Как прозрачный холод веял с севера Он говорил слова Как не вспомнит солнца земля зимою Так не вспомнить и мне его Я коптила рыбу зверобоем-клевером Пой, одолень-трава! Знаки начертила я на ней стрелою Ей-ой, да каленою Имени запретного!
***
Прохладный ветер едва тревожил заметно пожухшую траву. Сырой чернозём ещё не стал грязью, но уже заметно хлюпал при ходьбе, за исключением мест, где прошли сотни ног, оставляя заметную широкую тропу, уходящую в сторону юга. На месте, где когда-то стояло множество чумов, ходил скот, бегали дети, вели разговоры взрослые, теперь было пусто, лишь земля ещё сохранила золу от костров. Тут и там лежали брошенные впопыхах горшки, бусы, фигурки, стрелы. Тайга выла вместе с ветром, который гулял по освободишейся площади. Лишь несколько чумов осталось от большого некогда поселения. Ещё молодой альфа, с подвязанными на поясе зайчьими лапами, разглядывал этот пустой пейзаж. Оглянулся на лес. Что-то было не так. Деревья, некогда могучие исполины, всё больше клонились к земле, трава ослабла, посерела, ручьи уже не били с такой силой, звери ушли ещё раньше людей. И дело было вовсе не в наступлении холодов. Земля будто не была плодородной, от неё словно веяло холодом. Смертным, могильным. Лес потерял жизненные силы. Или сам Заяц их потерял, вот и видел теперь всё вот так? Тусклое солнце медленно двигалось к деревьям, дабы вскоре уступить луне. В лучах волосы юной омеги показались огненными всполохами. Девушка в лисьей маске приблизилась к нему, робко, будто боялась нарушить единение человека со своими мыслями. Заяц не обратил на Лисицу особого внимания, лишь мазнул усталым, неожиданно взрослым взглядом. Девушка смотрела на него какое-то время, рука её легла на плечо, поглаживая. Он вздохнул, но сил после бессонной ночи, наполненной детским плачем, хватило лишь чтобы кивнуть ей в знак благодарности и вновь уставиться вдаль, где исчезли фигуры людей. – Зачем ты осталась? Ты могла уйти с ними. – И куда я без тебя? Ты нужен мне, – девица вздохнула, прижалась сбоку, притёрлась к плечу, будто вымаливала немного ласки. Заяц повёл носом. Пахло приятно, чем-то кисло-сладким, ярким, весёлым, но... Не им. Юноша вздохнул, дёрнул плечом, сбрасывая с него голову с мордой рыжей хищницы. – Ступай. Она замерла, хотела что-то сказать, но закрыла рот. Возмущённая отказом омега наткнулась взглядом лишь на спину. Обиженно прищурившись, она ушла прочь, оставив вдовца одного. Сова, сидящая, будто сторож, на высоком столбе, повернула голову, провожая омегу внимательным взглядом. Ох, не к добру это***
Крепко сложенный охотник усталым взглядом сине-серых глаз скользил по шкурам, в которое было завёрнуто хладное тело некогда полного сил человека. Всевидящего человека. Невероятного. Быть может, выбери он тогда его... Нет. Он не может оспаривать выбор шамана. Но как можно просто смириться? Смириться с чужим запахом, с тем, как медленно ускользает из жил сила. Он всё больше угасал день ото дня, превращаясь в блёклую тень. Из глубины чума тянуло холодом, догорала тонкая лучинка, позволяя разглядеть лишь очертания тела и шаманских вещей. Рядом с хозяином лежал бубен, нож из кости древнего зверя, на котором всё ещё была кровь убитого Волком оленя, и онгон. Новый, вырезанный из дерева, с торчащими ушами и небольшой мордочкой ловкого зверя. Серые глаза разглядывали аккуратные косые глаза зайца, а родовой знак будто глядел в ответ. Эти странные разглядывания прервались, когда приоткрылась завеса у входа, пуская закатные лучи во тьму, и кто-то зашёл в помещение. Огонёк качнулся, но стоически продолжил тускло освещать темень. Этого света хватило, чтобы из тени проявились очертания зайчьей маски. Юноша, на голову ниже охотника, вяло кивнул ему, переводя взгляд на хладный труп. В руках вдовца, в шкурах, шевелится попискивающий комок. Суровый альфа любопытно покосился куда-то в слои тёплых обмоток. Там проглядывалось румяное, молочное личико. Кожа совсем светлая, в стороны торчат белые, как