Дерзость тут неуместна

      Медное колесо катится, оставляя за собой перистые следы. Красный ковер под ногами шуршит, неспокойно шепчась о своем. Белые хризантемы только с клумбы умирают в руках, пока Жан неспешно проходит мимо могильных плит. Невольно глаз цепляется за имена, выгравированные на камнях, припоминая тех, с кем был знаком при жизни. Кладбище разрослось далеко, и самое ужасное, что большее количество захоронений датируются одним днем.       Они потеряли так много людей…       Саша идет впереди, прижимая к груди фрезии, купленные у случайной цветочницы. Девушка не задерживается, точно ступает к определенным местам, оставляя у могил по цветку. Она не первый раз бывает тут, уже заучив расположение могил всех товарищей. Жан же долго плутает, пока наконец не отыскивает то самое место, ради которого заставил себя прийти сюда, — братская могила. Он чувствует необходимым почтить память павших солдат, но больше всего его мысли занимает идея, которая пришла сразу после того, как он вернулся на родину.       Групповое захоронение посвящено всем, чьи тела попали в пасти титанов или вовсе были найдены малыми обглоданными частями. У подножия плиты стоят самые разные вещи: свечи в стакане; личные вещи погибших, вроде игрушек, украшений или сигарет; вздувшиеся от дождей и выгоревшие от солнца письма живых. Эта могила посвящена всем погибшим в Шиганшине. Тяжело представить, как много людей потеряли в тот трагичный день. Ни о каком списке и речи нет: камень не может вместить в себя столько фамилий. И все же те, кому удалось спастись в тот день, и те, кто знал умерших, выбивали их имена на стене Мария.       Возложив цветы у надгробия, Жан всматривается в переливающийся на свету камень. За что они отдали жизни? Почему погибли таким безжалостным путем? — каждый неравнодушный спрашивает судьбу. — Значит, жертвы Каранеса погребены здесь? — хрипло спрашивает подошедшая Саша. Друг вкратце упоминал, что ему очень нужно найти могилу жертв из этого района. — Капитан сказал, что да. Неделя разницы и к тому же единая причина гибели послужили поводом не разделять могилы.       Блаус опускается на колени и укладывает оставшиеся желтоватые цветы рядом с хризантемами. Душистый запах развеялся, но пыльца, кажется, осталась на руках Саши, из-за чего девушка пару раз чихает. Ей хочется поговорить, о многом спросить у Кирштайна, но момент выглядит крайне неподходящим. Тот монолог на утро после прибытия оставил на сердце юной разведчицы настоящий ожог. Столько горечи и печали было в его словах. Ей, как и Микасе, тоже есть за что извиниться, но после той реакции Саша боялась надавить на больное снова. Она не знает, как поддержать друга, тот все время избегает темы с Марли, да и друзья не лезут с расспросами, выходящими за рамки устройства механизма ружья.       И все же она чувствует, как необходим этот разговор. Как ей, так и ему. — Жан, — не оборачиваясь, Блаус нервно теребит оттянутый рукав плаща, — скажи, Виви злится на меня?       Гнойное состояние, когда каждый вопрос — корявая палка, тупо бередящая рану. Даже не лезвие, что разом и точно нанесло бы удар.       Злилась ли Вайолет на него, когда он ушел? — Она раскаивается в содеянном. — Это было неловко, говорить за Вайолет. Она имела свое мнение на все и считала нужным им делиться. На этом моменте она бы уже встряла и осадила Жана, что посмел говорить от ее лица. Но Ви здесь нет. — Тогда она была напугана, все произошло так быстро, что на размышления не было времени. Ви не может простить себе того, что позволила титану схватить тебя.       Подруга опешила, двинувшись с места вперед. — Что?! Разве она могла это контролировать! Почему она винит во всем себя? — Саша говорит непривычно возмущенным тоном. Ей хочется немедленно раскричаться на Вайолет, обозвать дурехой и трясти ее за руки, пока те не оторвутся. — Почему она такая? Я должна была ей поверить, защитить, но только и могла что прятаться в тени Микасы! Это она должна злиться!       Блаус позабыв о том, где находится, сначала шатается на ногах как маленький капризный ребенок, а потом и вовсе падает на колени, злостно цепляясь за траву. Невзирая на то, что пальцы копнули землю и та попала под ногти, девушка ощущает странное удовлетворение. Жан, не особо понимая эмоции Саши, присаживается рядом, но не знает, что и сделать. Он помнил горячность подруги, поэтому дотрагиваться до нее не решается. Себе дороже. Дурная может и вовсе наброситься или покусать.       Но для Саши важно сейчас продолжать зарываться руками в землю, выплескивая весь гнев в почву.       Зверские повадки со стороны настораживают, особенно частое дыхание, как пар, валивший из ноздрей, и громкий рык. Жан и забывает о неловкости вопроса и собственном смятении. — Саша, — осмелившись, ладони все же ложатся на девичьи плечи, — она скучает по тебе, — все движения стихают, но свисающая челка еще прячет лицо, не давая рассмотреть ее эмоции. — Уже нет смысла искать виновного в тот день, ничего не изменишь. Меньшее, что мы можем сделать, — это направить все силы на развитие Парадиза, чтобы поскорее вернуть ее.       