Похороните меня в ягодном саду

Большой блестящий самовар был таким раскалённым, был полон кипятка. Мелисов не чувствовал этого — просто знал. Рядом на бело-голубой расписной тарелке лежали аппетитные и мягкие пышки, крупные баранки и длинные пряники. С клубничным вареньем внутри. — Тебе чаю с сахаром? — спросила Лидия Петровна. — С сахаром, конечно, — ответил Олег, ощущая, что рот стремительно заполняется слюной. — Песком или кубиком? — Кубиком. Побольше кубиков. А потом кто-то пихнул его в бок. Олег открыл глаза, вернулся в мутную и полутёмную реальность. Знакомый и привычный запах грязи, стоящий в бараке, услужливо сменил сладкий аромат сдобы, что осталась там, на бело-голубой тарелочке, рядом с роскошным пузатым самоваром. Перед размытым взором Мелисова возник Водянов. — Ты чего орёшь? — Ору? — сонно поинтересовался Олег. — Я спал… — …и орал во сне. — Сахару! В кубиках! — заорал Дунай, передразнивая Мелисова. Тот слегка покраснел от стыда. Никогда бы он не подумал, что голодуха доведёт его до подобного. Благо, волей Твардовского ему вернули стандартный паёк. Без него загнуться — проще некуда. Голод перестал быть до безумия пронзительным. Он стал таким же, каким был до урезания питания. С шумом вошёл взводный Арзамасов, принялся дико орать: «Подъём!». А потом десятник Шапкин присоединился к нему, подгоняя заключённых. Мелисову достался наряд на вырубку леса. Опять. Он нашёл в себе силы, чтобы сказать: — Я в театре теперь служу… — Чего? — насмешливо спросил Шапкин. — А в Большой танцевать тебя, падлу, не пригласили?! Живо вместе со всеми на вырубку леса! Дунаев расхохотался, злобно поглядывая на Мелисова. Тот молча спрыгнул с нар и встал в очередь за кашей. На завтрак была пшёнка и пирожок с капустой. И, конечно же, кипяток. Поев и ощутив какой-никакой, но прилив энергии, Олег вместе с остальными товарищами по несчастью, что получили тот же наряд, последовал на лесорубку. Он отстранённо думал о том, что надо как-то объяснить начальству, что у него теперь есть постоянная работа. И наряды ему, стало быть, положены другие. Соловецкие музыканты состояли в четвёртой роте. И Олег даже допустил мысль, что может перевестись. Правда, как именно — Бог весть. Но кто мог отнять у него мечты и фантазии? Только они и согревали. В последнее время всё реже, потому, что голод и общая физическая усталость становились сильнее, тут уж не до мечтаний. На лесопилке пахло влажной землёй, шебуршала листва; воздух был влажен, ветер нёс с Белого моря что-то тревожное. И чайки были тут как тут. Они кружили достаточно низко, Мелисову даже казалось, что ещё немного, и они застрянут в верхних ветвях деревьев. Чаек в лагере было много, все они были дерзкие и упитанные. Их любило начальство. Оно их берегло. Когда Олег только прибыл в лагерь и ещё ничегошеньки не знал о местной жизни и его уставах, Песах поведал ему очень многое. И о том, какие в Соловках есть роты, и то, как себя вести, чтобы выжить, и кто чего из себя представляет. В их взводе, например, был когда-то Афанасий Курников. До ареста работал он в Чите, в городском водоканале. Проворовался. Курников был не из робкого десятка, всё время задирался, спорил, мог грубо ответить десятнику или взводному. Так однажды его нашли удушенным и постыдно обнажённым. Наверное, именно тогда Мелисов и понял, что в их роте нужно не жить — выживать. Нельзя сказать, что в остальных был сахар: где-то проще, где-то тяжелее. Но регулярные убийства почему-то происходили именно в их, в двенадцатой. Олег лично видел шесть трупов за всё время нахождения в лагере. Кто именно убил этих людей — неизвестно. Виновников ни разу не отыскали. Песах отличался будто бы врождённым чувством такта. Он никогда не задавал идиотских вопросов, если что-то спрашивал, то весьма деликатно. Он ни разу не поинтересовался у Мелисова, за что тот оказался в лагере, но сказал: — Если кто-то спросит, за что вы здесь — ответьте. Такие уж тут законы, такие уж правила. — А вы сами за что здесь? — помолчав, спросил тогда Олег, прихлопывая клопа на своём колене. — Я? — Цукерман вздохнул и продолжил методично натирать кусочком тряпицы свою миску. — За то, что увлекал ребятишек запрещённой литературой. — И чего, правда увлекал? — бойко спросил Слава Чумаков, лежащий поблизости. Он был очень любознательным парнем, который обожал совать нос в какой-нибудь разговор. Цукерман, в отличие от остальных, всегда ему отвечал. — Я считаю, что нет, а они — иначе… — грустно отозвался Песах. Несмотря на свою глубокую интеллигентность, Цукерман знал правила выживания. У него был знакомец, работающий на почте и знакомец, служащий в магазине. У Песаха иногда появлялись деньги. Тогда он покупал конфеты или печенье, и всегда угощал Мелисова. Иногда и Славе перепадало. А вот Водянов брезговал и едой Цукермана, и им самим. Молчаливо. Олег быстро заметил это в художнике. Он не понимал, чем вызвана его антипатия в отношении Песаха, да и не слишком сильно его это волновало. — Ах ты сука! — заорал Арзамасов. Мелисов, вытирая пот со лба, повернул голову. Взводный лупил палкой Баранова, а