***
Твардовский стоял у открытого окна и курил. Вдыхая осенний аромат травы и листвы, он лениво сбрасывал пепел в толстую зелёную пепельницу. Грустные купола храмов в вечернем сумраке казались особенно недружелюбными и мрачными. — С завтрашнего дня не будет расстрелов из новых этапов. Это была традиция Тараканова. Теперь здесь я главный, — вдруг сказал Сергей и с прищуром затянулся. — Правильно, Серёж, — ответила лежащая на кровати Бессольцева. — Всё это показуха. Как в театре. Все эти показательные расстрелы. Ну какой в них толк, если разобраться? Взгляд Арины был маслянист, как и всегда после близости с Твардовским. Лениво поправив лямки кремового неглиже, она провела ладонью по взлохмаченным светлым волосам и расслабленно потянулась, сцепив пальцы в замок. — И я так думаю. Баловство всё это, — хрипловато пробормотал Сергеем, снова затягиваясь. — Главное — это то, что здесь отбросы общества становятся людьми. — Верно. Тараканов — он ведь был из той породы, кому важнее казаться, а не быть. Но в чём-то я его понимаю. — Правда? — улыбнулся Сергей, разворачиваясь к Арине и скрещивая руки на груди. Сигарета, зажатая в зубах, дымилась. Твардовский был обнажён, не считая наспех натянутых кальсон. — В чём же? — В его искренней ненависти к контрреволюционерам. Я даже не пойму, зачем с ними цацкаться. К стенке, да и всё… — Бессольцева ухмыльнулась, чуть-чуть розовея в щеках от цепкого взгляда мужчины. — Иди ко мне. Твардовский хохотнул, запрокинул голову к потолку и отнял сигарету от губ. Пустил струйку сизого дыма вверх, затем бросил окурок в пепельницу и подошёл к столу. Взяв бутылку вина «Клюквенное», наполнил им две рюмки. — Цацкаться нужно со всеми, кто может послужить нашему новому государству. Люди-человеки — это ресурсы. Хотим мы этого или нет. А суровая ты баба, Арина. Тебе ружьё дай, самолично бы по «врагам народа» палила, да? — последние слова начлаг произнёс совершенно игриво. Подойдя к кровати, он протянул Бессольцевой рюмку. — Да. И по своим врагам — тоже, — многозначительно ответила женщина и взяла алкоголь. Чокнулись. Выпили. Твардовский отставил фужеры на тумбочку и лёг рядом с Ариной. Та обняла его рукой поперёк талии. Её голубые глаза были полны холодной решимости, словно мысленно она уже расстреливала своих недругов, приставленных к красной кирпичной стене. — Ты знаешь, Серёж, я вот иногда думаю, что могла бы убить даже калеку. Слепого и беспомощного человека, — задумчиво сказала она. — Если он «враг народа», то как иначе-то? — Да нет. Даже если не враг. Твардовский ничего не ответил. Он смотрел в потолок, по которому скользили полуночные тени. Сейчас, в этом тихом домике, когда весь лагерь спал, царила иллюзия мира и спокойствия. Могло показаться, что они — просто семейная пара, которая готовится ко сну. Утром она будет жарить оладьи и варить гречневую кашу, он — бриться, слушая радио, потом они позавтракают и отправятся на работу. Каждый на свою. Но нет. В их жизнях всё было несколько иначе. Чуть более жестоко, кроваво и безумно. — Мне было лет четырнадцать. Помню, только закончился дождь. Пахло озоном. Я вышла на улицу, остановилась у дома, просто стояла и смотрела на пустой двор. А потом я увидела приближающегося человека. Он шёл с буханкой хлеба. Когда он подошёл ближе, я разглядела, что это наш сосед дядя Савва. Он был незрячим. Он поскользнулся и упал. Схватился за сердце. А я стояла и смотрела, как его хлеб утопает в мокрой земле, как он морщится, забавно поджав под себя ноги. Потом будто бы вышла из оцепенения и пошла домой, чтобы сказать матери о том, что во дворе лежит Савва. Мне не было его жалко. Он был мне омерзителен в эти секунды. Я даже хотела, чтобы он умер. Мне было страшно себе в этом признаться, но это так. Я хотела увидеть его смерть… — Арина говорила монотонно и глухо, не моргая. — Всем нам интересна смерть. Такие уж мы существа, — помолчав, тихо проговорил начлаг. — Ты правда так думаешь? — ухмыльнулась Бессольцева. — А ты думаешь иначе? — Не знаю. Пока не оказалась здесь, вспоминала о том эпизоде с неприязнью. Вот только не к себе, а к нему. Не люблю беспомощность, — Арина поцеловала мужчину в шею, приподняла голову, скользнула взглядом по его лицу. — Ты, кстати, музыканта-то выбрал? — Очень кстати, ничего не скажешь, — фыркнул Твардовский, закидывая руку за голову. — Выбрал. Давай спать. Бессольцева повернулась к своей тумбочке, чтобы выключить ночник. Удобнее устроившись на спине, она какое-то время смотрела в потолок, а потом произнесла неожиданно ровным и бодрым голосом: — Никому тебя не отдам. Твардовский чуть ухмыльнулся и закрыл глаза. Волшебная пыльца сна почти сразу же опустилась на его ресницы. Они задрожали. Тени скользили по потолку и стенам, а начлаг погружался в сон. Засыпая, он слышал мелодию, которую днём играл для него Мелисов…***