Рот следует закрыть, хотя слова рвутся потоком, желая озвучить то, от чего он упорно убегает.       Я буквально следую ее словам — пытаюсь забыть о ней. Избегаю любого разговора и упоминания о Ребелио, делая вид, будто меня там и не было. — Я до сих пор не могу себя простить. В тот день я оставила ее одну… — Дальше слова переходят в мычание и глотание горьких слез.       Он предал ее доверие, память о ней, ее любовь. Но впервые прячущий его от всего мира колпак дал трещину, не позволяя боле тихо наблюдать за происходящим. Эхом свои же слова звучат раскатисто и оглушительно, заставляя стекло осыпаться осколками.       Может, стоит позволить ране кровоточить? Позволить гною выйти, пускай через жжение и боль, через слезы и длинный колющий разговор. Он должен обрести полыхающий огонь для борьбы, совершенно чистый, без недосказанности и обиды. Избавиться от прелости и дать шраму зажить. Он не забудет. — Мы вернем Вайолет обратно, слышишь? — Саша, кусая губу, поднимает на него карие глаза, еле сдерживая слезы. — Обещаю.       Слова как нерушимая клятва, твердая печать, реальное предсказание, которое Саша и не думает опровергать. Она верит.       Сдавленно улыбнувшись, она хихикает и тут же принимает серьезный вид, отряхивая руки от сырой черной грязи. Терзаемое порицание ослабевает, она понимает, что все изменится. Уже меняется.       Они шагают по улице Стохеса, уже без опасений задеть ненароком недозволительную тему. Саша на удивление спокойно делится теми событиями, которые случились за год отсутствия друга. Ложный прорыв стены Роза, обращение жителей Рогако в титанов, революция и восхождение на престол Хистории, гибель командующего Смита и передача Колоссального Армину. Один год перелопатил устой жизни глубже, чем за последние десятки лет. Ценой открывшейся правды стала гибель тысячи солдат и гражданских. Жан не знает, насколько это хорошо, он вообще потерял ориентир добра и зла, понимает лишь, что все это бессмысленно, пока умирают люди.

***

      На следующий день, после обеда, проходит небольшое собрание по плану развития Элдии. В штабе разведки собираются все три подразделения главных отрядов, в их числе отряд капитана Леви. Хоть Аккерман все еще с подозрением косится на Жана, словесно он об этом перестал заявлять, окидывая все тем же непроницаемым взглядом. Разведчик рад и такому прогрессу в отношениях.       Ханджи выступает с небольшим отчетом с чертежами и наработками антимарлийской группировки. Многие в составе подразделений до сих пор скептически относятся ко всем грядущим изменениям. Самым увлеченным стоит признать Арлета, что одним из первых наравне с Зое вызывается изучать схемы. — Думаю, Жан сможет отлично рассказать об устройстве интересующих вас моделей, — лишенным иронии тоном обращается Елена к Армину, за что получает раздраженный взгляд Кирштайна. — Он служил в элитном отряде, поэтому лучше других разбирается в этом.       Вот именно, я был солдатом, а не учителем — хотел было вмешаться парень, но после второй пришедшей мысли понял, что за этим и плыл. За мирной жизнью.       Остается сердито цыкнуть и, закусив язык, опустить глаза в пол. Нужно сматывать отсюда, пока на него еще чего не повесили. — В элитном отряде? — Но мигом зацепившийся за услышанное Конни предотвращает его побег. — Типо лейбл-гвардия? — Нет. — Ему просто стыдно признать, что он там бездельничал, — вдруг встревает Эрен.       Время идет, но что-то, кажется, будет вечным, например, провокационные речи Йегера. Это сработало бы год назад, сейчас все иначе. Жан не спорит, по-детски доказывая кому-то свою значимость, а говорит по факту: — Отряд специального назначения сопровождает воинов на операции, а также занимается сбором данных и предотвращением диверсий. — Выходит немного показушно, учитывая, с каким непринужденным видом он это преподносит. По лицам сокомандников он догадывается, что половину слов они явно не поняли. — Охрана особо важных лиц туда тоже входит, — добавляет Елена, и гордый вид Кирштайна дает трещину. — И чей же зад прикрывал офицер Кирштайн? — играя бровями спрашивает Спрингер. Беседа приобретает оттенок старого-доброго, будто и не было проведенного года в плену. — Вайолет Элфорд.       Он выдает этот ответ быстрее, чем успевает осознать. В миг взгляды ребят сверкают страхом и рассыпаются по залу, находя внезапно интересными предметы убранства. Даже Эрен, сколько бы не рубил с плеча, потерялся в одной точке. — Кстати, Жан, — Елена подходит чуть ближе, не замечая возникшей заминки. — Послезавтра мы собираемся отправить Вайолет письмо. Подумала, ты захочешь написать ей.       