***
Ступив на святую и кровавую землю Соловков, Твардовский услышал отчаянный крик чаек, что низко парили над штормящим морем. Осень всегда приносила с собой на острова беспокойство и одиночество. Последнее ощущалось отчётливее, особенно в сумерках, когда идёшь по промозглой земле, и видишь, как тяжёлое небо давит на купола. Гиблое и священное место. Новый мирок внутри нового мира. Безбожная тавтология, принятая за истину. Сергей остановился, чтобы закурить. Прикрыв ладонью сигарету, чтобы огонёк не погас, жадно глотнул никотин, а затем продолжил путь. Сапоги скрипели, сигарета совершала путешествие из одного угла рта в другой. Твардовский шагал уверенной военной походкой, выправка его была словно подпоясана. Все, кто попадались на пути начлага, торжественно приветствовали его: «Здра!» Мужчина был глубоко погружён в свои мысли, поэтому на крики не реагировал. Он собирался выпить немного коньяку, чтобы согреться. А ещё нужно было решить ту кучу задач, которая навалилась на него, пока он был в Кеми. До Москвы доехать Сергею было не суждено: оттуда поступила информация о перенесения даты встречи. И Твардовский вернулся. Уже подходя к своему любимому коню, который лениво жевал сено, переминаясь с ноги на ногу, мужчина заметил в отдалении какую-то фигуру. И она, будто повторяя библейские мотивы, была прикована к столбу. Как распята. Твардовский недоумённо нахмурился, обводя взглядом серые окрестности. В остальном-то был порядок. Стоящий неподалёку сержант с благоговением глядел на Сергея, явно ожидая от него похвалы за то, как хорошо следили за «царским» конём в его отсутствие. — Это что? — спросил Твардовский так, чтобы звучало «Это шт?». — Не знаю, гражданин начальник лагеря! Более ничего не говоря, Сергей оседлал коня, и, выплюнув сигарету, взялся за узды. Ветер царапал лицо и заставлял щуриться, пока вороной нёс его к месту казни Мелисова. Ещё ничего не зная о случившемся, но уже видя чёрные волосы, которые трепали порывы морского дыхания, Твардовский испытал что-то яркое и совершенно алогичное. Он спрыгнул с коня ещё до того, как тот остановился окончательно. Сделал три стремительных шага, и замер. Сердце отбивало: «Это он, он, он». На лице Сергея отразилось несколько эмоций, и все они быстро сменяли друг друга, словно кадры в фильме. Олег был очень бледен, его губы стали голубыми, глаза были закрыты. Почти обнажённый, он закоченел так сильно, что больше напоминал восковую фигуру, а не человека. Медленно сняв с головы фуражку, Твардовский подошёл к Олегу, и то ли в ярости, то ли в отчаянии схватился рукой за верёвку, что крепко сковывала его ноги. Фуражка упала, да и чёрт с ней: начлаг уже вытаскивал из кармана кожаной куртки нож. — Ты живой? Ты живой… Терпи… Подожди немного, я сейчас, — хрипло шептал он, разрезая все верёвки, до которых смог дотянуться. Сергей не дал Олегу упасть, а удержал, вроде как обнимая. Тело Мелисова было ледяным и будто каменным. Дыхания мужчины не ощущалось, а порядочно рассмотреть его не позволяло положение. Начлаг нащупал шею заключённого, и облегчённо выдохнул: живой. Биение жизни было почти не ощутимо, но оно было. И Твардовский, прижимая к себе мужчину, направил коня в сторону лазарета. Что случилось с Мелисовым, никого не интересовало. Мало ли их, заключённых, дохло в этих краях? Доктора и медсестру, скорее, заинтересовало, почему привёз закоченевшего не кто-нибудь, а сам Твардовский. Вида они не показали, но недоумённо переглянулись. — Как его состояние? — отчеканил Сергей, возвращая фуражку на голову. Мелисова уложили в отдельную палату по особому распоряжению начлага. Зачем — потом придумает, потом решит. Сейчас не до этого было. — Я полагаю, обморожение третьей степени. Нужно будет проверить состояние кожи, суставов и костей, но синюшный цвет указывает на серьёзную травму. Его температура тела всего 35 градусов. Дурной знак. — Жить будет? — Да. Скорее всего. Сейчас, главное, чтобы он в сознание пришёл, — ответил врач, трогая ладонью лоб Олега. — Отёки будут и пузыри. И вдруг, словно услышав доктора и внемля его словам, Мелисов приоткрыл мутные глаза. Его ресницы дрожали. — Серёжа… — соскользнуло с его губ запретное, чуть хриплое, почти неслышное. …И слышное. Доктор замер, медсестра резко обернулась, и колбы на её подносе звякнули. Сердце Твардовского сделало сальто, упало куда-то вниз, затем встрепенулось вверх, словно птица, и обожглось о солнце. — Работайте, — суровость в голосе Сергея была непоколебимой. Резко, со скрипом сапог отвернувшись, он вышел из палаты. Когда Твардовский вошёл в кабинет Арины, та сидела, закинув ноги на стол, и потягивала чай из стакана. Увидев мужчину, она обмерла и замерла. Стакан в руке дёрнулся. — Серёжа? Ты что так рано? Встречу перенесли? Сергей улыбнулся лишь уголками губ. Сняв фуражку, он