Большой взрыв

Слэш
NC-17
Завершён
38
автор
Размер:
268 страниц, 22 части
Описание:
Посвящение:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
38 Нравится 239 Отзывы 16 В сборник Скачать

S4E12—S4E14

Настройки текста
Примечания:
      Он не уверен, что помнит, каково это — возвращаться домой к ужину и видеть перед собой счастливые лица родных. Тринадцать лет назад он переступил порог дома, в который поклялся не возвращаться, и поцеловал руку отца, которого поклялся не видеть. Год назад — стоял у того самого порога, с трудом пересиливал резь в висках, стискивал уши, лишь бы последние слова отца не звучали в голове, а красное свечение таймера не будоражило истерзанный рассудок.       Сейчас Ямач стоит так же. Не смеет подняться, постучать в дверь… Перед глазами уродливой, замшелой и потрескавшейся скульптурой застывает знакомое воспоминание: мама, равнодушно разглядывающая его, всего ссутулившегося и дрожащего; мама, не протянувшая руку для прощального поцелуя. И Джумали, держащий пистолет.       Ямач копит щемящую боль в груди, и та мучительно медленно разъедает ребра. Ласковые голоса старших братьев и мамы родом из детства мешают дышать.       Но, когда он все-таки стучит, двери бодро отворяются. Мама кивает ему и зазывает внутрь. Ямач делает вид, что все в порядке, и переступает порог.       Тело все еще подрагивает — но не от раздирающего чувства вины, и не от эха давней боли. От тока, которым Ямача приказал пытать Дженгиз.       Арык оказался прав: Ямач даже представить не мог, что его ожидает. Он точно не думал, что его повесят на цепях, любезно оснастят электродами и пустят ток. Но и не привык молить о пощаде. К тому же люди Дженгиза пришли за ним ближе к рассвету, и пытка не растянулась надолго.       Уже в семь утра весь развеселый, наверняка славно позавтракавший Дженгиз зашел в подвал и узнал, что его золото спрятано на одном из химзаводов. Следом зашел и Чагатай — довольный, надменно ухмыляющийся… Если бы не цепи на руках, Ямач стер бы эту ухмылку ударом кулака. На самом деле все это выглядело более чем странно. С чего бы Чагатаю так улыбаться? Ямач ведь не сошел с ума: своими глазами видел, как тот же Дженгиз позеленел от гнева.       Но времени на пространные размышления не было: еле успев отойти от пыток, Ямач рванул в офис к Огедаю, чтобы обговорить требования бастующих. Тот оказался таким, каким Ямач его себе и представлял: высокомерным, безжалостным, но равнодушным к делам единокровных братьев чистоплюем. Пожимая Огедаю руку, Ямач не чувствовал отвращения, как то было с Чагатаем. По сравнению с отцом и братьями (чего душой кривить — включая того же Арыка) Огедай был, считай, травоядным.       У них сложилась вполне себе светская беседа: Огедай сдержанно кивал и морщился в ответ на озвученные Ямачем требования, Ямач же объяснял, что ждет Дженгиза (а значит, и Огедая, на котором тот непременно отыграется), если эти требования не будут выполнены.       — Ведь вы знаете, — приторно улыбнулся Ямач, — что ваш отец не любит никого так, как свои деньги.       Уже после он стыдится этих слов — стыдится совершенно иррационально, глупо. А причину, как всегда, решает не обмозговывать.       И теперь Ямач снова здесь — дома. С Селимом и Джумали за столом.       Он все еще не верит, что мама его пригласила. Пусть сухо, пусть без сожалений — но пригласила. Он утыкается взглядом в тарелку с любимым супом, только вот аппетита все нет. Неловкое молчание повисает в воздухе, и Ямач, будто погребенный под завалами, не может поднять головы.       — Когда мы будем резать торт? — разрубает тишину пополам Селим.       Они остаются за столом вдвоем, как только «ужин» подходит к концу. Джумали хлопает дверью и куда-то уходит, мама — тоже, видимо, надеясь, что сыновья сумеют поладить… Ямач старается не смотреть на настенный портрет отца, пока Селим со слезами на глазах рассказывает, что любил его больше всех.       Ямач хочет сорваться и закричать: «Если любил, зачем предавал?!»       Но, как всегда, выслушивает.       Не сдерживается он позже, когда Селим подает ему револьвер, заряженный одной пулей. Ямач стреляет, еще, еще… Но не умирает. Он не думает ни о чем: ни о том, что кто-то огорчится его смерти, ни о том, что этой самой смертью он лишит близких защиты. Повсюду пустота. Она окаймляет кровоточащее сердце.       — Я выстрелил в собственного отца, ты думаешь, я не смогу выстрелить в себя?! — разрываясь от фантомной боли, давится слезами Ямач.       «Как ты можешь… как вы можете со мной так поступать?!»       Он оседает на пол с револьвером в руке, Селим хватается за эту руку и падает следом. Ямач бьется в истерике, обида разом выплескивается, а лицо умирающего отца проплывает перед глазами.       Больше всего Ямачу хочется опустить веки и забыться. Никакого предательства братьев, тиканья таймера — рядом будет только обволакивающая тело пустота.       Водная гладь.       Ямач отпускает время. Не замечает, как сильно стискивает руку Селим, как за окном темнеет. Приходит в себя уже сидя на полу и опираясь на кресло. Селим куда-то уходит, в гостиной — лишь мама…       Она говорит: «Заслужи место за этим столом».       Смутно знакомый голос в голове цедит в ответ: «Это вы его не заслуживаете».       Но Ямач не смеет оформить эту мысль в слова. На душе так зябко, так отвратительно, что он не может оставаться дома. Лучше уж подождать людей Дженгиза на улице, собраться с мыслями…       И Ямач уходит.       Он уже подбирается к воротам и кивает ребятам, как вдруг его окликают.       Он не успевает даже как следует разглядеть Салиха: тот сгребает его в объятия и держит, пока кости Ямача не начинают угрожающе потрескивать.       Но Ямач молча наслаждается родным теплом.       Салих видит расцветшие на лице Ямача синяки. Спрашивает, почему тот был целый день недоступен, явно остается недовольный его маленькой ложью… А, когда Ямач вдогонку интересуется делами Чукура, раздраженно вздыхает. Разворачивается и задирает голову. Ямач сглатывает, когда взгляд Салиха натыкается на дом по соседству.       И Салих рассказывает. О том, как на прошлой неделе к чукурским пришел один человек. Как обещал, что арендует дом… Мол, у него большая семья, они недавно приехали в Стамбул и хотят себе клочок земли.       Салих уверяет, что тысячу раз все перепроверил, что Ферхат пробил документы этого человека, но подкопаться было не к чему. Салих говорил с ним лично, предупредил, что в Чукуре может быть опасно. Но человек сказал, что ему приходилось жить в районах и похуже.       А на следующий день после подписания договора аренды в Чукур заявился Арык.       Ямач щурится и оглядывает дом. Представляет, как вальяжно Арык прогулялся по району, пока братья гонялись за Сефой, и еле сдерживает смешок. Но Салих почему-то смотрит недоверчиво. Зовет по имени… Ямач вопросительно хмыкает.       — Ты не удивлен? — подозрительно спрашивает Салих.       Ямач замирает. В горле застывает ком, оправдания придумывать поздно… И Ямач, недолго думая, кивает.       — Ямач, — осуждающе говорит Салих, — я тут целый день вожусь, как главный ответчик Кочовалы, чтобы разорвать все связи с этим подставным жуком, а ты…       — Ладно тебе, Салих, — отмахивается от него Ямач, сдаваясь. В любом случае уже не отвертеться. Да и… навредит ли Арык Чукуру?       Сердце Ямача больно ударяется о ребра.       Не навредит же?..       В голове угрожающе замирают чужие слова:       «Я делаю то, что хочу».       Салих так и стоит с открытым ртом. Опомнившись, Ямач подходит ближе с вытянутыми в успокаивающем жесте руками. Но не знает, кого успокаивает больше, Салиха или себя:       — Ты прав, сын моего отца, я знал. И уверен, что ничего не случится. Поверь мне.       С языка срывается:       — Хотя бы ты поверь. Прошу.       Салих смотрит на дом, но на этот раз на дом Кочовалы.       — Братья тебе что-то…       — Давай не будем об этом, — морщится, покачивая головой, Ямач. Он и вправду не хочет об этом говорить — даже думать сложно. Обида не ушла безвозвратно: затаилась внутри, копя силы.       — Хорошо. — Салих сжимает плечо Ямача. — Хорошо, сын моего отца. Но этот Арык…       — …ничего не сделает, — заканчивает за него Ямач. И, чтобы избавить себя от дальнейших расспросов, отделывается любимой отговоркой: — Я все тебе расскажу. Но не сейчас, идет?       Салих молчит, видимо, не до конца все переварив. Ямач послушно ждет, как вдруг чувствует вибрацию в кармане. На экране высвечивается: «Серен».       Уходя, Ямач чувствует на себе тяжелый, как свинец, взгляд.

