***
«Почему за мной не пришли? Неужто он передумал?», — такие мысли посещали Олега почти каждую ночь. А что ночью делать, если не думать? Раньше, трудясь на общих работах, Мелисов засыпал, как только его голова касалась нар, а теперь труд стал будто бы даже не трудом, а приятным хобби. И пусть он всё ещё оставался в двенадцатой роте, поскольку перевести обещали «с дня на день», жить стало несколько проще. Вот только мысли о том, почему его так и не отправили в карцер, не покидали Мелисова. Вспоминая своё «нападение» на начлага, мужчина невольно изумлялся своей нахальной храбрости. В тот момент он не боялся наказания. Но почему же оно не последовало? И зачем Твардовский поцеловал его в ответ? Зачем искусал губы? Разве он, Мелисов, может понравиться? Ведь не в том виде и состоянии, в котором он находится сейчас… Вернувшись в тот день в барак, он вызвал к себе неподдельный интерес. Почти все пялились на его губы, но никто не решался спросить, где был Олег и чем занимался. Впрочем, чем — и так было ясно. И когда те начали заживать, мужчина испытал что-то вроде разочарования. Укусы на губах были будто бы доказательством того, что всё произошедшее с кабинете Твардовского, случилось взаправду и не было сном или бредом. — Слышь, фраер. Ты теперь в театре спину гнёшь, — сплюнув в сторону, предъявил Дунаев однажды утром после завтрака. — Да. Я уже говорил, — ответил Мелисов, отворачиваясь от своих нар и поворачиваясь к блатному. — У тебя, значит, сухпай дополнительный, гнида? — обнажив гнилые зубы, зловеще улыбнулся Дунай. — Нет. — Врёшь, как дышишь. — Нет у меня никакого пайка, — чуть ли не процедил сквозь зубы Олег. — Мне-то не гони, — ответил блатной полушёпотом и подался вперёд, почти касаясь своим кончиком носа кончика носа мужчины. — Чтобы завтра был паёк в полном размере. Мне его отдашь. И без глупостей. Попробуешь одурачить — ты не жилец. Порешу тебя, падлу, как поссать. Усёк? Говорил так, что было ясно — не запугивает. Порешит. Мелисов молча смотрел в безликие глаза. Блатной ухмыльнулся и, отвернувшись, пошёл вдоль нар, насвистывая. Время от времени в роте кто-то загадочным образом умирал: их душили во время сна. И не нужно было гадать на гуще, чтобы понять, кто за этим стоит. Дунаев считался старшей мастью среди других блатных в их роте: царёк и божок. Расценивать угрозу стоило не как угрозу, а как предупреждение. — Ох, сочувствую, — суетливо сказал сидящий на своих нарах Водянов, слышавший разговор. — И как будете выбираться из положения? — Понятия не имею, — честно ответил Мелисов, так и глядя вслед Дунаеву. — Пайка-то нет, стало быть? — Нет. И, помолчав, добавил: — Я, как видите, всё ещё в этой роте, хотя должны были перевести. — Горе нам, горе, — покачав головой, сказал Водянов. — Он ведь у меня тоже посылки отбирал. Не раз такое было. — Я думаю, что любой здравомыслящий человек поделится, — негромко произнёс Аверьян Арбузов, протирая куском жёлтой бумаги свою кружку. — Выживать-то как-то надо. — Будь моя воля, я бы этих подонков первыми к стенке, — с неприязнью глянув на Дунаева, что-то рассказывающего дружкам, прошептал Леонид. — Но воля тут не наша, увы, — со вздохом ответил Арбузов и спрятал чашку в мешок с пожитками. — Если бы не советская власть, мы бы тут не оказались… Зачем же вы допустили такое, а, Аверьян Тимофеевич? — в голосе Водянова звучала печальная горечь. — Это сложный вопрос. Боролись, как могли, но… Мелисов знал, что Аверьян воевал в деникинской армии и прошёл всю Гражданскую. Это был человек задумчивый и тихий, но стоило ему начать говорить, как Олег видел прослеживающийся характер. Тем не менее, Арбузов научился жить в