***
Арык паркует кабриолет метров за сто от Ямача, гасит дальний свет фар и, выйдя, хлопает дверью. Его майка кажется белым пятном на фоне непроглядной тьмы вокруг. Пока он подходит, все красноречие Ямача куда-то испаряется. Он раздумывал над тем, что нужно сказать, еще перед звонком, только вот не предполагал, что слова застрянут в горле. Он хочет сказать, что они с Арыком зашли на бездорожье. Что место Арыка — рядом с его семьей, а не с будущим ее убийцей. Что больше вытаскивать Ямача из лап Чагатая не придется, разве что наоборот. Он не может не отомстить Дженгизу и Чагатаю, не может оставить все как есть. Раньше, в прошлой жизни, он бы еще задумался, но не теперь, когда Чукур успел сделать из него убийцу. Он ведь уже взорвал фабрики — и с наслаждением всматривался в бушующий на одной из них пожар, пока проезжал по Галатскому мосту. Крик обезумевшего от гнева и беспомощности Дженгиза приносил мрачное, неправильное удовлетворение. Арыку вряд ли понравится то, что задумал Ямач. А значит, их пути, так внезапно сошедшиеся, должны как можно скорее разойтись. Ямач разворачивается к свежевырытым могилам и пробегается глазами по надгробным табличкам. Периферийным зрением замечает, что Арык проделывает то же самое. — Ты знал? — спрашивает Ямач, не уточняя. Вокруг ни звука. Тишина съедает это безлюдное место так же, как огонь съедал фабрики Дженгиза. Как должен сжирать самого Дженгиза и заодно Чагатая. Последнего — желательно заживо. — Узнал сегодня, — кивает Арык. Ямач чувствует на себе долгий, тягучий взгляд. Становится неуютно. Арык наверняка ждет, что Ямач продолжит разговор, но Ямач не знает, сможет ли он объясниться уверенно, как представлял у себя в голове. Сбоку угрожающе замерли верхушки лесных деревьев. Ветра все нет, ни единая ветка не раскачивается. Ямач обошел пустырь вдоль и поперек, выбирая лучшее место. Он знает: дальше, у самого леса, притаилось болото. Чукур ведь тоже был болотом — и судьба, словно насмехаясь, привела Ямача именно сюда. — Ты… понимаешь, что я не оставлю это просто так, — говорит тихо, почти шепчет он. — Они заплатят. В голову стучится одинокая мысль: до того как умер Селим, Ямач ведь и не думал об убийстве Дженгиза. Вместо того чтобы расстрелять его вместе с сыновьями, взорвать все заводы, склады и наблюдать за пожирающими миры языками пламени, Ямач хотел вынудить его остановиться. Его никогда не тянуло к таким, как Арык. Справедливости ради, и не могло тянуть: Ямач сбежал из Чукура и десять лет жил за его пределами. Оружие, наркотики, пытки, убийства — все это не могло его коснуться. Арык тоже сбегал, но явно не из-за того, что не мог жить в одном доме с убийцами. Ямач видел: жажда крови заволокла его глаза, когда чукурские удерживали Шимшек; он и сам был не прочь лишить кого-то жизни. Когда-то Ямача, помнится, чуть не вырвало от одного вида четвертованного автомобилями человека, а сегодня, стоя на кладбище, он с наслаждением представлял, как обольет Чагатая бензином и подожжет. Как после мучительных секунд в огне тот подорвется, точно корабль на его любимом холсте. Возможно, Арык был безжалостен настолько, насколько был безжалостен сам Ямач. Просто, в отличие от него, Арык свою безжалостность не подавлял. И вот он стоит неподалеку. Одетый почти так же, как тогда, в холдинге… Сколько прошло с тех пор? Полтора месяца? Разве может безумие длиться так долго? Вдруг Арык шагает вперед. Еще, и еще. Ямач, наконец, может к нему присмотреться. Не то чтобы его было легко читать раньше, но сейчас Ямач решительно ничего не понимает: на лице Арыка мелькает настороженность… И что-то еще. Что-то Ямачу не доступное. — И