***
Дни в госпитале тянулись уныло и серо. Мелисов никогда бы не подумал, что лежать на больничной койке может быть ещё хуже, чем находиться на треклятых общих работах и в вонючем бараке. Поскольку делать было нечего, мужчина обдумывал это, и пришёл к выводу, что всему виной безделье в окружении таких же несчастных, как и он сам. Днём, в работе, человек как бы не замечает, что происходит вокруг, а здесь ничего не остаётся, кроме как наблюдать за грязными, а порой и сильно покалеченными людьми. Думать о своей судьбе. Неподалёку от Олега лежал старик, который ночами истошно вопил. И никто не мог разобрать, что именно он орал. Его бранили, мол, заткнись ты, спать мешаешь, но без толку. А на другой койке долго и мучительно умирал ещё молодой мужчина. Его тело плотно покрывали жуткие коросты, и медсестра подходила к нему уже только для того, чтобы напоить и вынести утку: от еды он отказывался, вертел головой, не размыкая челюстей. — Олег, — тихо позвал его как-то Цукерман. — Олег, вы не спите? — Не сплю, — отозвался Мелисов, глядя в потолок. Он бесстыже вспоминал свои встречи с начлагом, вкус его губ, языка, вспоминал и ту игривую прядь волос, что выбилась из общей причёски и спала на лоб. Желание увидеть этого мужчину становилось всё сильнее. — Расскажите мне о своём детстве, — попросил Песах. Он лежал на боку и всматривался в профиль Мелисова. Поскольку был без очков, приходилось слегка щуриться. — А зачем вам? — Олег медленно повернул голову и взглянул на товарища. Тот мягко улыбнулся: — Что же нам с вами остаётся, если не вспоминать о былом? Воспоминания о тёплых днях помогают нам в дне сегодняшнем. — Вы говорите, как писатель. — Вы не забыли, что я учитель литературы? — тихо рассмеялся Цукерман. Мелисов чуть улыбнулся и взглянул на блёклый свет, льющийся из окна. Мысленно возвращаясь в своё детство, он почему-то не испытал должной ностальгии. Ему показалось, что он вспоминает нечто чужое, что-то из жизни какого-то совершенно постороннего человека. — Мои родители были обычными служащими: мать работала на почте, отец в чайной лавке. Родился я и жил в Петербурге… в Ленинграде, то есть. — Вы говорите, как будто для протокола, — тихо произнёс Цукерман. — А вы мне расскажите что-то от души, что-то особенное… — Как бы странно это ни прозвучало, но мне кажется, души у меня не осталось, — равнодушно ответил Мелисов. — Не говорите так. Душа у вас есть, и будет всегда. — Почему вы так в этом уверены? — Просто знаю. Это место располагает к тому, чтобы зачерстветь, но это временно, — Песах привстал на локте. — Когда мы выберемся отсюда, все краски жизни снова будут нам доступны, для нас различимы. Мы снова, как маленькие дети, будем познавать жизнь. Но это прекрасно, разве нет? — Иногда мне кажется, что никакой другой жизни нет. И никогда не было. Мелисов представил шумное море, касающееся своими волнами выдержанной линии горизонта. Быть может, действительно, никакого «до» и не было? Они родились здесь и жили здесь, на священной земле, заполненной душами умерших. На далёком затерянном острове, о котором рассказывают в детских сказках. На острове, где гвалт чаек всегда немного влюблённый и волнующий. А то, что есть «какая-то иная жизнь», всем им просто приснилось. Цукерман говорил что-то ещё своим мягким, очень спокойным голосом, но Олег не слушал. Он смотрел в потолок и видел лицо начлага. На его лбу пролегла небольшая морщинка, пасмурные глаза смотрели строго, цепко и холодно. «Если бы не лагерь, мы бы никогда не пересеклись в обычной жизни. Никогда», — подумал Мелисов, и сам не понял, хорошо это или плохо. У входа в палату загремели миски: стало быть, принесли обед. За трапезой Песах вспомнил о своей