Похороните меня в ягодном саду

— Что-то случилось? — Нет. — На тебе лица нет. Твардовский медленно снял фуражку и провёл ладонью по волосам, которые пропитались запахом Белого моря и соловецким ветром. В эти мгновения Сергею казалось, что и сам он им пропитался, как корж в сливочном креме. Пока он шёл от берега, где оставил Мелисова, делая тяжёлые и по-армейски быстрые шаги, ярость в душе поутихла. На смену ей пришло недоумение, смешанное с растерянностью. Ну кто бы посмел так себя вести с ним, с начлагом? Каким кретином нужно быть, чтобы позволить себе подобные дерзости? Арина внимательно смотрела на любимого, чуть склонив голову набок. Её голубые глаза, обычно холодные, были полны отстранённой подозрительности. Голос звучал спокойно и как всегда чуточку размеренно. Дикция Бессольцевой, словно отточенный солью камень, всегда контрастировала с тем, что у женщины было на душе. — Твари, — пробормотал Твардовский и, положив на стол фуражку, начал расстёгивать ремень на кителе. — Кто? — Да все они. Мы им всё: театр, оркестр, библиотека, уроки грамоты, пропуска. Мы из отбросов общества делаем лю-дей, достойных членов общества. А они что? Да плюют в колодец, из которого воду пьют. — С ними нужно быть жёстче, — Арина провела указательным пальцем по раскрытой на столе газете Соловецкого лагеря, которую читала до прихода Твардовского. — Дашь один раз поблажку — всё. — Вот именно. Не понимают они, что мы трудимся для их очищения, для строительства здорового общества. Мы для них всегда останемся врагами и палачами. Тьфу, — в сердцах произнёс Сергей и снял китель, после чего подошёл к дивану и сел на него. Вытянул ноги, откидываясь на спинку. Губы всё ещё хранили вкус губ Мелисова: нотки дешёвого табака и чего-то терпкого, не очень приятного, но совершенно естественного и «живого». Твардовский чувствовал, что ему вопреки здравому смыслу нравится этот привкус Олега. Зэк не может пахнуть фиалками. И в этом какая-то дивная правдивость, которая отчего-то цепляла Сергея. Неожиданно для него самого. — А что постановка? Справляются? — помолчав, негромко спросила Арина, как-то странно посмотрев на мужчину. — Справляются. — Додумались же. «Ромео и Джульетта» на Соловках. Романтика в массы. — Я самолично позволил им это поставить. — Да, я знаю. — Говорят, что любовь облагораживает. Ну вот и пусть облагораживаются, — Твардовский полез в карман галифе за сигаретами и зажигалкой. — А ты сам в это веришь? — Арина не сводила «арктического» взгляда с начлага, словно хотела пробраться к нему в голову и узнать каждую его мысль. — Я верю в то, что «Мы полны чувства национальной гордости, и именно потому мы особенно ненавидим своё рабское прошлое», — ухмыльнулся Сергей, вставляя в рот сигарету и небрежно закуривая. Бессольцева залюбовалась им. Осторожно встав, она подошла к начлагу и села ему на колени. Обняла за шею, вдыхая грубый сигаретный дым, как вдыхаешь острый воздух, впервые по зиме выйдя на крыльцо в морозный денёк. У Арины даже слегка закружилась голова от чувств. — Чего? — спросил Твардовский, непонимающе глядя на женщину. — Просто… люблю твои сигареты, — хищно улыбнулась та, удобнее устраиваясь на коленях Сергея. — А ещё что моё любишь? — Боюсь, что всё. Он ухмыльнулся, медленно отнимая от губ сигарету и окуривая лицо Арины, которая тут же блаженно прикрыла глаза. «Это Николаева. Точно. Других там сейчас нет. К ней бегает. Ну ничего, Серёжа, это решаемо. Это решаемо», — подумала она, мстительно полуулыбаясь. — Иногда мне кажется, что я люблю революцию только благодаря тебе, — прошептала она. — У, какие серьёзные заявления. Поосторожнее с ними, — шёпотом ответил Твардовский, зажимая в зубах сигарету. — А то что? Арестуете меня, товарищ начальник лагеря? — Арина открыла глаза. Она видела строгое лицо мужчины сквозь дымчатую вуаль табачного дыма. В эти секунды Твардовский казался призрачным существом. Тем идеальным демоном, которого она выдумала. Которого можно было боготворить или ненавидеть, но от которого никак не получилось бы отказаться. Он, словно отрава, по венам, артериям, к самому сердце, а потом уже всё — край. Не выбраться. Медленно вынув сигарету изо рта начлага, она затянулась, неотрывно глядя в его серо-голубые глаза. Затем, выпустив дым носом, подалась к его губам и приникла к ним своими, утягивая в поцелуй. Пепел горячим серебром сыпался на малиновую бархатную обивку дивана. А перед глазами Твардовского мелькала игривая морская волна, мистический островок вдалеке, белые крикливые чайки, увидевшие то, что не должен был видеть никто, запах барака и эти карие глаза… Так близко, что слегка кружилась голова.