что ты хочешь этим сказать? — спрашивает Арык. В его голосе проглядывается подозрительность, а взгляд цепкий, как будто Арык пытается прочесть мысли Ямача по одному лишь выражению лица. Ямач корит себя за необъяснимую нерешительность. Она его сковывает, больно похожая похожая на уже знакомый дикий плющ. Слова упорно не собираются в цельное предложение, а мерзкая тишина вокруг портит все еще больше. — То, что дальше пути нет, — выдыхает он. Перебарывает спазм в горле и добавляет: — Я заполню эти ямы. Арык не двигается. Ямач улавливает все изменения на его лице. Его губы приоткрываются, словно он хочет что-то сказать, а глаза… Глаза вдруг вспыхивают. Ямачу в них почему-то видится тщательно сдерживаемое раздражение. И что-то еще. То самое, непонятное. К горлу подступает ком. — Так вот зачем ты меня позвал, — внезапно усмехается Арык. — Впрочем, я даже удивлен. На этот раз ты хотя бы не сбегаешь. Его язвительный тон задевает что-то внутри. Ямач и не надеялся, что он все поймет и смиренно помашет рукой на прощание… Но и не ожидал, что его зрачки будут так опасно, почти хищно блестеть, отражая тусклый свет габаритных огней авто. — Что это значит? — сглатывает Ямач. Дурное предчувствие скребется под ребрами. — То, что я ебал твой «конец пути». Ямач чуть не роняет челюсть за землю — так и стоит с открытым ртом, уставившись на Арыка недоуменным взглядом. — Что ты?.. Глаза Арыка по-прежнему хищно сощурены и отражают свет фар, он странно покачивает головой, словно недоумение Ямача заводит его еще больше. Ямач смеется. Негромко, но надрывисто. Во внезапной смене настроения Арыка копаться совершенно не хочется. После того, что Ямач пережил, ему плевать. — Ты это серьезно? — все еще криво улыбаясь, спрашивает он. Арык как ни в чем не бывало засовывает руки в карманы брюк. Сожаления — хотя бы секундного, хотя бы проблеска — на его лице не наблюдается. Впрочем, Ямач не то чтобы ошарашен. С чего бы ему там быть? — Я говорю, что прикончу твою семью, а ты мне в ответ, что ебал мой «конец пути»? Арык пожимает плечами. — Разве я не прав? — Нет, не прав! — рявкает Ямач. Его глаза на мгновение округляются: он сам от себя такого не ожидал. Эхо его слов разрезает, наконец, тишину и разносится по пустырю. Ямач вздыхает и устремляет на Арыка тяжелый взгляд. Отходит в сторону, ощущая густое разочарование. — Хватит. Не выводи меня. Ты прекрасно все расслышал. Отвратительное послевкусие портит и без того паршивый настрой. И с чем Ямач, шайтан раздери, возится?.. У него умер брат. Самый любимый, самый родной из всех. Но месть не дает ему успокоиться, да и никуда не испарившаяся обида мешает разделить скорбь с родными. Мама, брат Джумали… Они даже не извинились. Ямач более чем уверен: если бы не история с купчими, Джумали еще долго бы пускал пар из ноздрей. Благо, чувство вины притупляет чувство собственной важности. А Арык? Чем он лучше? Вместо того, чтобы по-человечески разойтись… Ямач выдыхает. Желание плюнуть на все и молча уйти пересиливает. Он качает головой и, чудом не задевая Арыка плечом, направляется к машине. Остаточное раздражение клубится в мозгу, но не настолько сильное, чтобы вырваться еще раз. Послать бы Арыка к черту — да вот не выходит. Осознавая собственное бессилие, Ямач невесело усмехается себе под нос. Вдруг он чувствует сильную хватку на предплечье. — Это ты не выводи меня. Ямач замирает. Липкая, густая тишина снова обволакивает пустырь. Арык удерживает Ямача, ничуть не расслабляя пальцы. Ямач оборачивается. Всеми мышцами лица пытается выразить степень удивления и негодования, только вот… Взгляд Арыка слишком жесткий. В черных