      ***

      Он торопливо осматривает гостиную дома Вартолу — нет, Арыка и Серен. Подходит к обеденному столу и наблюдает за тем, как Серен нервно постукивает по нему пальцами. Она хватает телефон и прижимает его к себе, начиная покручивать в руках. Очевидно, что-то не так. Ямач не может противиться своей гребанной эмпатии, чувствует, как внутри почти невесомо, бесцветными ветвящимися стеблями расползается напряжение.       Серен позвонила ему, когда он пытался отсрочить неизбежные оправдания перед Салихом, и попросила поскорее прийти. По правде говоря, Ямачу не очень-то хотелось тащиться во второй дом за день, да и времени до приезда людей Дженгиза — тот приказал забрать Ямача ровно в двенадцать — оставалось немного. Но голос Серен, будто растерявший привычную колкость и иронию, заставил Ямача коротко вздохнуть, бросить на Салиха взгляд, полный извинений и раскаяния за все грехи, и уйти.       Дверь в дом была приоткрыта, и Ямач, мысленно усмехнувшись установленным сегодня (вчера он их не заметил) объективам камер наблюдения, зашел внутрь. По сравнению с родным домом сделать это получилось намного легче. Впрочем, размышления о раздраженном Джумали, о Селиме и его упреках Ямач решил оттолкнуть подальше.       Судя по всему, Арыка в доме не было. По крайней мере, войдя, Ямач ощутил, будто чего-то, или кого-то, не хватало. Нехорошее предчувствие червем закралось в мозг, но Ямач успокоил себя: он будет последним, к кому Серен обратится, если с Арыком что-то случится.       Ямач не обманывался: несмотря на данное обещание, она вряд ли испытывала к нему особые чувства. Всего лишь была признательна за спасение Арыка. Ямач помнил, как она беспокоилась, когда его похитили, как ее острый ум органично, в бешеном танце сплетался со страхом потерять «единственного друга и брата».       Ямач представляет, что мог бы оказаться на ее месте и чуть не потерять одного из братьев, пусть даже от него отказавшихся, и ежится от мерзкого холода. Он ведь и так чуть не потерял — из-за уебка Чагатая.       Ну, а возвращаясь к Арыку…       Странная пустота обволакивает стенки дома. Серен кажется слишком маленькой и одинокой для этой огромной гостиной.       — Арык на ферме. — Она подтверждает догадки Ямача и вздыхает, словно пытаясь сдержаться. — Скоро должен вернуться… Поговорим?       Она даже выглядит как-то иначе. Одетая куда более скромно, чем обычно, без озорного хвостика и яркого, подчеркивающего красивые черты лица макияжа… И будто разбитая. Уязвимая.       — Все в порядке? — хмурится Ямач.       Куда-то испаряются недавние мысли о Серен, попросту смирившейся с его присутствием. Разве такой сильный, с виду несгибаемый человек, как она, может обнажить слабость перед чужаком?       Нет. Ямач бы точно не обнажил.       И он вдруг понимает, насколько сильно Серен привязана к Арыку. Наплевав на пусть вынужденную, пусть не личную вражду, она приняла того, кто косвенно спас ее брата.       Ямач поступил бы так же, спаси кто-то Салиха, Селима или Джумали.       Серен ведет Ямача на второй этаж. Они минуют уже знакомую террасу и поворачивают налево, заходя в комнату, расположенную напротив комнаты Арыка. Выйдя на балкон, Ямач вдыхает прохладный ночной воздух и смотрит на раскинувшийся вдалеке Чукур. В отличие от балкона Арыка, по странному стечению обстоятельств открывающего вид на дом Кочовалы, балкон в комнате Серен выходит на сам район.       Она прикрывает глаза и опирается на парапет из темного дерева. Не по–девичьи сильная спина с загадочной для Ямача, но притягательной татуировкой напрягается.       Ямач сцепляет руки за спиной и терпеливо ждет, когда Серен заговорит.       