матери, что ждала его освобождения. — Мне ведь осталось совсем немного здесь. И буду дома. Даже не могу поверить, — сказал он и отправил в рот ложку с кашей, тут же встрепенулся и возбуждённо зашептал: — Вы не думайте, что я хвастаюсь. Упаси Боже. — Да я понимаю. Вы просто в предвкушении, — Мелисов жевал свой обед, почти не чувствуя вкуса. Голова болела. — Всё это время я только и жил, что мыслью о своих родных, которые остались там, далеко… Им тоже непросто. Они так обо мне беспокоятся. — Это верно. — Олег, мы с вами уже давно знакомы, но вы так ни разу и не сказали, ждёт ли вас кто-нибудь тоже? — Меня? — Мелисов медленно отправил в рот кашу и как-то странно посмотрел на Песаха. — Нет. Никто. Кто будет ждать убийцу священнослужителя? И невозможно было понять, иронизирует он, или говорит серьёзно.***
Премьера в театре прошла гладко. Всему руководству лагеря понравилась игра актёров, ввиду чего было решено отблагодарить всех, кто работал над спектаклем, дополнительным пайком, состоящим из сахара, килограмма хлеба и мыла. Все артисты были счастливы. Ярким пятном среди невзрачно одетых женщин была Бессольцева. Красное платье, красная помада, тяжёлый взгляд исподлобья — эта женщина пришла на выступление вовсе не для того, чтобы насладиться романтическими отношениями шекспировских голубков. Она пришла, чтобы прожигать взором Николаеву. Арина была уверена, что именно к этой стерве бегал Сергей, когда шла активная подготовка к премьере. После спектакля был небольшой фуршет. И Твардовский выпивал с другими высокими чиновниками, закусывая ломтиками плавленного сыра. Актёрам и режиссёру тоже позволили поесть. Как и Мелисову, который стоял в тени остальных, исподволь наблюдая за Сергеем. Олега выписали за три дня до премьеры. Он был обязан доделать все дела, что были на него возложены, поэтому вернулся за рояль, не до конца поправившись, но был этому даже рад. В барак он больше не вернулся: благодаря хлопотам Твардовского его перевели в келью, которую ему предстояло делить с учёным-химиком Георгием Седых. И это место, после жизни в общей роте, показалось ему раем. Мелисов страстно хотел поблагодарить начлага, но не имел ни малейшей возможности с ним повидаться. Это случилось только на премьере. И он ощущал удушливый трепет, словно внутри него встревоженно летал целый рой разноцветных бабочек. И пусть Твардовский взглянул на него лишь раз, зато какой это был раз! Олег увидел во взгляде мужчины что-то очень душевное и живое, что-то, что разбивало пасмурный лёд этих волнующих сумрачных очей. Первой из отдыхающих после спектакля театр покинула Арина. Шагая твёрдой и уверенной походкой, слегка поджимая губы, она направилась в сторону ИТО. Теперь она была уверена, что всё дело в Николаевой. Стремительно войдя в кабинет, Бессольцева щёлкнула выключатель на настольной лампе и подошла к шкафу. Открыв дверцу, она увидела своё отражение: хмурый изгиб бровей, кровавая помада на губах, чуть растрепавшееся от ветра светлое каре. Арина быстро, по-армейски переоделась в служебную форму и села за стол. Подняв трубку, велела привезти Николаеву, как только та покинет здание театра. Положив трубку, Бессольцева закинула ногу на ногу и небрежно закурила. Вспомнилась мать, и её характерное лицо с мощными широкими скулами. Она была светловолосой, крепкой и широкой женщиной, которая своими руками чинила в доме всё, что ломалось, и была из той категории людей, которых было невозможно вывести из равновесия. Равнодушная почти ко всему, что происходило вокруг, она ежедневно выполняла одни и те же действия. В театре не была ни разу в жизни, читала только одну газету, и много курила. Теперь Бессольцева плохо помнила лицо своей родительницы. Но женщина всё равно время от времени вспоминала её. Когда Агриппина Дмитриевна узнала, что дочь поступила на службу в ЧК, только ли спросила: — Ты теперь служащая? — Да, — ответила Арина, даже не взглянув на мать. — Служи исправно, — сказала она и вышла из комнаты. Больше они об этом никогда не говорили.***