дырах зрачков притаилось что-то дикое. — Ты бы хоть предупредил, что уходить — твое любимое занятие, — как-то злобно ухмыляется Арык. Его рука по-прежнему сжимает предплечье Ямача. Бешенство в глазах Арыка он наблюдал не один раз, но сейчас… Такого Арыка, с пылающими зрачками, под которыми скрывалось что-то одичалое, мрачное, он еще не видел. Впрочем, инстинкт самосохранения у Ямача давно атрофирован. А поэтому он криво усмехается и вызывающе смотрит на Арыка. — Любимое занятие, значит? Ну конечно, — кивает он. Чует в своем голосе мрачное злорадство и неожиданно им упивается. — Это же не твой ебаный отец разрушил надгробия моего семейного захоронения, просто чтобы я отправился на твои поиски. Разумеется, я же его пес! Вместо того чтобы отправить за тобой армию амбалов, он отправил Ямача Кочовалы! Да, блядь, я ведь так хотел, чтобы надгробие отца, которого я закапывал своими руками, разрушил какой-то уебок, возомнивший себя богом! Ямач кричит и запоздало замечает, что хватка на предплечье постепенно ослабевает. Арык все смотрит на него, но взгляд его с каждой секундой меняется. Из зловещего превращается в какой-то непонятный, глубокий. Но то темное, густое в черных дырах зрачков остается. Не притухает, как уже знакомое бешенство, а пульсирует сильнее и словно распаляется. — Это я хотел уйти, правда! — выкрикивает Ямач. — Потому что ты слетел с катушек! Наплевал на приказ отца и угрожал Чагатаю пушкой! Что было бы, отправь Дженгиз своих людей на мои поиски? Ты бы стрелял в них? Стрелял в людей отца?! Просто чтобы он не забрал меня? Разве ты не вернулся в Стамбул, чтобы занять место Чагатая?! Тогда какого хуя ты полез меня спасать?! Раздражение настигает его с новой силой, но на этот раз почти болезненное. Надломленное. — Это я хочу уйти, правда, — усмехается он. — Потому что ты — Эрденет. Они твоя семья. Я уничтожу твою семью, ты это понимаешь?! Заставлю ползать и жрать землю, а потом уничтожу. И после этого ты будешь говорить, что ебал мой «конец пути»?! Что это, если не он? Ямач замолкает, чтобы перевести дыхание. Как вдруг слышит невозмутимое: — Ты закончил? На мгновение он теряется. Арык все смотрит в ответ, но так странно, что жар непроизвольно расползается по телу. — Твоя жертвенность почти растопила мне сердце, Ямач Кочовалы. Ямач плавится под этим взглядом. Не может и слова сказать — все они застревают на подступах к горлу. Он ненавидит себя за эту беспомощность. Он никогда ни перед кем не терялся, тогда почему теряется перед Арыком? Почему сгорает подобно чертовым химзаводам Дженгиза, когда Арык так смотрит?! Тот наносит еще один словестный тычок: — Только тебе упорно не приходит в голову, что я ебал прощение Дженгиза Эреденета. И Чагатая ебал. Ямач ощущает подступающее желание рассмеяться. Снова. Смеяться, пока все внутренности не вывалятся наружу, пока он не подохнет. Он хочет спросить: «Какого хуя ты делаешь вид, что пропустил мои слова мимо ушей?» Он хочет спросить: «Тебе будет так же похуй, когда я ссыплю в ямы жженый прах твоего отца и братьев?» Но с языка срывается лишь отчаянное: — Почему?! Арык покачивает головой. И снова что-то опасное, глубоко засевшее в зрачках отбрасывает там блики. — Почему, блядь?! — повторяет Ямач. Боль, жажда мести, ее нетерпение, а еще безумие — спустившееся к Ямачу сотнями молний, снежной лавиной и жаром пекла, сжавшейся до сингулярности вселенной, — разрывают его на части. — Почему ты не можешь уйти?! — кричит он. Его крик — и не крик вовсе, а рык загнанного в угол зверя. Как же он ненавидит. Ненавидит Дженгиза — за то, что разрушил памятники, заставил пресмыкаться, переступить через