голубиные пёрышки, волосики. Совсем светлый кроха принёс смерть своим рождением. В том нет его вины. Что-то подсказывало, что его родитель сам обрёк себя на такой исход. — Он знал что его время на исходе, — холодную тишину прорезал резковато-хриплый голос старшего альфы. Заяц молча кивнул, перехватывая сына удобнее. — Почему ты остался? Из-за него? Двое, страдающие из-за смерти одного омеги, встретились глазами. Охотник вздохнул, молча переводя взгляд на лежащий на бубне зайчий онгон. — Нет. Ради него, – серые глаза вновь остановились на светлом, беззащитном существе. Широкая, загрубелая ладонь осторожно коснулась крохотного лба. Новоявленный отец внимательно наблюдал за этим. — Медведь почти закончил с дровами. Огонёк дрогнул. Вновь повеяло холодом. — Верно. Не будем тянуть с этим. Всё случится на рассвете. В тишине раздалось недовольное хныканье маленького ребёнка, а махнувшую у входа рыжую шубку никто и не заметил.***
Сова вздрогнула, услышав шум где-то внизу. Очи сверкнули во тьме, перья распушились и та с громким уханьем закружилась над столбом, будто обругивая наглую воровку, которая стащила потемневший от скверны безрогий череп оленя. Лисица злобно зашипела, пряча кость под полами одежды и рысью кинулась к чуму на вершине холма. Пронеслась мимо уже собранного погребального костра, мимо чума, из которого раздался плач младенца. Возле жилища Волка плутовка замедлила шаг, ступая тихо и осторожно по сухой траве. Наконец, она нырнула ко входу и оказалась у тела. Почти на ощупь двигаясь в темноте, достала из-за пазухи внушительных размеров череп и положила прямо на чужую голову. Потом попыталась поднять и испуганно отшатнулась, поняв, что он прирос к чужой голове, а во тьме нечто подозрительно забулькало, издавая зловоние. Плутовка двинулась на выход, напоследок мстительно прищурив голубые глаза. И покинула чужую обитель.***
Плач младенца разносился по ветру, вместе с первыми крохотными снежинками. Три фигуры застыли, глядя на место, где прежде стоял чёрный как ночь чум. Теперь от него остался лишь вымазанный чёрной скверной след, липкий и вонючий, пересекающий поляну и уходящий куда-то во тьму деревьев. Снег, касаясь жижи, таял, побулькивая. Младенец, будто чуя всю беду, надрывался плачем, пока его опекуны, устремили свой взгляд между кривых ветвей. Чум был там, он теперь был живой и хищный. Фигуры людей в масках расплылись, потемнели, будто чернильные пятна, только глаза горели большими белыми огнями, а сами они поддрагивали будто мираж. Лес менялся, деревья гибли и рождались, как и люди, чьи дома вдруг проступили на горизонте. Чум тоже менялся, расплылся, огрубел, став чёрной железной коробкой, чьи дверцы раскрылись с рычащим скрипом. Прожорливая, голодная темень, полная злой, чёрной скверны, шевелилась, как и то, что там поселилось. Изнутри раздались разные, искаженные голоса, будто зажевало касету в проигрывателе. И все они, знакомые и не очень говорили, кричали, плакали только одно: — Антон..! Но среди всех, выделялся один, хрипучий, как скрипучее старое дерево, морозный и до боли знакомый. Тот самый, что звал его из чащи, ловил за одежду пальцами. Антон... Антон закричал, садясь на кровати и трогая себя. Будто не веря, что это его тело. Темнота первое время казалась внутренностью железной коробки, пока глаза не наткнулись на окно, за которым сыпал снег. Следом проступили мутноватые без очков очертания комнаты. Письменный стол, на котором стояли разные бутыльки, блистеры с таблетками, закрытая банка с окурками. Полка с касетами, маленький экран и лежащая на полу "Денди", бывшая антошина гитара у стены, мастёрка висящая на спинке стула, из далека похожая на спину человека без головы. Матрас скрипнул, Ромка приподнялся на локте, сонно глядя на Петрова. Альфа протёр пальцами глаза, взглянул на Тошу. — Антошечка, что такое..? — хрипло от болезни, сна и курева голос прозвучал на удивление мягко. Ромка сел, проводя широкой ладонью по худой спинке, плечику. Омега дышал как после бега и испуганно таращился то на Рому, то куда-то в комнату. Феромон кислил в воздухе, говоря о страхе. — С-сон... ...