Когда чуть захмелевшие чекисты начали расходиться, Твардовский сел в одно из зрительных кресел. Положив руки на подлокотники, он долго смотрел на пустую сцену, с которой уже унесли декорации. Мелисов помогал в наведении порядка в зале, хоть это и было необязательно. Ему просто не хотелось уходить. Хотелось поговорить с Сергеем, поблагодарить его. Хотелось снова поймать его взгляд, тот самый, с треснутым пасмурным льдом. Он занимался сбрасыванием в тележку театрального инвентаря, когда вдруг Твардовский, поднявшийся совершенно бесшумно, прошёл мимо него, негромко сказав: — За мной. Внутри у Олега всё затрепетало, ожило; сердце беспощадно ускорилось. Воровато оглядевшись, Мелисов убедился, что в зале больше никого нет, и, бросив то, что было в руках, в телегу, пошёл следом за начлагом. Твардовский, выпивший чуть больше, чем следовало в его звании и положении, но меньше, чтобы считаться пьяным, шёл в сторону моря. Подальше от административных зданий и бараков. Олег не сразу сообразил, что они идут дорогой, которой сам он никогда не ходил, ибо не имел возможности свободно передвигаться по территории Соловков. Они вышли на совершенно пустынный участок, вокруг не было ни надзирателей, ни каких-либо строений, кроме одного — небольшого домика, расположившегося по-рыбацки почти у самого моря. Сергей первым поднялся на крыльцо, достал из кармана галифе ключи, отворил дверь и вошёл внутрь. Холодный осенний ветер покусывал уши и щёки Мелисова. Он несколько долгих секунд смотрел на открытую дверь, а потом, собравшись с духом, направился следом за начлагом. — Закрой дверь, — тихо сказал Твардовский. Олег видел лишь его силуэт, ибо в помещении было темно. Когда его приказ был выполнен, чекист, скрипя сапогами, приблизился к заключённому. Обдал его запахом моря, гвоздиковым одеколоном. Обдал властью. — Как тебе живётся в келье? — лёгкая хрипотца в тихом голосе начлага отдавалась колющим желанием внизу живота Мелисова. — Намного лучше. Спасибо вам… — негромко ответил он. Ничего не говоря, начлаг положил крепкую и сухую ладонь на щёку Олега, тронутую лёгкой щетиной. Нежно повёл пальцами, ощупывая обветренную кожу. — Тебе бы в баню. Пахнешь ты не очень, — сказал после небольшого молчания. Мелисов не нашёлся, что ответить. Просто стоял и пристально смотрел в лицо, которое потихоньку начало проясняться из-за того, что глаза Олега стали привыкать к темноте. — Голодный, наверное? — чуть ухмыльнулся Твардовский и опустил руку. — Да, вы правы, — на выдохе ответил Мелисов. Быть не голодным, даже имея деньги и возможность затариваться в лагерном магазине, всегда являлось непростой задачей. А Олег не имел средств. Длительное голодание, которое он получил ввиду урезания пайка, сказалось на его общем состоянии. Он теперь всегда был голоден. Сергей отвернулся. Ничего не говоря, прошёлся по дому и зашторил все окна, только после этого зажёг керосинку. Поставив её на стол, указал ладонью на посуду, прикрытую белой тканью. — Садись. Ешь. Это тебе. Олег не верил своим глазам. Медленно подойдя к столу, он неуверенно взглянул на Твардовского. Тот дёрнул бровью и первым сел за стол. Медленно расстёгивая китель, мужчина внимательно смотрел на заключённого. — Давай же. Ну, — сказал небрежно. Мелисов сел напротив. Сергей, закончив с кителем, убрал ткань, снял крышку с кастрюли и двух мисок. Варёная