тот бегал по кругу, стараясь увернуться, крича: «Пощади, гражданин начальник!». — У тебя ещё десятка ночных нарядов за то, что Цукерману голову раскроил! — орал Арзамасов, с чувством избивая блатного, который просто носился по кругу, не увеличивая расстояние между собой и мучителем. — Этот жид сам на меня напал! Первым! Зуб даю! — верещал Баранов. — Я тебе щас все зубы выбью, паскуда! Кто-то пихнул Мелисова в плечо. Тот обернулся. Скаля жёлтые, частично отсутствующие зубы, Дунаев протянул: — Так ты теперь в театре у нас играешь, музыкалочка? — Ну. И? — сухо ответил Олег, сердце которого невольно сжалось в преддверии чего-то отвратительного. — Чё ж тебя сюда гонять продолжают? Мелисов пожал плечами и отвернулся. Продолжил рубить ветку. Он чувствовал напряжение, исходящее от стоящего рядом Дуная. — Работай! Тебе говорю, паскуда! — заорал Арзамасов, заметив Дунаева, и бросился на него с палкой. Того как ветром сдуло. Работать было трудно, но Мелисов понимал, что могло быть и хуже. Например, пачкаться в воде с баланами, да ещё и осенью. Тяжело, холодно. Сам он пока ещё никогда не получал подобных нарядов, но знал, что это очень изнурительно. Порой до такой степени, что переохладившиеся зэки отправлялись в мир иной. Вскоре объявили небольшую передышку. Олег прислонился плечом к стволу дерева. Со всех сторон потянулся запах махорки. Мелисов курил редко, старался не вводить эту пагубную привычку в разряды привычного дела. Поэтому он просто стоял и, слегка прикрыв глаза, наслаждался ароматом леса. Душисто пахло, по-осеннему сладко и горько. Словно в горячий чай с лимоном бросили медовый ломтик. И тот там таял, янтарно оседая на дне чашки. И вдруг он услышал бойкие приветствия конвойных. Открыв глаза, Олег увидел то, что заставило его сердце ёкнуть: величественно восседая на прекрасной чёрной лошади, меж деревьев ехал Твардовский. Он, словно царь-батюшка, приехавший в одну из губерний, рассматривал свои владения. Казалось, вот-вот протянет руку, и грязный сброд бросится к ней, чтобы приложиться губами, как к иконе. Мелисов испытал болезненное желание поздороваться с начлагом, но заключённым их роты было запрещено лично обращаться к начальству. Твардовский чуть улыбался: скупо, по-осеннему. И глаза были такие… как капли озёрной воды на голубом бутылочном стекле. В груди Олега совсем уж заныло, причину чего он никак не мог понять. И вдруг Сергей повернул голову и посмотрел прямо на него. Мелисов ощутил, как сердце ускорило свой стук. Твардовский улыбнулся чуточку шире. Олег мог поклясться, что это ему вовсе не привиделось. Через секунду начлаг дёрнул поводья и лошадь, отвернувшись, поцокала прочь. Мелисов, словно зачарованный, наблюдал за тем, как коричневый китель, обтягивающий крепкий торс, мелькает между осенних деревьев, а потом и вовсе исчезает. — За работу, черти! — рявкнул Арзамасов, отбрасывая окурок. Работать почему-то стало легче. Олег представлял, как они с Твардовским прогуливаются по этому вот лесу, разговаривают о поэзии, живописи, литературе. Обо всём на свете. И Сергей улыбается ему вот так, как улыбнулся только что: призрачно, почти неуловимо, словно дуновение октябрьского ветерка. И нет никаких зэков, нарядов, Арзамасовых и конвойных… На душе стало так светло и хорошо, словно солнце выглянуло из-за туч. Мелисов вспомнил, как вчера начлаг пришёл в зал и молча смотрел на репетицию, слушал его игру. Так и не сказав ни слова, он ушёл минут через двадцать, по пути надевая фуражку. И сапоги блестели, начищенные рыбьим жиром. Олег тогда сам не понял, почему взволновался присутствием этого мужчины, ведь не боялся же он, что его снимут с должности. Он знал о Твардовском то, что этот человек незаурядный, умный. Придя в лагерь, Сергей стал активно развивать биостанции, энтомологический кабинет, питомники, агрокабинет, питомник пушных зверей. Почему-то особенно он любил питомники и чаек. Было в этом что-то, как казалось Олегу, совершенно изумительное и сентиментальное. Не чекистское будто бы. Знал и то, что Твардовского можно было встретить в лагере не слишком часто, в отличие от того же Тараканова, при котором — это признавали все — жизнь была сложнее и жёстче. Он любил прогуливаться по Соловкам и издеваться над неугодными, а неугодных было много. Однажды он заставил целовать свои сапоги двух грязных и вонючих беспризорников. И улыбался так, словно получил в подарок часы дорогущие. А Твардовский появлялся и исчезал, будто призрак. Казалось, он никуда не торопится, и в этом его молчаливом величии было намного больше власти, чем в жестокой участливости Тараканова. Олегу нравилось думать обо всём этом. Это занятие почему-то придавало ему сил. Сам того не ведая, начлаг будто бы разжёг затухающий огонёк в душе мужчины. Тот уже забыл, когда с такой пытливостью ума и живостью чувств о чём-то размышлял. И даже усталость становилась меньше, пробуждалась энергия. Волшебство, не иначе… Мелисов уже заносил над головой руку с топором, когда вдруг увидел яркие жёлтые цветы, растущие у самого дерева. Осенний бессмертник был будто бы обещанием жизни.