гордость. Ненавидит Чагатая — за то, что он убил Селима, за то, что оставил дыру в груди. За то, что заставил повторно сходить с ума от мыслей о неотвратимости гибели вселенной. Ямач едва замечает, как тень пробегает по лицу Арыка, как особенно ярко вспыхивают зрачки. Арык с новой силой сжимает его руку и дергает на себя. Ямач осекается, не успевает даже вобрать воздух… И Арык его целует. Жестко, сминая губы своими. В этом поцелуе ничего от прошлых — он балансирует на грани боли и мрачного наслаждения. Ямач ловит кислород через нос, но дышать все равно практически нечем. Тогда он мычит Арыку в губы — но тот отстраняется лишь с тем, чтобы поцеловать снова. Арык явно предпочитает действия словам — судя по тому, как именно он уже в который раз отвечает на поставленный вопрос. Не то чтобы Ямач сильно сопротивлялся… Но прием был нечестный. Дыхание Арыка опаляет лицо. Слишком близко. Запах одеколона въедается в кожу и смешивается со знакомой плазмой. И Ямач вдруг понимает, что значил тот взгляд. Когда Арык отстраняется и дышит глубоко, одним с Ямачем воздухом… Ямач видит. Этот взгляд отказывается отпускать. Пригвождает к земле. Там слишком много злости и ни грамма — насмешки. — Потому что не хочу, — наконец, отвечает Арык. Так просто. Все у него просто. Но, как бы Ямач не хотел признаваться самому себе, внезапно он тоже чувствует. Чувствует, что не хочет отстраняться. Знает, что конец неизбежен, но все равно не хочет. Семья — это все. А семья Арыка — Дженгиз и Чагатай. Но безумие слишком близко к ребрам, чтобы ему противиться. Когда Арык целует Ямача снова, он приоткрывает губы. Впускает язык Арыка, позволяет тому творить со своим ртом все что угодно. Жадно отвечает. Вся горечь, вся безнадежность покидает тело, и ее заменяет острое, как приставленный к шее нож, возбуждение. Ямач понимает: это возбуждение неправильное. Он ведь не в порядке. Не может быть в порядке: смерть Селима все еще стоит перед глазами. И желание Ямача — всего лишь призрачный шанс избавиться от душащего чувства вины, заглушить его остротой ощущений. Те заставят хотя бы ненадолго забыть о том, что, не медли он, не отсрочивай гибель Дженгиза и Чагатая… Тогда, возможно, Селим был бы жив. Арык тоже чувствует, что что-то не так. Потому что отстраняется и пристально заглядывает Ямачу в глаза. Тот подозревает, что в них отражается легкое помешательство, потому что чем дольше Арык всматривается, тем сильнее хмурится. Сил сказать хоть что-нибудь не остается. Безнадежность покинула тело, но повисла в воздухе. Ямач, кажется, ей дышит. Он позвал Арыка, чтобы сказать, что они зашли на бездорожье. Что место Арыка — рядом с его семьей, а не с будущим ее убийцей. Но сам оказался слишком безволен, чтобы отпустить. Почти ненавидя себя за эту слабость, он переводит остекленевший взор на свежевырытые могилы и чувствует, как вселенная замирает, предвкушая свою неотвратимую гибель.***
Могилы слабо освещены габаритными огнями авто, но по-прежнему выглядят угрожающе. Ямач не может отвести взгляда. Чтобы собраться с мыслями, уходит слишком много времени. Арык стоит позади, прислонившись спиной к двери кабриолета. Отговорки Арыка не выдерживают никакой критики, он сам поймет это, как только первый труп ляжет в яму. Отказаться от мести за семью невозможно, от самой семьи тоже. Ямач не сумел отказаться: сбегал, возвращался… В итоге Чукур затянул его. Кровь попадает в легкие, противно булькает там, пока он, обессиленный, падает ничком на гору из тел. Мертвые конечности хватают его и не отпускают. Ямач кривится, когда вспоминает. Он провел всю ночь в морге, но не только потому, что шок не отпускал