На самом деле, когда Арыка в доме не обнаружилось, какая-то часть разума Ямача испытала облегчение. Все-таки их последняя встреча выдалась слишком странной, и Ямач не знал, как себя вести дальше.       Похоже, Арык делал все, чтобы досадить Дженгизу. Но глупо предполагать, что он будет избегать его вечно. Ведь семья — это все. А семья Арыка — Дженгиз и Чагатай. Разве Ямач смог сбежать от того, что с ним делал отец? Разве возможно сбежать от семьи в принципе?       Ямач не знает об Арыке ровным счетом ничего; кроме вероломного убийства Эмира, истории с флешкой, выстрела в Омера и сдержанного бешенства в глазах.       Кроме того, как бросает в жар от его поцелуев.       Но мысль о том, что они могут вновь оказаться по разные стороны (разве они когда-то были на одной?), отчего-то жгучая и неприятная. Ямач прикрывает веки и содрогается от нервного смешка.       Серен тем временем решается заговорить. Из ее уст вырывается неуверенное:       — Ты… поможешь мне?       Ямач выныривает из тревожных размышлений, и его брови сдвигаются к переносице.       — С чем?       Серен отводит взгляд.       — Ямач, ты… Судя по всему, немного знаком с нашей семьей. И представляешь, в каких отношениях мы друг с другом находимся.       Ямач щурится и несмело кивает. За время прислуживания Дженгизу он успел немного узнать о занимательных внутрисемейных отношениях Эрденетов. Бездушный алчный отец, две противоборствующие стороны… Сперва разделение на два лагеря показалось Ямачу четким и понятным: Сурейя настраивала сыновей на светский образ жизни, без оружия и грязных денег, а Ольга полагалась на грубую силу, настоящее, теневое могущество. Но чем больше Ямач находился в особняке, тем отчетливей осознавал: не все так просто. Сурейя и ее сыновья были далеко не святыми.       Особняк подозрительно походил на яму со змеями, а сам Ямач напоминал себе пленника, сброшенного туда на потеху публике.       — Дядя Дженгиз распределил обязанности между моими старшими кузенами. Огедаю достался легальный бизнес, а Чагатаю… Ну, ты сам знаешь. Дядя всегда говорил, что его империя будет поделена между сыновьями, как в свое время поделил Монгольскую империю Чингисхан.       Ямач хмыкает. Сравнение никудышнее, да и вспоминать висящее в офисе Дженгиза изображение Чингисхана без смеха невозможно.       Серен на эту реакцию Ямача не обращает внимания.       — Но Чагатай и Огедай никогда не ладили, как бы дядя Дженгиз их ни уговаривал. Боюсь, это было просто невозможно. В том числе благодаря Сурейе и тете Ольге.       Ямач поджимает губы. Он успел заметить, какие взгляды адресовали друг другу эти женщины.       — Когда я попала в особняк, то была совсем маленькой. Мы с Арыком почти одногодки, и я прибилась к нему. Мы росли вместе, тренировались вместе, учились вместе. Поэтому я всегда была на стороне тети Ольги. Но…       Серен ненадолго замолкает.       — Сегодня Сурейя кое-что мне сказала. И это кое-что не дает мне покоя. Не то чтобы я ей поверила, но не убедиться самостоятельно не могу.       — И что ты хочешь от меня? — покачивает головой Ямач. Конечно, выслушать рассказ об Эрденетах — занятие увлекательное и не совсем бесполезное, но он действительно не может понять, как это все может быть с ним связано.       Серен говорит:       — Сурейя подозревает, что Чагатай хочет убить Огедая.       — Что?       Серен морщится:       — Я бы не обратила на ее слова внимания, если бы не последние события. Чагатай вернулся из Швейцарии совсем другим. Из-за того, что твои ребята тогда подбросили наркотики к зданию холдинга, его желание выйти из легального бизнеса, похоже, только окрепло. Их последние ссоры с Огедаем были не похожи на прежние.       — И ты думаешь, что Чагатай на такое осмелится? При живом Дженгизе?       Серен пожимает плечами.       — Может, и не осмелится. Но дядя… то есть, я не думаю, что он сильно огорчится смерти Огедая.       — Это как? — напрягается Ямач. Мерзкое ощущение подкрадывается к груди. — Огедай — его сын, как он может не огорчиться?       — А ты так и не понял? — усмехается Серен. И объясняет: — Мы ведь мумии. Снаружи — вроде как люди, а внутри пустота. Мы с Арыком ведь сбежали из особняка много лет назад, чтобы не вдыхать запах разложения. Наше возвращение — всего лишь вынужденная мера. По крайней мере мое.       Последние слова заставляют Ямача сглотнуть. Значит, Арык хотел вернуться? Хотел продолжить дело Чагатая? Вцепился в шанс, данный Дженгизом… Мысль о том, что еще недавно Арык был готов на все ради призрачной возможности получить одобрение от отца, неожиданно колючая.       Ямач ведь тоже сбежал. И тоже вынужденно вернулся. Только вот Чукуру пришлось приложить значительно больше усилий, чтобы затянуть его.       — Хорошо, — говорит он, — но как я могу тебе помочь? Зачем ты мне все рассказываешь?       Серен смотрит на него необычно серьезно.       — Ты поможешь мне спасти Огедая, а Арык об этом не узнает.       От подобной самоуверенности челюсть Ямача чуть было не падает на пол. Серен тем временем рассказывает: о том, что если Огедай умрет, то Чагатаю не нужно будет сдерживаться и Чукуру станет только хуже; о том, что, хотя она всегда и была на стороне Ольги, все же не питала ненависти ни к Огедаю, ни к Кулкану; что любила свою семью по-своему — потому что знала, что такое быть одной. Ее мать умерла при родах, отец — разбился на машине, когда Серен было пять, и дядя привез ее домой. Сказал, что будет заботиться о ней, как о собственной дочери. Серен говорит, что Арык на дух не переносит Огедая — во многом благодаря тете Ольге, — и что вряд ли будет рад спасти его.       А еще…       — Сурейя… — признается Серен. — Я не знаю, что мне делать. Она сказала, что взамен у нее есть информация об отце.       — Какая?       — Она говорит, что он умер не своей смертью. Говорит, что знает, кто убийца.       Серен вздрагивает и, словно опомнившись, спешит уверить:       — Нет, я не поверила ей на слово. Но если существует хоть малейшая вероятность… Понимаешь? Если вдруг…       — Понимаю, — перебивает Ямач.       Серен кивает. Ямач не понаслышке знает: говорить об этом сложно. Любые слова застревают в горле, мозг судорожно подбирает обтекаемые, пространные фразы, лишь бы не вспороть свеженаложенные швы. Ямач помнит, как чувствовал себя, когда слышал от кого-то об отце. А не упоминать его в Чукуре не могли.       — Серен, — говорит Ямач. — Ты сказала, что вы мумии. Только вот у тебя в груди, кажется, еще бьется сердце.       Серен смеется:       — Ты думаешь?       Ямач не понимает.       — Это я отдала твоему брату Джумали ту флешку. Я промолчала, когда Арык выследил того журналиста. Я смотрела, как охранники дяди Дженгиза убивали семью предавшего его друга, и ни единая мышца не дрогнула на моем лице.       Ямач молчит.       — Знаю, после этого ты возненавидишь меня… Но теперь я сожалею. Не о журналисте или той семье, а о том, что с тобой сделала. Потому что это не была твоя вина. Дядя тебя зачем-то здесь держит, однако ты… Тебе просто нужно бежать. Понимаешь? Бежать отсюда подальше. Но ты ведь спасаешь свою семью.       Ямач задирает голову и смотрит на ночное небо. Семью… Семью, которая выставила его за дверь.       