Соловках, его срок потихоньку подходил к концу. Кажется, ему оставалось сидеть примерно два месяца. — Что вы сделаете в первую очередь, когда освободитесь? — спросил как-то Олег. — Поеду в родные места, в Кострому, в нашу родовую усадьбу. За леском, на холме, стоит небольшая церковь. Меня там крестили, мои мать с отцом в нею венчались. В общем, туда, туда, — сосредоточенно срубая ветки, ответил Арбузов без капли меланхолии. — Усадьба сохранилась? — Да, но в ней теперь школа, — вздохнул Аверьян. Вошёл дневальный, начал лупить палкой Шарапова. За что — Бог весть — Мелисов прослушал. А после началось построение и получение нарядов. Олег же отправился в театр. Репетиции длились значительно меньше, чем дневная норма общих работ, но мужчине нравился сам факт нахождения в театре, подальше от опостылевших нар. В тот день Твардовский снова не пришёл. Мелисов невольно подумал, что не видел начлага на территории Соловков с момента их последней встречи. Нельзя было исключать, что он куда-то уехал. И в однотонной душе Олега, в которой уже давно не было никаких ярких эмоций, что-то шевельнулось, словно проснулось. К концу репетиции в зал вошла Арина. Мелисов вспомнил, что видел её вместе с Твардовским, да и Цукерман рассказывал, что «она с ним». Женщина не стала садиться в кресло, остановилась у стены. На ней была кожанка и фуражка, взгляд — прямой и ничего не выражающий — обращён на сцену. Мелисову показалось, что она наблюдает за Николаевой, хотя, сидя за инструментом, было сложно делать подобные выводы. Когда репетиция закончилась и Бурляев поблагодарил всех за работу, по привычке рьяно и неуместно похлопав в ладоши, Бессольцева медленно подошла к сцене. — Граждане осуждённые, не расходимся, — глухо сказала она. — Гражданка Николаева и гражданин Стужин, прошу за мной. — А что случилось? — снимая с головы парик Джульетты, испуганно спросила актриса. — На месте поговорим, — изогнув бровь, Бессольцева смерила Николаеву холодным взглядом и, отвернувшись, пошла на выход, так и держа руки за спиной. — За мной. Стужин и Алла, переглянувшись, спустились с лестницы и последовали за чекисткой. — Да уж… Лишь бы не сорвали нам постановку, — прошептал Бурляев. — А из-за чего их? — спросил исполнитель роли Меркуцио, Кравченко. — Кто ж знает? Мелисов не был удивлён: стукачи были везде, и разоблачить их порой было просто невозможно. Они умели ничем себя не выдавать.***
— На вас донесение, гражданка Николаева, — лениво покручивая в пальцах карандаш, размеренно сказала Бессольцева, чеканя слова. — Здесь сказано, что вы с актёром Стужиным открыто осуждали советскую власть и высказывали сомнения в том, что данная пьеса выбрана корректна для данного лагеря. Было? — Нет, такого не было, — помолчав, твёрдо ответила актриса. — То есть, это поклёп? — Был разговор о том, что «Ромео и Джульетта» — довольно романтичная пьеса для Соловков, больше ничего. Арина пристально посмотрела в глаза Николаевой. Твардовский был вызван по делам в Москву ещё несколько дней назад. И теперь Бессольцева чувствовала определённую свободу власти. Ей хотелось раздавить актриску, как клопа. Женщина понимала, что, скорее всего, Сергей положил глаз именно на неё: она единственная была более-менее привлекательной среди труппы, что утвердили для участии в постановке. Были и другие, но они сейчас не играли, а Твардовский «бегал» на репетиции, стал каким-то задумчивым… Всё указывало на Николаеву. Но вместе с этим Арина понимала, что убрать её сейчас — сорвать спектакль. Сергей будет в ярости. А вот подготовить почву — самое то. Это можно. — В каких отношениях вы состоите с Захаром Стужиным? А мысленно спросила: «С