его. Еще потому, что он боялся заснуть. У него уже были проблемы со сном: когда он застрелил отца, то порой не спал неделями, а если и засыпал, то на пару часов, после чего писк и красное свечение таймера заставляли его с криком вскакивать с кровати. Его спас Салих. Но теперь… Теперь кошмар другой. Слишком реалистичный. Отчасти Ямач вырыл могилы Эрденетам именно поэтому — чтобы избавиться от страха. Чтобы убедиться: вот они, ямы, которые наполнятся телами. В этих ямах будет погребен не он. Однако вряд ли это поможет. Вряд ли теперь хоть что-нибудь поможет. — Мы помирились, братик? — Помирились. Шаги за спиной заставляют Ямача рефлекторно напрячься. Но, вспомнив, что к чему, он слегка расслабляется. — Поехали. Спокойный и глубокий голос Арыка заставляет вздрогнуть от неожиданности. И вместе с тем находит странный отклик в голове. Не «Я поехал» — «Поехали». Ямач вдруг вспоминает, как оба раза кошмар прекратился, когда Арык был рядом. В первый раз — просто потому, что слишком яркое ощущение ножа у горла окончательно вытянуло его из полусознательного состояния. Это ощущение не вызывало опасности: вряд ли что-то в тот момент могло был страшнее кровавой ямы. А во второй… Ямач понятия не имеет. Но все же поднимается. Неясная апатия сковывает тело, он не уверен, что у него найдутся силы даже на то, чтобы вести машину. Поэтому он блокирует ее и идет вслед за Арыком. Садясь на переднее пассажирское сиденье кабриолета, он думает лишь об одном: если Арык будет рядом, кто знает… Может, получится заснуть?***
Заходить вечером в дом Вартолу уже становится чем-то привычным. Как и встречать в доме последнюю. На этот раз она не выглядит такой разбитой, как в прошлый. Ямач подозревает, что единственный, кто выглядит здесь разбитым, это он сам. Серен подходит и в знак приветствия неуверенно кивает. Взгляд ее не жалостливый, но, кажется, сочувствующий. Ямач кивает ей в ответ. Она достает телефон и разворачивается к Арыку. Они оба о чем-то переговариваются, явно недовольные тем, что происходит на экране. Напоследок Арык бросает нейтральное: — Разберемся. Серен снова кивает и запихивает телефон обратно в карман. — Я ложусь. Разбудишь, если что случится. — Хорошо, — отвечает Серен. Переводит взгляд на Ямача, затем снова на Арыка… Тот ее взгляда не замечает. Или делает вид. Но, уже подходя к лестнице на второй этаж, на секунду оборачивается и смотрит на так и не сдвинувшегося с места Ямача. — Идем. Ямач, все еще находясь в непонятном ступоре, с трудом делает шаг вперед. Со стороны все выглядит довольно понятно и логично: вряд ли Арык, учитывая его недавнее «Потому что не хочу» и то, что Ямач все-таки согласился с ним ехать, отправил бы его спать не к себе. Но Ямача все равно преследует странное ощущение, что он читает его мысли. Он не знает, связано ли приглашение Арыка с нежеланием отпускать Ямача конкретно в дом Кочовалы. Ямач ведь не забыл, как Арык отзывался о его семье — особенно Джумали — и Чукуре. Но сейчас об этом думать не хочется. Стоя в смежной с комнатой Арыка ванной и принимая ледяной душ, Ямач прижимается лбом к стенке душевой кабинки и, не моргая, смотрит в пол. Он ощущает себя побитым торчком — и эти ощущения очень знакомые. Прямо как во времена прошлой бессонницы. Ямач оставляет на себе штаны и футболку. Верхнюю одежду он, копая могилы, успел знатно загрязнить. С лица, впрочем, грязь тоже стекала тоннами, хотя Ямач не помнил, чтобы касался его руками. И Арык еще с ним целовался?.. Зайдя в комнату, Ямач застает его за телефонным разговором. Судя по приказному тону, он общается со своими людьми. Отчетливо Ямач слышит, правда, только