Похороните меня в ягодном саду

Когда Мелисов вышел из комнаты, в которой произошло таинство, соитие, счастье, сама жизнь, ему вдруг показалось, что он спит. Или умер. И всё, что происходило с ним теперь, было чем-то нереальным. Ну как, как он мог совершить такое, да ещё и с начальником лагеря? Подумать-то стыдно, неловко, а уж сказать! Но Твардовского будто бы ничего не смущало. Напротив, он улыбнулся, слегка откидывая голову назад, выпуская дым шумно, рвано. И сказал: — Доедай давай. Куда уж это? И Олег покорно сел за стол, не без аппетита принялся за еду. Он боялся посматривать на Сергея, но не делать этого не мог. И вдруг его сознанием завладела одна простая, но очень ясная мысль: «Милый, дорогой. Как же я тебя сейчас люблю. Больше всех. Да и кто у меня есть-то? Никого. Только ты». Сердце вздрогнуло. Мелисову захотелось дать самому себе пощёчину: о чём он думает, как смеет! — Тебе было хорошо, — не спросил, а утвердил Твардовский, внимательно наблюдая, как Олег ест. Тот не стал, да и не смог бы отнекиваться. — Что ж, мне тоже. Но если мы всё это как-то назовём, то вроде как опошлим. Не считаешь? — начлаг склонил голову набок и слабо ухмыльнулся. Он был совершенно расслаблен, и серо-голубой маслянистый взгляд делал чувство в груди Мелисова ещё теплее и туманнее. — Да, вы… Ты прав, — с трудом проглотив то, что было во рту, отозвался Олег. Сергей сбросил пепел в пепельницу ловким и изящным движением пальца. Снова затянулся. В эти мгновения в нём была какая-то свободная лёгкость, которая стирала эту злосчастную грань «нельзя». Не было субординации, быть уже не могло. Но Мелисов робел, где-то даже удивляясь, что ещё способен на столь яркие чувства. Ему всегда казалось, что за время заключения он уже забыл о них. Забыл, что это такое — чувствовать. Забыл, что такое — быть человеком. — Можно спросить? — Олег сделал глоток чая из железной кружки. Твардовский, внимательно глядя на мужчину, слегка махнул свободной от сигареты рукой, мол, валяй. — Тебе не противно, что я зэк? Этот вопрос прозвучал так просто и естественно, что Олег даже не устыдился его возможной наивности. Он ведь действительно был зэком. А называть вещи своими и именами легко, когда ты стоишь у черты. Мелисов стоял — и чувствовал это очень чутко. Понимал, что жизнь его весомо изменилась. И всё благодаря ему. Сергею. А это, собственно, и есть черта. «До» и «после». — Тут все такие, — Твардовский посмотрел на пепельницу и сбросил в неё пепел. Голос у него был ровный, спокойный. — Да, но… Но… — Почему ты? — с нотками иронии спросил Сергей, не глядя на мужчину. — Верно. Именно это мне интересно, — потерев щетинистый подбородок, тихо и хрипловато ответил брюнет. — Чёрт его знает, — пробормотал Твардовский, продолжая гипнотизировать взглядом пепельницу. — В нашей жизни есть вещи, которым невозможно дать определения. Согласен? — Да. Пожалуй, — помолчав, отозвался Олег. Но ему было дьявольски приятно, словно в словах начлага было нечто скрытое и важное. — Ты всё равно выглядишь довольно озадаченным. Хотя, я могу тебя понять, — Твардовский потушил сигарету и встал, подошёл к буфету, открыл его, чтобы достать наливку. — Порой лучше не давать определений, так остаётся место для фантазии. А это прекрасно. — И тебе не интересно, за что и почему я убил попа? — Нет. — Это весьма странно, — чуть покачал головой Мелисов. — Жизнь всё равно рано или поздно заканчивается. Так какая разница: кто её дал человеку, и кто отнял? Услышанное произвело на Олега неизгладимое впечатление. Повинуясь своему душевному порыву, он встал и, скрипя половицами, медленно подошёл к Сергею. Тот стоял у буфета с рюмкой, наполненной розоватой наливкой, и будто бы напряжённо ждал, когда же Мелисов сократит дистанцию. Заключённый коснулся спины начлага ладонью. Нежно, но несмело. Боялся, что мужчина отшатнётся или откажет. Но тот просто выпил напиток и поставил пустую рюмку на полку рядом с водкой. — Мне надо в лагерь, — сказал негромко, мельком глянув на наручные часы. — Оставайся тут, пока не вернусь. Не высовывайся. — Хорошо. Твардовский развернулся к Мелисову, который смотрел на него гипнотически и пытливо. Карие глаза горели от переизбытка эмоций, от желания, от дрожи в пальцах. Тело Олега ещё помнило это живое, «человечье» тепло Сергея, его запах: свежий, строгий, аппетитный. Хотелось снова стать с ним единым целым. — Спасибо тебе. Я не устаю мысленно благодарить тебя за всё, что ты для меня сделал, — вдруг произнёс Мелисов. Слова сами слетели с его губ. И он не жалел о них. Он был готов целовать руки Твардовского, который спас его, который дал ему намного больше, чем могло показаться на первый взгляд. — Мне приятно, что ты так благодарен, — будто бы тщательно подбирая слова, ответил начлаг. В его светлых глазах хищника вдруг мелькнуло что-то очень «живое». — Да, я… Я даже не представляю, как могу отблагодарить в ответ… — Ты уже это делаешь, — улыбнулся Твардовский. Мелисов не удержался. Взяв правую руку мужчины, он поднёс её к губам и прижался ими к внутренней стороне, к теплоте, к запаху сигареты, к линиям жизни… Это было напряжённое, но такое счастливое мгновение. Сергей не пытался отстраниться. Он ничего не говорил, неотрывно глядя на Мелисова. Позволяя ему всё… — Дурной ты, — шепнул вдруг, и погладил Олега по волосам. Тот внутренне возликовал от такой ласки. Простой, но очень интимной. Обдал внутреннюю сторону ладони мужчины теперь ещё и дыханием. Горячим, неуёмным. Твардовский слегка сжал шею Олега сзади и буквально заставил прижаться губами к своим, оставив в покое ладонь. Мелисов позволил себе многое: обнял Сергея за талию, ворвался в его рот языком, тут же встречая сопротивление чужого языка. Это был страстный поцелуй, с лёгкими покусываниями, с чавкающим, влажным звуком, со свистящим дыханием. — Всё, меня дела ждут, — тяжело дыша, прошептал Твардовский где-то даже мягко, буднично. Надел китель, привёл волосы в порядок, водрузил на голову фуражку. А Мелисов просто стоял и любовался. Как же ему не хотелось его отпускать…