а сон ли? Вздохнув, альфа молча прижал испуганного зайца к себе, кутая того в одеяло так, чтоб только личико торчало. Так в детстве делала Карина, ласково похлопывая сына по мягкому месту и покачивая. Теплый поцелуй осторожно коснулся лба. — Знаешь, как ещё моя мама говорила? — теплые пальцы осторожно поправили светлые волосики, что непослушно торчали из под косыночки. Гусеница из одеяла повертелась в руках альфы. — Когда я был маленьким совсем, мне тоже часто плохие сны снились, и я ночью к родителям приходил. И когда мне становилось страшно, мама всегда говорила: "Когда сон плохой приснился, ты в окно посмотри и скажи "Куда ночь - туда и сон" ". Тоша улыбнулся. Что-то похожее часто рассказывала бабуля, да то же самое "Мёртвое – к мёртвому...". Он посмотрел в окно, за которым задувал зимний ветер. Где-то там, по полям, бродит седой Корочун. Вздохнул, ощущая запах Ромы. — Куда ночь – туда и сон... — Антон выдохнул и напряжение покинуло грудную клетку. Омега улыбнулся, поднял на хулигана глаза, — То-то ты так крепко спишь. — Ну, не только из-за этого. Ты ведь рядышком спишь, от того и сон спокойный. Ладошки Антона легли на спину альфы, нежно поглаживая. Он прижался к ещё горячему телу, вдыхая аромат тёплой кожи, свежести тенистых лощин леса, остывающих углей и июньского разнотравья. Прикрыл глаза. — Я так рад, что тебя встретил... Сердце дикого волка замерло от этих слов, к лицу прилила краска. Крепкие руки надёжно прижали Антошу к телу, согревая, охраняя от всех бед. — Никому тебя не отдам... Не дам в обиду... Ему не нужно знать, чего именно боится его омега. Ромке плевать. Он сделает что угодно, всё что потребуется, чтобы его защитить. Хорошист же поднял на него взрослый, серьёзный взгляд, коим обычно взирал на доску во время геометрии. — Я люблю тебя. И я всегда буду рядом, подле тебя. Пальцы почухали альфу за затылок, от чего он довольно прижался к тёплому тельцу . Не отпуская Антона, он улёгся обратно на кровать. — Да ладно тебе, от чего меня защищать? — А если тебя кто-то обидит? — Антоша смешно нахмурился, а Рома крякнул от такого заявления, затем хрипловато засмеялся. — ...Меня? Да хер его, Антох, ты ебало моё видел? Кто рискнёт? — будто в подтверждение он оскалился. В свете луны из окна блеснули клыки, а глаза хищно горели голубыми огоньками. — А вдруг! — всё не унимался Антон, — Тогда я ему точно... В жбан пропишу! Роман усмехнулся, присвистнул, прижимая к себе тёпленькую кроху. Сейчас слова были излишни. Взяв за руку, он покрыл поцелуями узкие запястья, нежные пальчики. Омега и альфа сливались воедино, становились одним целым, касаясь друг друга и одаривая лаской. Запахи плавно слились, образуя вокруг кокон тепла. Волосы Тоши торчали во все стороны, одолженная у Ромы футболка смотрелась особенно домашне. В глазах Ромы Тоша всегда был очарователен. Пятифан вздохнул, гладя его ласково. — Ты самый лучший мальчик на свете, Тоша... Спи, никто тебя не тронет, — не переставая гладить нежные волосики, он продолжал, — Вон, глазки уже как у соловья. Антон непонятливо моргнул глянул по детски невинно, будто Оля. — А какие глазки у соловья..? — Не знаешь? Соловей очень красиво поет, и во время пения так увлекается процессом, что глазки у него, знаешь, словно затуманиваются. И он может не обратить внимание на приближение человека или своих кентов-птичек. И вот ты сейчас такой же, полусонный, только Зайчонок, — Ромка усмехнулся, необычно, невиданно для многих. Тепло и нежно, ласково, прижимая к себе своё сокровище, — Спи, крошечка, спи... Пока же Петров сладко зевнул, вновь погружаясь в сон, Рома устремил взгляд на тёмную улицу. Он будто на уровне сущности ощущал запах свалявшейся шерсти, гнилой листвы и опасности. Нахмурился, гипнотизируя очертания домов и чёрного леса за ними. Антоша сладко сопел рядом. Своего Зайца он не даст в обиду.