последние из слов: — …и не смейте упустить. Ямач не слепой: видит, что в комнате всего одна двухместная кровать. Но все равно растерянно замирает, когда Арык, не говоря ни слова, кладет пиджак на кресло в противоположном конце комнаты конце, садится на кровать, стаскивает обувь и ложится, не удосужившись даже снять часы. Ямачу остается только гадать, делает он только потому, что сегодня может что-то случиться (не зря же он предупредил Серен, чтобы та его разбудила), или бесцеремонно ложиться в одежде — такая же странная его привычка, как столь же бесцеремонно вламываться в жизни примерных мафиозников-отцеубийц и переворачивать все там вверх дном. Ямач следует примеру Арыка. Правда, в отличие от него, ложится не на спину, а на бок. И не поворачивается к нему лицом. Неловкость жжет спину. Ямач жалеет, что не спросил у Арыка, почему он проигнорировал самые важные из его слов: о том, что он убьет его отца и братьев и закопает их в свежевырытые ямы. Конечно, Ямач подозревает, что, спроси он Арыка напрямую, тот бы невозмутимо пожал плечами и, кивнув на ямы, сказал что-то вроде: «Но ведь не закопал еще». Но размышлять — это одно, а услышать самому — другое. Тихое дыхание Арыка напоминает, что Ямач не один. Что можно не бояться уснуть. Что Ямач — не у себя дома, где в одной из соседних комнат плачет в подушку Айше, а подушка на другой половине ее кровати пустует. Где Караджа и Акын не вспоминают, как Селим им улыбнулся в последний раз и крепко обнял. Где мама не рассматривает его фотографию, занявшую место рядом с портретами Кахрамана и отца. Ямач знает, что сбегать от семьи — неправильно, и долго прожигает взглядом телефон, куда, судя по характерной вибрации, пришло сообщение. Скорее всего, от Салиха. Но Ямач не может встать и ответить, потому что дыхание Арыка окончательно выровнялось, замерев на грани слышимости. Если Ямач встанет, то может разбудить: вряд ли тот, кому не нужно спать чутко, будет ложиться в одежде. Он сам не замечает, как глаза начинают слипаться. Как ненадолго отступают не дающие дышать размышления. Тревожные мысли о возможном повторении кошмара мелькают, впрочем, слишком далекие. Ямач улавливает их, но почти погрузившееся в сон сознание не придает им значения. Он в последний раз прислушивается к дыханию Арыка за спиной и опускает веки.***
Четыре могилы. Четыре. Но, возможно, их должно быть еще меньше?.. Сквозь завешенное пеленой полудремы сознание прорывается голос Серен: «Ты поможешь мне спасти Огедая». Ямач сонно оглядывается и признает знакомый, вычурный интерьер. Правда, здесь все еще слишком темно. Ямач переводит взгляд на занавешенное окно и видит, что сквозь него не пробиваются даже предрассветные проблески. Единственное настоящее, не напускное в комнате — по-прежнему коллекция лошадок на комоде. Они черными тенями затаились там, впрочем, абсолютно не опасные. Ямач долго вглядывается в них, пытаясь прийти в себя. У него такое бывает: иногда он просыпается посреди ночи и смотрит в потолок, приводя мысли в порядок. Когда он только вернулся в Чукур, из-за кучи нерешенных проблем ему приходилось спать по три-четыре часа, и порой подобная пытка продолжалась неделями, в конце концов сформировавшись в привычку. Но сейчас проснуться именно так, а не от кошмара… Ямач удивлен. Он пытается вспомнить, не снилось ли ему что-нибудь, связанное, например, с трупами в яме, как вдруг слышит шевеление за спиной. Арык. Точно. Ямач осторожно поворачивает голову, чтобы убедиться, что он не проснулся. И замирает. Тот лежит на боку, к нему лицом. Ямач отчего-то не может сдержать порыв и переворачивается, так, чтобы видеть. Глаза