Задумался, хотя на языке уже готово громкое «да». Будет ли правильно рассказать Ви сейчас о том, что он притворялся на порту? Сможет ли она смириться с подобным поступком с его стороны? Да, вчера он понял, что нельзя позволять себе забыть о Ви, но, раскрыв факт наглого вранья (и во имя чего?), рискует сломать девушку. Сам Жан выбрал путь лжи, а страдает от этого только Вайолет. Он не хочет делать еще хуже.       Возможно, в будущем он пожалеет о решении, но, взвесив все еще раз, приходит к окончательному выводу: — Нет. Но у меня будет просьба: не могла бы ты сообщить ей, что я в порядке? — Елена не подает никакой реакции на ответ, лишь кивает и удаляется прочь.       Оставшиеся разведчики сконфуженно мнутся в зале, не зная, как тактично увести беседу в другое русло, да и стоит ли вообще ее продолжать. Чувствуя всеобщее замешательство, Кирштайн намерен уйти, избегая объяснений, но, сделав два ватных шага, замирает.       Позволь себя ранить, чтобы выздороветь. — Знаю, вы подумали, раз я сопровождал Ви, то это приравнивается к тому, что я бездельничал. Частично так и есть: я многого не сказал и не сделал, чтобы помочь ей. Мы ежедневно тренировались, вспоминали полеты на УМП и открывали новые знания о мире. Но вспоминая эти дни сейчас, понимаю, что был полностью бесполезен, — глубоко вздохнув, он расправляет плечи. — Я знаю, что вел себя отчужденно, но впредь, если вы хотите о чем-то спросить, спрашивайте. Вайолет бы рассказала вам все в самых мельчайших подробностях.       Робкий Кирштайн пугает ребят и серьезно заставляет задуматься о подлинности того Жана Кирштайна, которого они знают. Саша считает необходимостью поддержать друга и поэтому задает вопрос, первым пришедший в голову: — А чем вас там кормили? — Несуразно, но в стиле Блаус, что вызывает дружный смешок. Жан благодарно ей улыбается.       После принятия своей глупости он чувствует легкость. Жизнь на острове постепенно входила в будничный поток. Уладив все дела со штабом разведки и согласившись на волонтерскую помощь в обучении, Жан решился на последний важный шаг, из-за которого так рвался домой.       Он уведомил ее срочной телеграммой о том, что вернулся жив-здоров, не считая разбитого сердца и огромного багажа самобичевания. Мать провела целый год в неведении, скитаясь от мыслей о его гибели до твердой уверенности, что ее сын оказался сильнее смерти. Передать весь восторг и торжество от полученного долгожданного известия невозможно, но в полной мере Жан смог прочувствовать его, задыхаясь в сильных объятиях матери, заставшей его у самой калитки дома. Все, что он мог делать, — плакать, обнимая маму в ответ и лепетать мольбы о прощении.       Их отношения губились им самим. Вполне понятная озабоченность матери жизнью своего ребенка вызывала у последнего крайнее возмущение, особенно когда он стал подростком и с гордо поднятой головой заявил о вступлении в армию. Все ее письма оставались нераспечатанными, все встречи обрывались фразами «я спешу» или «сейчас не до тебя». Подлое поведение ранило и его, потому что мама — самый главный человек в его жизни, единственная, кто принимала все его горести и радости. Кулинария, рисование, чтение, — она все разделяла с ним. Без ее стараний и веры Жан понял, что вряд ли бы дожил до этого дня. Даже на расстоянии и в неведении он чувствовал ее поддержку.       Перейдя все же внутрь, женщина первым же делом озаботилась едой для сына. Ее так же трясло от волнения, посуда едва слышно гремела: руки дрожали, хоть на лице и читалась отрада. В тот день он съел столько, сколько, кажется, не ел за всю жизнь.       Уклад жизни теперь был прост: будни он проводит либо в штабе, либо участвуя в строительстве, а в выходные дни навещает маму. Он буквально чувствует новую жизнь, будто она — весна, только вместо расцветающих цветов появлялись новые лица, с которыми пытаются поладить горожане. Талый снег и по-особенному теплое солнце вселяют надежду и подкрепляют дух. — Жанчик, что ты там рисуешь? — Госпожа Кирштайн перевязывает засушенные травы, пока сын пьет чай, уткнувшись в альбом. Женщина стала чаще замечать его с карандашом в руке и иногда даже удостаивалась увидеть рисунки воочию, а не подглядывая из-за плеча. Но последние недели сын все кропотливо трудился над чем-то одним. Гора смятых листов рядом указывала на это.       Он и сам задумывается, почему темные линии так и норовят свернуть не туда и вместо обычного пейзажа за окном получается нечто иное. Те самые пальцы, которыми он отводил ее челку, смахивал слезы, притягивал для поцелуя, останавливал встречный кулак и цеплялся за теплую руку, сейчас пытаются переложить все ощущения на бумагу.       То, к чему привыкли и чего лишились в один миг добровольно.       Вот только вместо ожидаемых очертаний лица все листы, включая тот, над которым он сидит последний час, исписаны полностью одними лишь сумбурными линиями, медленно, но верно утопавших в черноте графита. — Любовь.