картошка, сосиски, сыр, огурцы, помидоры, мягкий хлеб, сало — от всего этого у Олега громко заурчало в животе. Ему стало стыдно за такое поведение собственного организма, но Твардовский лишь улыбнулся, взял вилку и нацепил на неё кусок томата. — Ешь, — приказал он. И Олег начал есть. Сперва он старался хоть как-то соблюдать правила приличия, но потом сам не заметил, как стал по-варварски закидывать в рот пищу, есть торопливо, словно всё это вот-вот отберут. Мужчина чувствовал, как с каждым кусочком этой еды в его тело возвращаются не только силы, но и моральное удовлетворение. Сергей внимательно наблюдал за Мелисовым, медленно жуя. Когда тот съел уже достаточно, и даже слегка разрумянился, Твардовский медленно встал, стянул с плеч китель и повесил его на спинку стула. Затем прошёл в смежную комнату, и там избавился от сапог. Олег ел и смотрел на начлага, который стягивал подтяжки, а затем расстёгивал рубашку, чтобы вскоре остаться обнажённым. У Мелисова перехватило дыхание. Отблеск керосиновой лампы позволял рассмотреть крепкое тело Твардовского. Тот никуда не спешил и будто бы не знал, что сидящий за столом Олег наблюдает за ним. Кусок картошки выпал из руки мужчины и угодил в тарелку. По телу брюнета разлился жар, внизу живота стало тесно. Он бы солгал сам себе, если бы сказал, что не мечтал о близости с Сергеем. Мечтал, кусал кулаки почти до крови, лишь бы не начать мастурбировать, представляя своё с ним сношение. И тут такое. — Если наелся, то можешь идти сюда, — спокойно произнёс Твардовский. Он лежал на расправленной постели, совершенно голый, в одних только наручных часах. Согнув правую ногу в колене, он слегка отвёл её в сторону, цепко глядя на Мелисова. Тот порывисто встал, и стремительно вошёл в комнату. Не хотелось терять время. Он вдруг испугался, что начлаг передумает, прогонит его, а возбуждение уже было таким колоссальным, что Олег боялся кончить в штаны. Вот потеха-то будет. Его трясло от желания, когда он раздевался и скидывал вещи на пол. Выпрямленная рука Твардовского всё это время свисала к полу, и он медленно поднял её, чтобы провести ладонью по волосам. Казалось, бешеное возбуждение заключённого не вызывало в мужчине никаких эмоций. Оставшийся без одежды Мелисов хотел было по инерции прикрыть ладонью стыд, но вместо этого коснулся стоящего члена кончиками пальцев. Содрогнулся. И, обхватив его, начал мастурбировать. С губ сорвался болезненный стон. — Придурочный, — прошептал Сергей совершенно беззлобно. — Ну иди сюда. И Мелисов подошёл. Ему пришлось приложить усилия, чтобы оставить в покое член. Начлаг схватил Олега за руку и повалил на себя. Тот задрожал крупной дрожью, стоило их обнажённым телам соприкоснуться. Сергей, слегка опьяневший от специфического запаха мужчины, положил одну ладонь ему на спину и начал её поглаживать. Второй приласкал его щёку. Мелисову казалось, что ещё немного, и он потеряет сознание. Олег так давно не испытывал тепла чьего-то тела, что хотелось кусаться от возбуждения. Мечтать же о нежности даже не приходилось. А то, что он прижимался голой грудью к груди начальника лагеря, было немыслимо и настолько прекрасно, что сердце его почти разрывалось от восторга. Губы встретились в пылком, влажном поцелуе. Твардовский касался языка Мелисова своим, перекатывал его, ласкал, словно карамельную конфету. У Олега зашумело в ушах море. То самое, что штормило там, за стенами этого домика. Потеряв контроль над своим телом, он начал тереться членом о плоть Сергея, ощущая, как пульсируют вены на его органе. Глаза увлажнились, дыхание вовсе пропало. Твардовский, продолжая гладить язык Мелисова своим, неспешно согнул ноги в коленях. Олег, подрагивая от наслаждения и забывшись в этих