Похороните меня в ягодном саду

Самое страшное, к чему может прийти человек, отбывающий наказание на Соловках — это к пониманию, что он привык ко всему. Привык к вони, стоящей в бараках, привык к изнурительной работе, привык не казаться и не быть, привык жить по командам ротного и комвзвода. По крайней мере, именно об этом думал Мелисов весь следующий день. Он рубил ветки в лесу вместе с остальной бригадой, только силы в нём было меньше, чем в остальных. И виной тому была урезанная пайка. Олег на физическом уровне чувствовал, что силы постепенно покидают его, словно он лимон, который настырно сжимают, дабы выдавить весь сок. Теперь уже жизнь в чистой и светлой квартире казалась когда-то приснившимся сном. Мягкость подушки, теплота одеяла, уют привычного интерьера, запах зелёного куска мыла и аромат любимого одеколона «Шипр» от фабрики «Новая заря» — недоступные вещи, о которых следовало бы забыть. И Мелисов забывал. Точнее, не думал. Особенно тяжко приходилось зимой. Зайдёшь, бывало, с мороза в барак, да и тошнота сводит внутренности от вони, о которой на свежем зимнем воздухе успеваешь подзабыть. «Нужно думать не об этом. Лучше о прослушивании», — в который раз мысленно говорил сам себе Мелисов, с остервенением ударяя топором по ветке. Вдруг отчего-то вспомнился дед. Жаркий летний день. Прогретая кора плачет тёплой смолой. Поют птички. Жидкое золото солнца льётся сквозь бирюзовые листья. Алексей Андреевич, дедушка Олега, стоит в своём любимом белом костюме подле дерева и собирает пальцем коричневую смолу. — Она полезна. Её нужно есть. Вот так… собрал в руку, а потом положил в рот, — говорит он своим приятным и добрым голосом. Пробует смолу, словно подтаявший молочный шоколад. Желудок Олега свело голодной судорогой. Зажмурившись, он принялся рубить другую ветку. Как же хотелось есть. Мелисову было стыдно признаваться самому себе, что больше всего его теперь волновал голод. Этой ночью ему снились жирные «ажурные» блинчики, ароматные и золотистые. На каждом блинчике шкварчало по квадратику сливочного масла. Сказка. — Слышь, жид, ты проблем захотел? Резкий голос заставил Олега повернуть голову, опуская топор. Один из блатных, Баранов, стоял рядом со скукожившимся Песахом. Судя по лютому выражению лица и сжатым кулакам, бандит был готов размозжить Цукерману череп. — Простите, Аркадий, я случайно, — тихо, но твёрдо отозвался мужчина, глядя в землю. — Я тебе щас голову отрублю этим вот топором. Тоже будто бы случайно, — Баранов приподнял топор и злобно улыбнулся, оголяя сгнившие зубы. Дальше всё произошло слишком быстро. Баранов резко замахнулся и нанёс удар по голове Цукермана рукоятью топора. Тот страшно вскричал и упал мешком, словно подкошенный, на землю. Мелисов поспешил к товарищу, зачем-то отчаянно сжимая в руке своё оружие. Словно понимая, что Баранов может наброситься и на него. Через несколько секунд возле лежащего с окровавленной головой Цукермана уже столпились другие заключённые. Мелисов опустился на корточки и нащупал пульс. — Живой, — сказал облегчённо. …Рота, в которой состоял Олег, была разношёрстной. Там были и эсеры, и офицеры деникинской и колчаковских армий, и блатные, и представители интеллигенции. Мелисову нравилось иногда убивать время за разговорами с художником Водяновым, который обладал весьма ярким воображением и имел хорошее образование. Попал он в лагерь за «антисоветчину», мол, пел запрещённые песни той, «старой» России. Сам же Водянов говорил, что это был поклёп. До того, как оказаться в Соловках, Леонид Дмитриевич очень много работал, его картины пользовались спросом, частенько появляясь в каких-нибудь небольших московских выставочных залах. Водянов получал посылки от матери и иногда предлагал что-нибудь Мелисову, а Цукерману — нет. Олег и рад был отказаться, но голод толкает и не на такое. Мужчина брал сушечку или пряник, предлагаемый художником, и наслаждался им так, как наслаждался в детстве конфетами или мороженым с вареньем. Ему-то посылочки никто не слал. Это была ещё одна причина, почему нельзя было профукать место пианиста в соловецком театре. Урезанная пайка имеет свойство сокращаться, пока заключённый не отбудет в мир иной, а если ещё и посылок никто не высылает, то всё. Конец. Мелисов страшно волновался, собираясь на прослушивание. Постарался привести в порядок свои убогие брюки и свитер. Заметив это, Водянов улыбнулся и прищурился: — Как на свидание… — Можно и так сказать. По крайней мере, волнения не меньше, — устало ухмыльнулся Олег, ощущающий после рабочего дня настоящее измождение. — Ну, удачно вам сыграть. — Спасибо, Леонид. Кто-то из блатных засвистел, кто-то засмеялся. Что интересного они видели в унылых приготовлениях Мелисова — Бог весть. Без пятнадцати семь он уже входил в здание театра. Пройдя в зал, где на сцене стояло старенькое фортепиано, Олег увидел Твардовского и ещё какого-то мужчину: тучного, красного, который, судя по форме, тоже имел отношение к военной службе. Они сидели за столом, поставленном поодаль от рядов кресел, у окна. Завидев Мелисова, Сергей ленивым жестом руки подозвал его. Олег приблизился. Его желудок скрутило от голода и желания: на столе стояли тарелки с сосисками и котлетами. От них шёл пар. — Мелисов. Наш первый кандидат. Пришёл