положил её на стул, и начал молча растягивать кожанку. В светлых и до невозможного холодных глазах застыл лёд. Арина убрала ноги со стола, поставила на него стакан и нервно постучала стопкой документов по столешнице. Твардовский подошёл к любовнице, без церемоний схватил её за волосы и дёрнул вверх, заставляя встать. На его лице отразилось ожесточение. — Сука, — процедил он, наотмашь ударяя её по щеке. Бессольцеву отбросило в сторону. Схватившись за место удара, она, припечатанная к стене, колко посмотрела на Твардовского. — Ты так защищаешь эту тварь. Чем она лучше меня? Чем? Сергей снова подошёл к Арине и снова ударил её по лицу. Покатившись по стене, та ударилась о кресло и рассмеялась сквозь боль. — Так запала тебе в душу, что ты даже не защитил меня… А ведь это её дружок. Он мстил мне за твою шлюху! И снова смех. — Чёртова баба, — хриплый голос, полный ярости, рассёк тишину. Сплюнув в сторону, всклокоченный и донельзя злой Твардовский снова подошёл к Арине и снова грубо сжал её волосы в кулаке. Наклонился так, чтобы оказаться к ней нос к носу. — Ты забыла, кто тут хозяин? — Прости, — шепнула Бессольцева, перестав дьявольски смеяться. Лицо её было красным от эмоций и ударов. — Ты нарушила устав. Нарушила дисциплину лагеря. Ты пыталась устроить самосуд, тем самым показав всем, что плевать мы хотели на правосудие, — прошептал Сергей, его лицо оставалось каменным, а шёпот был обманчиво-нежным. — Ты плюнула в лицо не только мне, но и всей Советской системе. Не ожидал от тебя такого. Резко отпустив Арину, Твардовский дал ей ещё одну пощёчину, но уже лёгкую и скорее просто унижающую. Отвернувшись, он подошёл к шкафу, достал оттуда коньяк, вынул пробку из бутылки и сделал глоток. — Ты не можешь обвинить меня в том, что я плюю на систему, — Бессольцева сползла на пол и приблизилась к начлагу, передвигаясь на коленях. — Ты не можешь… Ты ведь знаешь, как она мне дорога. — Чушь, — на выдохе отозвался Сергей и сделал ещё один глоток. — Прости меня. Я так тебя люблю! Так люблю! Не могу смотреть на всех этих , которые вечно вертятся около тебя. Это сводит меня с ума, — шептала Арина, как заклинание, хватаясь при этом за ноги мужчины. — Но я готова терпеть. Правда. Я научу себя. Приучу быть десятой. Ты только не бросай меня, ладно? — Ты сама себе сейчас не противна? — Твардовский закупорил бутылку и вернул её в шкаф. — Плевать на гордость. На всё плевать. Крепко обняв ноги начлага, Бессольцева уткнулась пылающим лицом куда-то чуть выше колена Сергея. Лохматая, красная, полубезумная, с маниакально блестящими голубыми глазами. — Это всё ради тебя. Серёжа, если хочешь знать правду, то я люблю революцию только из-за тебя. Она — продолжение тебя, а не наоборот… Начлаг резко отошёл в сторону, заставляя Арину улечься на пол. Она не упала, а именно легла, крепко держа в руках уже воздух. — Ты на службе, а не на страницах дамского романа. Жаль, что ты этого не понимаешь, — Твардовский надел кожанку и фуражку. Не глядя на женщину, он вышел из её кабинета, громко хлопнув дверью.***
Олег не очнулся — выпал из пучины тревожных снов. Всё тело горело, его самого — лихорадило. Страшно хотелось пить, но, осмотревшись, Мелисов понял, что поблизости нет ни стакана с водой, ни медсестры, ни, на худой конец, других пациентов. Тяжело, с хрипами дыша, мужчина закрыл глаза. Что ж, судьба снова давала ему шанс. А Сергей снова спасал его от гибели. Олег помнил его руки и встревоженный шёпот. Мелисов был уверен, что умрёт вот так, прикованным к постыдному столбу, голый, замёрзший. Но пришёл Он и всё изменил. Хотелось снова увидеть Твардовского, объясниться, извиниться… Поблагодарить! Как глупо всё случилось там, в театре, как бездарно! Не стоило хватать оружие и бросаться на Арину. Но, видит Бог, в которого Мелисов не верил — он ни о чём не жалел. — Ты как себя чувствуешь? Хрипловатый полушёпот донёсся будто из сна или воспоминания. — Всё тело горит… Олег приоткрыл глаза и увидел лицо начлага. Оно было не призрачным, нет. Сотканное из крови и плоти, а глаза… Глаза смотрели пытливо, внимательно. Сердце мужчины сжалось. — Серёжа… — Мелисов с трудом приподнял руку и положил ледяную ладонь на тёплую кисть Твардовского, лежащую на его колене. — Прости меня. Я ревновал. — Я знаю, — углы губ мужчины дрогнули. — Я люблю тебя. Говорить эти слова было легко и просто, ибо шли они от чистого и горячего сердца. В эти мгновения не было ни стыда, ни боязни. И не могло быть: такие ситуации смывают эти эмоции. Есть только он и Серёжа, эта полутёмная палата, и то настоящее, что возможно только между теми, кто по-настоящему важен друг другу. Сергей наклонился и прижался губами к губам Олега, утягивая его в поцелуй. Целоваться было немного больно, и Мелисов застонал в поцелуй. Но боль эта была по-настоящему сладкой.