острых ощущениях, схватил свой член и ткнулся влажной головкой в сжатый анус мужчины. Замер. — Стервец, — резко дёрнув головой, Сергей разорвал поцелуй. Схватив волосы на затылке Мелисова и сжав их в кулаке, Твардовский пепелил его взглядом, но не прогонял. А Олегу хотелось только одного: ворваться в этот узкий жар, и начать отчаянно двигать бёдрами, втрахивая начлага в матрас. — Боишься? — прошептал Твардовский, блестя глазами, что в пленяющей полумгле выглядели больше голубыми, нежели серыми. Мелисов судорожно выдохнул. Головка члена, упирающегося в анус, отчаянно пульсировала. — Правильно делаешь, — добавил начлаг уже совершенно спокойно. — Давай, не тяни. Олег, ощущая нарастающую дрожь во всём теле, начал медленно проникать в мужчину, стараясь причинить ему как можно меньше боли. Тот стиснул зубы и грубо сжал пальцами плечи Мелисова. «Он меня пристрелит. После этого — точно пристрелит», — мелькнула в голове Олега безумная мысль, но не смогла его остановить. Внутри было тепло, даже жарко, и очень узко. Так, что брюнет даже громко и протяжно застонал, не осознавая этого. Смазки было так много, что проникновение проходило весьма легко. Твардовский не проронил ни звука, с силой сжимая плечи мужчины и позволяя заполнить себя. Войдя целиком, Мелисов упёрся на локти и приник к губам начлага своими. Целуя его ласково и страстно одновременно, он начал двигать бёдрами, заставляя кровать сварливо скрипеть. Сергей вплёл пальцы в тёмные волосы заключённого, отвечая на поцелуй. Вскоре толчки стали сильнее и быстрее. Олег вдруг почувствовал некоторую смелость. Твардовский будто располагал к этому, давал разрешение на очень многое. Всё так же блестя глазами, начлаг обхватил свой член пальцами и принялся дрочить, слегка раздувая ноздри. Мелисов ускорился, рвано дыша и захлёбываясь от нестерпимого удовольствия. Хотелось излиться в это прекрасное узкое отверстие как можно скорее, но вместе с этим — растянуть наслаждение. Живое тепло. Человеческое. Запах кожи, одеколона, эти грубоватые пальцы на спине… Олег не продержался долго. Активно двигая бёдрами, вколачиваясь в начлага, он крепко зажмурился, и, наконец бурно кончил, изливаясь в жаркое отверстие. Он не слышал, как не только стонал, но и рычал, находясь на вершине блаженства. В тот момент, когда семя оказалось в Твардовском, тот тоже словил оргазм, постанывая, забрызгивая живот и пачкая свою руку. Мелисов, задыхаясь, вышел из Сергея и завалился на спину рядом. Было так мягко, что мужчина даже забыл, что находится в лагере. Закрыв глаза, он проводил языком по пересохшим губам, слыша, как Твардовский медленно садится и замирает. «Сейчас скажет, что меня ждёт расстрел. Или пристрелит прямо здесь. Почему нет?» — подумал Олег совершенно отстранённо. Ему было слишком хорошо. — Если хочешь, можешь съесть всё, что на столе. Оставайся до рассвета, — вдруг сказал начлаг. Мелисов открыл глаза и уставился на спину мужчины. Ему показалось, что он ослышался. — Вы… — только и смог вымолвить он. — Да. Олег протянул руку и коснулся лопатки Твардовского. Нежно поглаживая его по влажной спине, он с удивлением подумал, что тот не прогнал его, да и не отверг эту ласку. — Знаешь, что самое странное, Сергей? — спросил он хрипловато, не узнавая свой голос, не понимая, откуда в нём столько смелости. — Ну и что? — ухмыльнулся тот, слегка повернув голову в его сторону. — Что, будь мы не в лагере, мы бы никогда не оказались в одной постели. Твардовский одобрительно ухмыльнулся, встал и, взяв со стула брюки, начал натягивать их. — Самое странное не это. — А что? — Олег неотрывно глядел на него. — То, что мы бы даже никогда не встретились, — обрывисто отозвался начлаг и ухмыльнулся.