С приходом к соловецкой власти Твардовского храм святого Онуфрия снова проводил службы. И каждый зэк, который имел при себе «сведения» — постоянный пропуск, позволяющий покидать пределы монастыря — мог свободно их посещать. Мелисов такого пропуска не имел, но со скрытым наслаждением наблюдал за тем, как движутся в ту сторону заключённые. Потому, что знал, куда именно и зачем они идут. Здесь, в окружении храмов, так хотелось отыскать тот самый светлый ручей, прильнув к которому губами, можно сделать несколько живительных глотков. Мелисов потихоньку влился в лагерную жизнь. Он интуитивно понимал, где лучше смолчать, а куда лучше не ходить. Борзых в ротах не жаловали, на совсем уж беззащитных жестоко отыгрывались. Кто-то уходил в стукачи, кто-то шёл в прислужники к блатным, кто-то выбирал другой способ выживания. Мелисову удалось сохранить нейтралитет. Он не был никому ничего должен, от него ничего не ждали. Блатные всегда стремились отобрать посылки у других заключённых, а ему повезло и не повезло — никто ему эти посылки не слал. Но как только стало известно, что Олега приняли в музыканты театра, в роте возникло определённое напряжение. Дунаев почти не сводил с Мелисова злого взгляда, скалясь. А тот понятия не имел, чем был вызван особый интерес. Точнее, понимать-то понимал — «повышением». Вот только не мог вообразить, чем оно могло так задеть Гришку. Песах, казалось, знал всё, что касалось жителей тёмного королевства под названием «Соловки». Если бы он был рядом, то непременно бы всё прояснил. Но он лежал в госпитале и пока даже не пришёл в сознание. Утром, когда все расходились по своим рабочим местам, Мелисов, ощущая приятное волнение, направился в театр. Зайдя в зрительный зал, он задержался взглядом на фортепиано, на котором вчера играл для начлага. Вспомнились и его летние глаза, вроде бы холодные, но при этом светлые. Как стекляшки разбитой бутылки. Мутные, немного водянистые, острые… — Мелисов? Олег, стоящий у сцены, обернулся. Он увидел высокого рыжеволосого человека, белое лицо которого было усеяно веснушками. Худой и нескладный, он напоминал подростка-переростка. Этот образ дополнял и подогревал коричневый костюм, который был ему чертовски короток. — Да. Здравствуйте, — ответил музыкант. — Я режиссёр театра, Виктор Бурляев. Что ж, поработаем? Я уже в курсе, что вы теперь наш новый музыкант. У нас вот-вот начнётся репетиция, мы репетируем «Ромео и Джульетту», — суетливо произнёс мужчина и натужно улыбнулся. — Вам придётся выучить несколько сонат Шопена. Если вы их ещё не знаете, конечно. — Нужно взглянуть на ноты, — сдержанно ответил Олег и протянул Бурляеву направление, заверенное печатью и подписью Твардовского. — А, формальности. Не стоит, — беспечно ответил Виктор. — Давайте лучше перейдём к делу. Вот партии, которые нужно будет отыграть сегодня во время репетиции. Все эти же партии будут в спектакле, а он всего через неделю — вам придётся много репетировать… — Да, я понимаю. Буду репетировать, — ответил Мелисов, пролистывая ноты. Ничего нового брюнет для себя не увидел. Классические композиции, которые он знал ещё со школьной скамьи. Но потренироваться вполне было можно. К тому же, теперь, спустя столько времени жизни без инструмента, пальцы мужчины слегка подрагивали от предвкушения. Теперь он сможет играть, прикрывая своё искреннее наслаждение банальным словом «репетиция». — У вас есть минут пять… — растерянно добавил Бурляев и бросился прочь. — Половцев! Где Половцев?! Мелисов поднялся на сцену, сел за фортепиано и, поставив перед собой ноты, коснулся клавиш. Он начал играть сонату для фортепиано № 2 си-бемоль минор, которая бередила его душу, как ветер бередит опавшие по осени листья. А потом началась репетиция. Олег смотрел в ноты, где на полях стояли пометки, после какой реплики или сцены нужно играть. Несмотря на то, что капризное фортепиано фальшивило, музыка была чистой, трогающей души, живо и красочно дополняющей действо. Ромео протянул руки к небесам и сказал скорбно и томно: — Коль можно верить сновиденьям сладким, мне сны мои предсказывают радость. В груди моей — как царь на троне — сердце. Весь день меня какой-то дух уносит ввысь над землёю в радостных мечтах. Мелисов перевёл взгляд с актёра на пустой зрительный зал и вдруг увидел его. Твардовский сидел в третьем ряду, у самого края, и задумчиво взирал на сцену, прижав кулак к губам. И Олег мог поклясться, что начлаг исподволь смотрел и на него тоже.