***

Видя холодные, абсолютно арктические глаза Арины, Твардовский с какой-то ироничностью и темнотой подумал о том, что теперь его жизнь стала двуликой, многослойной. В этом было что-то от оборотня. Подобные мысли изрядно веселили Сергея. — Николаеву расстреляна? За что это? — изучая ночные протоколы, спросил Твардовский, чуть хмурясь. — Отняли у неё записки антисоветского характера. Ругала власть. Получила свою пулю, — отчеканила Арина, не сводя тяжёлого взгляда с Сергея. Пусть она разделалась с мерзавкой, это не принесло должного успокоения. Алла всю ночь провела у неё на допросах. Где, с кем же тогда был Твардовский? Не у себя — это Бессольцева знала. Дежурный сообщил, что начлаг не приходил. Неужели есть ещё одна? Или не одна?.. — Сразу после спектакля, где играла главную роль. Браво, — саркастично отозвался Твардовский, переворачивая листок. — Записки — фи, какая, всё же, пошлость. Что по ним, вообще, можно установить? — Многое, — мрачно отведя взгляд в окно, Арина постучала ногтями по столешнице. — Кто, с кем, когда и зачем. Я бы тоже хотела, чтобы мне писали любовные записки. Звали в кино. — Так, может, тебя посадить? — ухмыльнулся Сергей, бросая взгляд на женщину. — Был бы человек, а статья, как говорится, найдётся… Бессольцева пристально посмотрела в глаза мужчины. Это были глаза совершенно чужого мужчины. Не её. Твардовский ускользал, как вода сквозь пальцы. Ускользал прямо сейчас, в эти секунды, в этом кабинете, залитом унылым солнцем. И не было здесь Николаевой, но он всё равно ускользал. И Арина вдруг с холодным ужасом поняла, что не может это остановить. Была готова упасть перед ним на колени, схватиться за его брюки и кричать: «Ты мой, мой…». Как молитву твердить. Но пришлось мысленно дать себе пощёчину: «Дура! Не смей!». — Ты любишь допрашивать своих заключённых шлюх по особенной программе, — криво улыбнулась. — Может, и впрямь меня лучше арестовать, а? — Лучше для кого? — как бы между прочим спросил Твардовский, изучая очередной протокол. — Для меня, конечно же. — Тогда — да. Лучше. Ты ведь хочешь получать записки от заключённых. Тогда надёжнее стать одной из них. Арина взбрыкнула, порывисто встала, но поскольку Сергей даже не глядел на неё, подошла к окну. Нервно закурила, пристально смотря на шумное осеннее море и чаек, радующихся бризу. — Ты ведь никогда на мне не женишься, правда? — ухмыльнулась, смачно затягиваясь. Твардовский ничего не ответил, продолжая работать. — И детей у меня никогда не будет. Иногда мне кажется, что вообще ничего не будет. Только это море, этот чёртов остров, эти церкви. Проклятое место… — Лирика, — Сергей убрал бумаги в папку и завязал её. Встав, он подошёл к Бессольцевой сзади и положил ладони на её бёдра. По телу Арины прошла дрожь. — Лучше вот, что послушай. Если ты будешь расстреливать всех, к кому ревнуешь, у нас в лагере никого не останется, — прошептал он, касаясь губами её светлых волос. — Так ты не отрицаешь… — И не подумаю, — всё тот же шёпот. Арина медленно повернулась к Сергею, потянулась к его губам, уже готовая на всё, но он резко отвернулся, тяжёлым шагом вернулся к столу, и сказал сухо, буднично: — Всё должно быть по закону. Ещё одна подобная выходка — будешь снята с должности в ИТО. Арина медленно провела ладонью по волосам, стараясь привести их в порядок. Поправила юбку. Сигарета упала, пришлось поднять и отправить в банку на подоконнике. — Скажи, чтобы заходил, — добавил Твардовский, садясь за стол, имея в виду ожидающего за дверью корреспондента с «большой земли». Бессольцева ухмыльнулась. Чувствуя себя секретаршей, вышла из кабинета и с презрением сообщила смешному человеку с длинной, какой-то совсем жирафьей, шеей: «Вас ждут». Хотелось выпить водки, чтобы хоть немного унять то горячее и кислое чувство, что сидело внутри. Но впереди был рабочий день. Арина представляла, как этим вечером Серёжа придёт к ней и будет невероятно нежным, страстным, близким. — Люблю тебя, стерва, — прошепчет хрипло, сексуально. Сумрачно. Как умеет он один. Представляла их бешеную страсть, как ходит ходуном кровать… Стоны. Жар. Следы от царапин на влажной коже. Представляла, зная — не придёт.