***

— Казанцеву и Андрейченко отправили в шестнадцатую роту. Я лично присутствовала, — сказала Арина, усаживаясь напротив Твардовского и ставя на стол графин с водой. Шестнадцатой ротой называли расстрелы или уход в мир иной по другим причинам. На тарелках лежала треска с картофелем, нарезка сырная и колбасная, маринованные огурчики, хлеб. — Лично-то зачем? — чуть ухмыльнулся Сергей, продолжая читать газету и даже не поднимая взгляд. — Сама не знаю. — Да ладно тебе, всё ты знаешь, — Твардовский улыбнулся, переведя прищуренный взор на Бессольцеву. — Небось, лично за что-то мстила, м? — Да с чего? — криво улыбнулась Арина и убрала прядь волос за ухо. — Я тебя знаю. — Ну не понравилась она мне, — женщина взяла вилку и нож, начала разрезать кусок рыбы. — Давно. — Кто? — Казанцева. — Чем же? — Твардовский налил воды в стакан. — Глупая. Смотрит глупо и говорит глупо. — Это повод. — Я же не просто так её к стенке. Она планировала побег с подругой. Всё по закону, ты же знаешь. А мне просто захотелось посмотреть, как её пристрелят, — Арина посмотрела на Сергея, и её холодный голубой взгляд потеплел: — Ты иногда представляешь нашу жизнь вне лагеря? — Бывает, — уклончиво ответил Твардовский. Вернув стакан на стол, он взял вилку и нацепил на неё кусок колбасы. Есть не торопился. Зачем-то рассмотрел, покручивая в руке. — И какая она в твоём представлении? — Арина уже резала картошку. — Обычная. Сугубо человечья, — ухмыльнулся Твардовский и отправил в рот ломтик колбасы. — А я представляю, что мы с тобой живём в Москве. Утром едим оладушки и пьём кофе. Вечером ходим в театры и на выставки. Живём, к слову, почему-то именно на Камер-Коллежском валу, — задумчиво произнесла Бессольцева, глядя на картофелину и работая ножом. — Почему именно на Камер-Коллежском валу? — Не знаю. Нравится мне там. Улицы такие… уютные, что ли? — Весьма, — Твардовский занялся рыбой. — Иногда скучаю по Москве. — С нашей работой нам только и остаётся, что скучать по той жизни, что осталась вне, — чуть ухмыльнулся Сергей. — Но ты не скучаешь. — Не особенно. Я здесь не по принуждению. — В Москве, говорят, выставка большая. Мужская и женская одежда из редких тканей, — заторможенно произнесла Арина, глядя куда-то в скатерть. — Было у меня любимое платье из багрового бархата. Когда меня ограбили, то и его прихватили. Вот уроды. — Барахла в столице во времена НЭПа было всклень. Сейчас это и впрямь событие, — безлико ответил Твардовский. Какое-то время ели молча. Каждый думал о своём. Но Бессольцевой до мурашек хотелось проникнуть в голову начлага и вызнать, о чём же думает он. Или о ком? — А ты чем вечером займёшься? Есть планы? — как-то странно поглядев на мужчину, спросила Арина. — В театр пойду, пожалуй. — Зачем? — А зачем ходят в театр? Чтобы смотреть постановки, — скупо улыбнулся Сергей и продолжил чтение газеты, лениво жуя рыбу. Сергей был для неё неприкасаемым авторитетом. Несмотря на жгучую ревность, которая давно поселилась в душе Арины, она никогда бы не посмела закатить истерику, начать допытывать, задавать глупые вопросы. Она просто наблюдала, делала выводы, принимала решения. Конечно, далеко не всё зависело только от неё. Скорее, даже почти ничего, но Бессольцева любила давать движение всем делам, которые были как-то связаны с людьми, что входили в её личный «чёрный список». Бессольцева поджала губы и продолжила нарезать картофелину на ломтики. Методично и ровно. При этом мыслями она была далеко: вспоминала, какие смазливые артистки служат в лагерном театре.