Серен говорит о ненависти, но Ямач не чувствует ничего. Флешка, Эмир, неизвестная семья… Все это так далеко, так малозначимо. Ямач ведь тоже убийца. Он послужил причиной смерти невинной сестры Азера. Тогда Ямач не понимал, но сейчас знает наверняка: его траур не был оправданием. А потому вряд ли он имеет хоть малейшее право судить Серен.       Сейчас она тоже спасала свою семью.       — И все-таки, — осторожно спрашивает Ямач, — почему ты не скажешь Арыку? Неужели он не поймет, что ты хочешь узнать правду об отце?       Улыбка Серен слишком болезненная.       — А ты еще не догадался?       Ямач вопросительно ведет головой.       — Сурейя не делала бы из его смерти такую тайну, если бы к ней были причастны посторонние.       Вскоре он обнаруживает, что уже перевалило за полночь. На экране высвечивается пропущенный от Дженка, одного из людей Дженгиза. Но ехать в особняк совершенно не хочется. Частично на Ямача повлиял рассказ Серен… Уж больно история Эрденетов аналогична его собственной.       Все наваливается разом: и презрение Селима с Джумали, и сдержанный кивок мамы, еще недавно равнодушно вручившей Ямачу рюкзак с вещами. И чукурские, закрывающие окна, завидев его, одиноко бредущего по пустынным, скупо освещенным улицам.       Это какой-то кошмар — Ямач чувствует, как усталость переплетается с лоскутами боли и берет свое.       Он просит Серен об ответной, до смешного неравноценной услуге: разрешить ему уснуть здесь, на диване в гостиной. В собственном доме Ямачу места нет, в подсобку возвращаться не хочется тем более. Серен смотрит удивленно, но кивает.       Когда Ямач засыпает, кошмар, впрочем, только начинается.       Он сразу узнает песчаное дно и успокаивающее журчание воды. Смотрит вверх, на пробивающиеся сквозь ее толщу лучи палящего эфира солнца, и полуденный ужас накрывает его с головой. Песок сочится сквозь пальцы, оплетает предплечья. Ямач не может встать. Дергается, кричит, зовет семью: отца, братьев, невесток… Кажется, видит силуэт Салиха, протягивающего руку. Но Ямач на самом дне, Салиху не дотянуться.       Ямач умоляет, чтобы тот не нырял, не увязал в этом песке, но вода поглощает звуки. Ямач таращится на пузыри, поднимающиеся вверх по воде, и понимает: это все, что осталось от его истошного крика.       Песок заползает в глаза, и Ямач зажмуривается.       Зря.       Открыв глаза, он не видит ничего, кроме крови. Руками опирается на что-то мягкое — и догадывается, что это.       На этот раз встать получается. Ямач садится на колени, руками ощупывая трупы под собой. Судя по сваленным в груду конечностям, вместе с тем образующим довольно… плоскую поверхность, яма почти заполнена. Ямач еле сдерживает рвоту и вдруг осознает: здесь все, кого он любил. Отец, брат Кахраман, Сена, Акшин, Аджар, Недрет.       Все.       Только вот Ямач еще жив. Почему он здесь?!       «Это же яма. В которую тебя давно затянуло. Только закопать осталось».       Знакомый голос… Ямач содрогается от странных, таких же знакомых ощущений.       Закопать?       Нет, он не хочет, чтобы его закапывали. Пусть лучше сначала убьют.       Ямач натыкается на чью-то руку. Тонкое, изящное запястье и шрамы. Селим? Но он ведь не умер. Почему он здесь?       Ямач вытирает слезы руками и, кажется, кричит. Руки, правда, в крови — а значит, и лицо тоже.       Неужели яма успела поглотить всех? Неужели Ямач последний?!       Он со всей силы кусает себя за руку, потому что крик все не спешит стихать. Но ничего не помогает. Боль не сочится изнутри, теперь она заперта в грудине, сжигает внутренности подобно кислоте. Кажется, Ямач собирался уничтожить золото Дженгиза? Пожалуйста. Теперь он сам разваливается на атомы.       