Сергеем? Ты с ним спишь, сука?». — Мы приятельствуем. — И сношаетесь иногда? — постукивая пальцем по ладони, Арина склонила голову набок, пристально глядя на женщину. — Ну так, по дружбе. — Не было такого, — чуть поджав губы, ответила Николаева. — А вот Стужин утверждает, что вас связывали романтические отношения, недавно произошла ссора, ввиду чего вы и подняли разговор о неуместности постановки Шекспира. Актриса захлопала ресницами, на её лице отразилось непонимание. — Вы теперь у меня на мушке. Советую вам следить за своим языком, если хотите доиграть в спектакле до занавеса, — холодно сказала Арина и неприятно улыбнулась. — Ну и за своими любовниками, конечно. Когда со Стужиным и Николаевой было покончено, Бессольцева встала, подошла к окну и с наслаждением распахнула его, пропуская в душный кабинет свежеть Белого моря и осени. Горьковато и грустно, как любовь. Как сама жизнь. Арина вдруг вспомнила своё первое убийство. Это произошло в двадцать первом году, в Ялте. Она тогда только пришла на службу в ВЧК, и принимала за честь серьёзные задания, на которые была определена. В одной из ялтинских домов молодая женщина с пятилетним сыном на руках скрывала в подвале двух белогвардейцев. Бессольцева вместе с более опытным чекистом Фроловым была отправлена на задержание. Арина до сих пор помнила это овальное лицо и тёмные волнистые волосы, убранные назад и спадающие на скулы игривыми прядями. Когда «белячки» были обнаружены и началось задержание, она попыталась оказать сопротивление, тогда Арина ударила женщину, даже сил особо не прикладывая. Та упала. После этого Бессольцева поставила укрывательницу и её сына у стены. — Ты чего делать собралась? — спросил запыхавшийся Фролов, который закончил обездвиживать белогвардейцев. — Пристрелить, — помедлив, спокойно ответила Арина. — Да брось, время ещё тратить! — отмахнулся мужчина. — Нельзя их оставлять. — Чего, и мальчонку кокнешь? — помолчав, тихо спросил Фролов. — А как же. С этими словами Арина взвела курок и прицелилась в грудь женщины. Её сын громко заплакал, хватая мать за руку. — Прошу вас, не надо! — взмолилась укрывательница. — Умоляю, пощадите! Вы же тоже женщина… Ребёнка за что? Его хотя бы… хотя бы его пощадите… Бессольцева выстрелила. Та упала, как подкошенная, закрывая глаза. Ребёнок заверещал, что есть мочи, рыдая. Арина выстрелила ему в лоб. Сразу стало очень спокойно и тихо. Шла Гражданская война, власть в городе то и дело сменялась, во всей этой суматохе никто не стал бы разбираться в правомерности такого убийства. И теперь, стоя у окна, Бессольцева страшно захотела вновь испытать это чувство, когда выпускаешь пулю, и отправляешь человека на тот свет. Она представляла, как самолично пристреливает Николаеву, как эти наглые глаза закрываются навеки. Арина даже представила реакцию Твардовского, когда он узнает, кто именно был казнён. Тонкие губы тронула лёгкая улыбка. Чайки расхохотались, галдя над морем и будто бы читая её мысли. — Вам тоже понравилось? — шёпотом спросила она, думая, что если ей удастся лично убить Николаеву, то это убийство будет не хуже первого. И вдруг взгляд Арины зацепился за до боли знакомую фигуру. По дороге, ведущей от кремля до её ИТО, шёл Сергей. Его отточенную военную походку она узнала бы среди миллиона. Собранный, подтянутый, в коже и фуражке, начищенных сапогах, он был будто бы символом революции, которую Бессольцева так любила, что где-то даже ненавидела. «Идёт сюда, ко мне», — с благоговением подумала Арина и, отойдя от окна, вернулась за стол. Вытащив из верхнего ящика стола помаду и зеркальце, она подкрасила губы. Шаги Твардовского уже слышались в коридоре.