***

— Мне уже лучше. Как любезно с вашей стороны было прийти сюда, чтобы просто меня навестить, — слабо улыбнулся Цукерман, прикованный к больничной койке. Его голова была перебинтована, лицо — белее белого. В больнице пахло хлоркой и спиртом. Попасть сюда считалось за счастье, если ты, конечно, не находился в какой-нибудь привилегированной роте. Своё спальное место, работать не надо — лежишь себе и лежишь. Кормят недурственно. В общем, благодать. Но на счастливчика, урвавшего билет удачи, Песах не походил. — Думаю, скоро выпишут, — добавил он. — Мне ведь как раз посылочка должна прийти. Мама всегда в этих числах посылает. — Хорошо, — кивнул Мелисов. — Могу я что-то для вас сделать? — Нет, что вы. Ничего не нужно. Вы уже сделали, придя сюда, — улыбнулся Цукерман. Олег не находил в этом ничего странного: как-никак, они были товарищами, и именно Песах учил его правилам выживания в лагере, рассказывал об его обитателях и тех нюансах, которые надобно понимать, чтобы не нажить себе проблем. — Как у вас дела с театром? Устроились? — слегка оживился Цукерман. — Да, меня взяли пианистом. — Как здорово! Теперь вас должны перевести в артистическую роту. — Возможно, переведут, — Олег подумал, что теперь Твардовский, должно быть, не станет как-либо участвовать в его судьбе. Он сам не знал, что подтолкнуло его к тому опрометчивому поступку. И чем больше мужчина об этом думал, тем отчётливее приходил к выводу, что виной тому было огромное чувство благодарности, которое проявило себя именно таким образом. Быть может, сыграло роль и то, что Мелисов уже давно не ощущал никакого человеческого тепла, любые прикосновения в его жизни просто отсутствовали. — Отчего же возможно? Должны. Вас ведь официально устроили? — Да, официально, — рассеянно кивнул Олег. — Ну вот и не сомневайтесь. Я очень за вас рад, — Песах с трудом приподнял руку, и Мелисов несильно пожал её. Когда он выходил из больницы, к нему подошёл лейтенант и потребовал пройти за ним. Олег испытал что-то вроде прилива нездорового адреналина. Он понимал, что, скорее всего, его вызывает Твардовский. И, скорее всего, его не ждёт ничего хорошего. «Сам виноват. Чего теперь?», — мысленно одёрнул самого себя Мелисов, следуя за своим конвоиром. Домыслы Олега оказались правдивыми. Его привели лично к начальнику лагеря. Отворили дверь в его кабинет и велели заходить, а когда брюнет прошёл, захлопнули дверь с той стороны. Твардовский сидел за столом и что-то медленно писал. Выглядел он, как всегда, блистательно: волосок к волоску, сосредоточенное лицо, маслянистый и холодный взгляд, идеальный китель, поверх которого была надета кожанка. — Ну садись, — исподлобья посмотрев на Мелисова, негромко произнёс Сергей. Олег повиновался. Он смотрел в лицо начлага без страха или вызова, скорее, совершенно спокойно и будто бы даже меланхолично, хотя сердце, уже забывшее, что такое сильные переживания, трепетало в груди. — С завтрашнего дня переводишься в седьмую роту, — сурово сказал Твардовский, голос его был подёрнут хрипотцой. — Спасибо… — Это не моя прихоть, таковы правила: работаешь в театре — отправляешься в соответствующую роту, — отчеканил мужчина. Мелисов просто смотрел на него. В чуть мрачном, но спокойном карем взгляде хотелось утонуть. Сергею всё это совершенно не нравилось. Он снова начал заводиться. — А за то, что натворил вчера, проведёшь трое суток в карцере. Распоряжение уже готово, — чуть ли не цедя сквозь зубы, добавил начлаг. Олег знал, что карцер — место весьма ужасное. Но Секирка хуже. То, что Сергей хотя бы отчасти сменил гнев на милость, уже было чем-то греющим. — А ты не так прост, как кажешься, да? Что-то замышляешь и думаешь, что тебе удастся меня обвести вокруг пальца, — неприятно улыбнулся Твардовский, его глаза оставались холодными. — Но нет, не мечтай. Не удастся. — Я и не думал что-либо замышлять. Я просто… крайне вам благодарен. Всем сердцем, — негромко произнёс Олег. Весьма уверенно. Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза, а потом Твардовский встал и обошёл стол. Упираясь одной рукой в столешницу, а второй взявшись за спинку стула, на которой сидел заключённый, он процедил: — Вы, зэки, не умеете быть благодарными. Я вас насквозь вижу. Терпкие одеколоновые ароматы цитруса и древесины, хрипловатый голос, невозможная близость — всё это снова что-то перетянуло, порвало в душе Олега. Он не понимал, что делает, когда порывисто подавался вперёд и впивался в губы начлага своими. Срывал поцелуй, как ягоды вишни с дерева. Твардовский замер на несколько секунд, а потом резко отстранился. Его глаза метали молнии. — Пошёл вон! Завтра же на Секирку! — взревел он, краснея от гнева. Но Мелисову было плевать. Всё его тело подчинялось неведомой воле страсти. Встав, он пошёл к двери. Для него всё происходило, словно во сне. Уже почти дойдя до выхода, он резко обернулся. В серо-голубых глазах Сергея застыло столько злости, что Олег, словно бык, увидевший красное полотно, порывисто направился в сторону чекиста. И, отчаянно сильно обхватив его одной рукой за голову, а второй за шею, снова впился в тонкие губы своими. Твардовский на миг замер, а потом, тихо зарычав, оттолкнул Мелисова, ударив его кулаком в грудь. Тот отшатнулся, облизывая губы и маниакально блестя тёмными глазами. Сергей отвесил Олегу пощёчину. — Мразь! — произнёс он полушёпотом и, схватив мужчину за старую ткань свитера на груди, прижал к себе, приникая к его губам своими. Кусая их до крови.