Он захлебывается в крови. Пытается встать, но спотыкается о чью-то ногу и падает. Слышится мерзкий хруст… Ямач затыкает уши, пытаясь не думать, кому и что он мог сломать. Смрад, исходящий от трупов, диссонирует с отчаянным желанием прижаться к ним в надежде почувствовать настоящий запах, тот, что окружал их при жизни. Но Ямач знает, что это невозможно.       Кровь попадает в легкие, противно булькает там, пока он, обессиленный, падает ничком на гору из тел. Мертвые конечности хватают его и не отпускают. Но Ямач и так не встанет. Не сможет.       Как вдруг…       Он чувствует чье-то присутствие. Не здесь — там, на другой стороне реальности. Что-то взрывается внутри: болезненно-желанное, близкое. Настолько, как будто давно вгрызлось в кости. И Ямач вспоминает. Вспоминает, что так же было в прошлый раз.       Осознание прокатывается вперемешку с облегчением: это просто кошмар.       Яма мертвая, а инфлирующая вселенная в зрачках — вполне себе конкретных зрачках — живая. В ней рождаются звездные скопления, в ней энтропия предвосхищает жизнь. В ней, повторяя структуру ДНК, вращаются, наверное, даже галактические нити.       Вдруг Ямач не обнаруживает под собой тел. Не обнаруживает вообще ничего — только успокаивающую, прохладную пустоту спокойного сна. И слышит одному лишь ему доступный мерный космический гул.       

***

      Просыпается он уже утром. Долго сидит на месте, смотря в пол. Сбрасывает невесть откуда взявшийся плед и поднимается.       Дом абсолютно пуст. Ямач понятия не имеет, куда подевались Серен и Арык (Ямачу все-таки кажется, что он чувствовал присутствие последнего), а поэтому решает не задерживаться. Выуживает из кармана телефон, но тот оказывается выключенным. Ямач точно помнит, что заряжал его, а значит кто-то — опять же, Ямач догадывается кто — выключил его, чтобы… Чтобы местоположение Ямача отследить было невозможно?       Он прикрывает дверь в дом и воровато оглядывается, идя по улице. Чукур встречает его сонным дыханием. Утопает в свете восходящего солнца, пока вокруг то и дело раздаются воодушевленные перекрикивания. Но Ямач не может сосредоточиться. На сердце тяжело, больше всего на свете он хочет забыть.       По сравнению с прошлым этот кошмар еще хуже. Еще правдоподобней.       Ямач знает, что это игры подсознания. Страх потери, чувство вины, осознание мучительной правды. Но знать — это одно, а отпустить, не дать себе утонуть в леденящих душу воспоминаниях — другое.       Теперь Чукур кажется каким-то другим. Неживым. Исписанные стены отталкивают, развалившиеся на дороге шины и ржавые бочки тоже. И Ямач, ведомый страхом, спешит в особняк. Он хочет отвлечься: завершить дело с золотом Дженгиза, помочь Серен — сделать хоть что-то, лишь бы не помнить.       А вечером звонит Джумали. От прежнего раздражения в его голосе не остается и следа. Вина, стыд, неловкость — но только не раздражение. Ямач слушает сбивчивый рассказ о просранных купчих, о шантаже Чагатая и понимает, почему тот улыбался тогда, в пыточной камере. Это же Чагатай — он всегда просчитывает все наперед.       Ямач приходит в место, обозначенное Джумали, спустя полчаса после его звонка. Этим местом оказывается старый добрый гараж, в который Ямач притащил первое украденное золото. Как символично.       Уже там Ямач поднимает трубку и слышит ровный насмешливый голос Чагатая.       — У вас был такой тихий Селим, он не любил помногу говорить. Ах да, неужели его нет с вами рядом?       Селим…       Тонкое, изящное запястье… И шрамы.       Ямач срывается с места.       Его душа срывается следом и падает в кровавую яму.
Примечания:
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.