раньше всех, молодец, — с лёгкой ухмылкой произнёс Твардовский. — Садись. Олег сел напротив, глядя своим грустным и тяжёлым взглядом прямо на начлага. На самом деле он просто силился не схватить сосиску. Прямо так, грязными пальцами. Схватить, засунуть в рот… — Так ты питерский, стало быть? — небрежно спросил толстяк, сидящий рядом с Твардовским. Опрокинув в себя стопочку водки, он нацепил на вилку сосиску и откусил от неё. Рот Мелисова наполнился слюной. — Да. Ленинградский. — И как тебя угораздило попа убить? — активно жуя, поинтересовался тот. Олег хотел ответить, но вместо этого отчаянно и громко сглотнул. Это вызвало в мужчине приступ неподдельного веселья. Доев сосиску, он нацепил на вилку котлету и откусил от неё. Внутри она была сочная, красивая. — Молчишь, ублюдок? Ну молчи, молчи. И смотри. Он медленно ел, наслаждаясь потемневшим от голода взглядом Мелисова. Когда толстяк принялся за вторую котлету, желудок Олега громко заурчал. Это вызвало у Стрельникова новый приступ смеха. — Ладно, достаточно, — тихо сказал Твардовский, всё это время исподлобья глядя на заключённого. Но обращался он явно к жующему, а не к нему. — Приступим к делу. — А это и есть дело, — причмокивая, отозвался Стрельников. — Хорошо я придумал: лишать мразей бдительности, чтобы увидеть, кто на самом деле чего стоит. Да, Аметистов? Вот и покажи теперь. — Я Мелисов. — На сцену, — оборвал этот разговор Сергей и встал. Олег тоже поднялся и направился к фортепиано. Сев за него, он бережно коснулся гладких клавиш. Сердце заныло. Вспомнилось всё то, что не хотелось вспоминать и не хотелось забывать. Вспомнилась жизнь. Та свободная жизнь, которая была дана ему по праву рождения, к которой он относился как к должному. Зря… Олег перевёл поблёскивающий взгляд на Твардовского. Тот сидел в первом ряду и внимательно смотрел на него. Мелисов испытал настолько сильное волнение, что руки задрожали как при серьёзной болезни. Заходили ходуном. И внезапно, словно солнце выкатилось из-за тучи, на душу пролилось облегчение. Вероятно, достигнув своего апогея, когда сердце колотится где-то в горле, волнение отступило. Настало пустое и серое успокоение. Что будет, то будет. Мелисов снова коснулся клавиш. Пальцы уже не дрожали так сильно. И вдруг будто бы из недр земли раздался тяжёлый звук, который потянулся густым осенним дымом для того, чтобы через мгновение обрушиться на слушающего холодным дождём, затем подбросить на руки ветра, дать ему закрутить, завертеть, пробраться под китель и коснуться души и сердца. Больновато, но чисто и честно. Пальцы виртуозно скользили по клавишам, жили своей жизнью, повиновались странной тёмной магии музыки, которая струилась из самого сердца мира. Как странно… движения пальцев открывали новый мир, полный потаённого и забытого. Мрачно, тяжело. Легко, светло. Душа утопала в противоречиях, как утопает в зимних облаках подслеповатое малиновое солнце. Время остановилось. Мир перестал существовать. Была только эта мелодия, наполненная жизнью и теплом, смертью и холодом. Когда финальный аккорд растаял в воздухе, наступила какая-то нереальная тишина, словно Мелисова вдруг оглушили. Он потерял себя и всё ещё не мог найти. Он остался в ней, в мелодии. И вдруг эту абсолютную тишину рассекли медленно аплодисменты. Олег вздрогнул и посмотрел на Твардовского. Тот не сидел — стоял. И хлопал. Смотрел серьёзно, без капли фальши, светлые глаза даже поблёскивали. Впрочем, в последнем Мелисов не был уверен. Он медленно встал. — У тебя талант, — негромко сказал Твардовский, которого будто бы слегка оглушила и явно ошарашила великолепная игра. — Я не ожидал, что… настолько. — Спасибо, — Олег посмотрел на свои дрожащие пальцы, начиная испытывать признательность из-за того, что они не подвели. — Идём, я оформлю тебя, — сказал Сергей и, отвернувшись, стремительно направился на выход из зала. — Эй, а еда? — крикнул ему вослед Стрельников, но мужчина даже не обернулся. Когда они оказались в кабинете начлага и за Мелисовым закрылась дверь, Твардовский запер её на ключ. Это показалось Олегу странным. — Сядь. Он сел. Сергей отошёл к окну, звякнули ложки. Когда через мгновение Твардовский повернулся, в его руках была миска с двумя котлетами, большой картофелиной и куском хлеба. Подойдя к Мелисову, он протянул ему еду. Тот опешил. Желудок затанцевал сальсу. — Ешь, — тихо сказал Сергей. — С-спасибо, — прошептал Олег, не в силах поднять голову и посмотреть на начлага. Приняв миску, он взял ложку, отломил ею немного от котлеты и поднёс ко рту. Было так вкусно, что мужчина чуть не проглотил язык в самом прямом смысле. Прикрыв глаза, он начал медленно жевать, подрагивая. Сергей с трудом отвёл взгляд от болезненного и такого голодного человека. Отошёл к окну и посмотрел на море. Вечер окрашивал его в тёмно-синий, любимые чайки Твардовского танцевали свадебный вальс на фоне угасающего бело-голубого неба. — Что ты играл? — Партиту «До минор» Баха, — почти не в состоянии говорить, отозвался Олег, смакуя вкус жирной котлеты. В другой раз он бы посмеялся над ситуацией: чекист говорит о великом, о музыке, а музыкант только и думает, что о мясе в своём рту. Но не в этот. Сейчас он просто ел и впервые за долгое время чувствовал себя обычным человеком. Почти как раньше.