твоих травм ни с того ни с сего появляется на пороге твоего дома и нагло просит о прощении. Где-то внутри Хан, конечно, всё ещё надеется увидеть в нём тот общепринятый образ отца, который никогда не соответствовал действительности. И, по правде говоря, Джисон соврёт, если скажет, что не хочет простить. Но пока что для подобного слишком рано. Пока ещё слишком больно. И детские раны, как бы их не пытались залечить, слишком свежи. Джисон ступает на последнюю ступеньку своего этажа, когда единственная слеза скатывается к его подбородку, а в груди больно щемит. Он садится на лестницу, зарываясь лицом в ладони, сильно прижимает пальцы к глазам, чтобы сдержать слёзы, а в голове как на повторе, словно восставший из похороненного в детстве сознания, звучит вопрос. Один единственный, который в очередной раз рубит на живую, не щадя и не жалея. Почему? Почему ты меня не любишь, папа?