Арыка закрыты, лицевые мышцы расслаблены, и, несмотря на татуировку меча у виска, он не выглядит угрожающе. Черные дыры зрачков не искривляют пространственно-временной континуум, аккреционные диски не сверкают, ослепляя… Но Ямач не может оторвать глаз. Все, что произошло на пустыре и до этого, кажется таким далеким. Почему-то Ямач ощущает себя за пределами реальности. За горизонтом событий. Он заперт внутри, но упорно не чувствует опасности. Снаружи его никто не заметит. Почему-то сейчас для него существует только эта темная комната со статуэтками лошадей, Арык и он сам. И Арык так близко, что Ямач боится дышать. Когда они только сели в кабриолет, ему почему-то казалось, что Арык не из тех, кто пристегивает ремень безопасности. Раньше Ямача раздражало то, что ему постоянно приходилось заставлять пристегнуться то Метина с Кемалем, то Меке. Но Арык, на удивление, пристегнулся первый. Правда, почти сразу принялся гнать как сумасшедший. Но это Ямач стерпеть смог. А еще Арык, едва припарковавшись и захлопнув дверь машины, достал из кармана несколько орешков. Про себя Ямач как-то отвлеченно отметил: это точно должен быть фундук. Он видел, как Арык его щелкал, в тот день, когда чукурские не спешили отдавать Шимшек. Ямач ненавидел фундук. С самого детства он бесконечным хныканьем вынуждал маму не добавлять его ни в одно блюдо. Со временем она запомнила, хотя и закатывала глаза, тщательно скрывая улыбку, когда уже подросший Ямач неустанно напоминал ей о своей нелюбви. Так странно. У Арыка фундук, похоже, был фаворитом. Ямач дышит еле слышно, боясь потревожить. Но не придвинуться еще ближе невозможно. Он не знает, что с ним происходит, — просто вселенная расширяется слишком стремительно, звезды бесшумно рождаются и погасают, галактики вспыхивают и проносятся ореолами. В данный момент Ямач не уверен, что безумен. Арыку нет дела до жалости, он не знает, что такое сожаление. Ведь он убил бы еще, зная, что Ямач снесет ему крышу. Он делает только то, что хочет. Ямач не такой. Он задумывается о том, чего хочет. Ему важно знать, что именно он хочет. Важно знать, что именно плазмой течет внутри, заполоняя сосуды, что именно ударило в пол холдинга молнией. Важно знать, почему безумие, кажется, не совсем безумие. Почему оно так охотно сплелось с телом, вросло в кости. Но, возможно, Арык был прав, что не дал их путям разойтись вот так. Потому что, целуя его, Ямач не чувствовал, как осколки вселенной врезались в полудохлое сердце. Арык как будто заполнял дыру в груди — точнее, Ямачу так казалось. Но и этого было достаточно. Умом Ямач понимает, что им осталось недолго. Когда он наиграется с Дженгизом, когда заставит его трястись от страха… Когда он прикончит Чагатая, вселенная схлопнется. Но чувство не отпускает. Несмотря на обреченность, стягивает крепче. И Ямач не пытается высвободиться. Подбирается к Арыку плотнее, так, что почти касается его лба своим. Выстраивает щит из горизонта событий, не позволяет воспоминаниям об умирающем на его руках Селиме, о переполненном семейном захоронении ворваться в застенки сознания. Арык слишком близко, уже под кожей. Зная, что кошмар точно не вернется, Ямач закрывает глаза. Что-то ощутимо меняется. Он пока не понимает, что именно. Но даже воздух в комнате как будто перестраивается; молекулы и атомы меняют структуру, преображаясь до неузнаваемости. Что-то новое, хоть и смутно напоминающее безумие, рожденное искривляющими континуум черными дырами зрачков и оплетшее тело Ямача диким плющом в холдинге, вспыхивает в этой предрассветной темноте. Ямач с закрытыми глазами слушает тишину, мерно прерываемую чужим дыханием.